В России никогда ничего не изменится

Олег Кашин. Фото: SCANPIX

Каждый раз после очередного политического скандала, митинга оппозиции, громкого уголовного процесса казалось, что вот сейчас-то жизнь в России изменится. Но в России не изменится ничего, потому что неоткуда взяться новой власти, новой оппозиции, новому народу. Все будет так же, как сейчас и как было год или сто лет назад, пишет московский журналист Олег Кашин.
 

Неполных десять лет назад я увидел по телевизору, может быть, самое страшное, что только можно было там увидеть. Там не было трупов, крови, расчлененки, да и в конце концов, к трупам и крови мы, если совсем честно говорить, давно привыкли. Но, оказывается, бывают более страшные вещи.

Показывали двух мужчин. Они сидели на кухне и пили чай. Обоих я знал в лицо, но меньше всего хотел когда-либо видеть их вместе. Это трудно объяснить, но их встреча перед телекамерами действительно нарушала картину мира, какой мне хотелось ее воспринимать.

Это были люди из разных, взаимоисключающих миров. Один — из плохого мира, второй — из хорошего. Собственно, этот хороший мир и был нужен мне для того, чтобы прятаться в нем от плохого. А они зачем-то встретились.

«Вы БГ, и я БГ», — говорил, хихикая, Борису Гребенщикову Борис Грызлов. Потом они вышли на крышу — в Петербурге это такая романтическая традиция выходить на крышу — и вместе смот­рели на звезды.

Великий рок-музыкант, отношение к творчеству которого для меня много лет было критерием, по которому я отличал своих от чужих, и лидер партии «Единая Россия», которая тогда только начиналась, но про которую тоже было понятно, что она критерий, только с обратным знаком.

Была предвыборная кампания, «Единой России» были нужны голоса, для голосов требовалось привлекать популярных людей, вот и привлекли.

В каком-то смысле это был даже с моей точки зрения удачный политтехнологическпй ход, но не в том смысле, что вот, посмотрите, если Гребенщиков с ними, то и мне сам Бог велит за них голосовать, нет. А в том, что, черт, если они даже Гребенщикова припрягли, значит, они могут вообще все, сопротивление бесполезно, остается только терпеть.

Это было почти десять лет назад. Огорчение от той телепередачи прошло на удивление быстро. Гребенщиков остался Гребенщиковым, Грызлов остался Грызловым. Никто ничего не приобрел, никто ничего не потерял.

«Единая Россия» уверенно превращалась в новую КПСС, а у «Аквариума» выходили новые альбомы, в которых я снова находил ответы на какие-то важные свои вопросы.

Через несколько лет я познакомился и с самим Гребенщиковым, много раз спрашивал о его отношениях с Кремлем, и поначалу меня даже злило, что на эти темы он говорит так, будто эти вещи для него не имеют никакого значения.

Я спрашивал, спрашивал, а потом вдруг понял, что это ведь действительно не имеет никакого значения. «Останется ночь, останется снежная степь, молчащее небо и северная звезда». Он прав на самом деле. Это, может быть, неприятно признавать, но он прав.

Я десять лет живу в Москве и десять лет занимаюсь актуальной журналистикой. Десять лет назад, только окунувшись в поток московских политических новостей, я в каждой очередной политической сенсации видел историческое событие, фантазировал, как об этом событии будут писать в учебниках истории, и всерьез думал о том, что жизнь в России после очередной сенсации изменится.

Были митинги, были громкие уголовные дела и судебные процессы, были скандальные заявления, съезды партий, расколы и даже политические убийства. Каждый раз казалось — жизнь никогда уже не будет прежней. Но она почему-то всегда оставалась прежней.

К этому следовало бы привык­нуть и начать смотреть на происходящее по-гребенщиковски. Но каждый раз случалось что-то новое, и снова возникало впечатление — ну уж это-то действительно будет поворотной точкой, уж об этом точно напишут в учебниках.

Последний раз такое было прошлой зимой. Митинги в Москве, политические разговоры в общественном транспорте, споры в социальных сетях и все такое прочее.

Где-то в те же дни я познакомился с одним уехавшим из России в начале нулевых бизнесменом, ему повезло попасть под первую волну чекистских атак на бизнес, и он, в общем, легко отделался, всего лишь уехал, в тюрьму тогда еще не сажали.

Говорили, конечно, тоже о политике — о Болотной, о неизбежности перемен, — и в какой-то момент речь зашла о том, досидит ли Путин в президентском кресле до конца своего нового шестилетнего срока. Я сказал, что не досидит — мол, время сейчас летит быстрее, чем когда либо. Мой собеседник взорвался: быстрее? Путин у власти уже двенадцать лет, это называется быстрее?! Я не нашелся с ответом.

2012 год был удивительным с точки зрения политических новостей в России. ОМОН и Следственный комитет стали полноценными политическими игроками, лидеры оппозиции чаще высказывались не о будущем России, а о своих уголовных делах, а Государственная дума превратилась в источник какого-то уже совсем неприличного законодательного ада.

Еще, между прочим, из моих коллег, лишившихся в этом году работы в результате политического похолодания, можно было бы составить полноценную редакцию какого-нибудь нового СМИ, и я в эту редакцию сам бы с удовольствием устроился, потому что и у меня с работой та же проблема, что и у остальных, как это принято называть, «звеньев гребаной цепи».

На российских митингах часто звучала и до сих пор звучит известная всем песня Виктора Цоя «Перемен» — и, в общем, да, перемены случились, только не те, о которых мечтали люди, выходившие митинговать год назад. И снова может показаться, что теперь-то уж точно жизнь страны разделится на «до» и «после», и что завтра все будет не так, как сегодня.

Но я уже знаю, что не изменится ничего. Неоткуда взяться новой власти, новой оппозиции, новому народу, в конце концов. Все будет так же, как есть сейчас и как было год или сто лет назад, и разница между «тогда», «сейчас» и «завтра» если и есть, то сугубо косметическая.

Но это почему-то совсем не огорчает — все-таки Россию надо любить совсем не за то, что в ней происходят политические перемены.