Какое слово написать после знака равенства – каждый читатель мемуаров журналиста и историка Андрея Хвостова «Страсти по Силламяэ», изданных на русском языке, решит сам.
Хвостов + Силламяэ =
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Русский перевод П.И. Филимонова неплох, только Аушвиц (Освенцим) упорно именуется Аушвитцем. Ну и название чуть подкачало: скажем, «Страсти по Матфею» – это «Страсти Христовы в изложении Матфея». Что тогда означает фраза «Страсти по Силламяэ»?
В распроклятом государстве
С первых страниц, на которых Хвостов снаряжает экспедицию в Силламяэ своего детства, ощущается стремление автора противопоставить советское время нынешнему. Все было тогда не так: и одежда хуже, и за границу не ездили, а если ездили, то редко и не туда, и зубной пасты не было, а если была, то болгарский «Поморин» или отечественная дрянь, и зубные щетки никуда не годились, и приличного нижнего белья не было, и свободы, и осанка была униженной... С чем-то те, кто застал СССР, согласятся, с чем-то поспорят – взять зубные щетки: советские могли быть отвратительными, но делались из натуральной щетины, а вот из чего делают щетки при независимости и полезны ли они для здоровья, – вопрос вопросов.
Но главное – отчетливо видно, что Хвостов то и дело перегибает палку праведного возмущения. Вот он пишет про книжный в Вийвиконна (где была только литература на эстонском – это в поселке, где жили почти одни русские; вот как притесняли эстонцев в советское время!) и даже в нем находит недостаток: «В то время популярные книги не допечатывали – если тираж заканчивался, он заканчивался». Дело даже не в том, что допечатки существовали и в СССР; хуже, что из фразы Хвостова следует, будто сейчас все по-другому. В США – возможно, но попробуйте раздобыть хоть роман Хвостова «Хромоногий Ахиллес» (2004), – и вы убедитесь, что в этом, как и во множестве других аспектов, не изменилось ровным счетом ничего.
Еще характернее история про астму, отравившую Хвостову детство, отрочество и юность. Он до сих пор злится оттого, что «в Силламяэ этой болезни не существовало. То есть ее не диагностировали. И, следовательно, не лечили», – а если и лечили бы, в СССР не было ингаляторов для астматиков. И тут же Хвостов признается, что его другу, тоже бывшему астматику, астму в 1975 году диагностировали, и он даже ездил в специальный санаторий для астматиков. Многие помнят и ингаляторы – в СССР они все-таки имелись. А значит, астма Хвостова – проблема не столько советской медицины, сколько силламяэских врачей, ну и родителей автора, не удосужившихся озаботиться здоровьем ребенка (разве что отец привез Андрею... жир сибирского медведя).
Идеология изменилась (на этот счет автор иллюзий не питает: «Разве мы не живем в республике, моральной основой которой является бесконечная борьба с восточным гигантом?»), одежда стала, возможно, получше (у кого как), – но пьет население все так же отчаянно. Хвостов намекает на то, что стал пить с восьмого класса из-за советской власти: «На пьяную голову все было безразлично. Колючая проволока в горле. Силламяэ. Мама и папа. Советская власть. Будущее. Точнее, его отсутствие. Чувство безысходности, что вот он ты, здесь, в этом распроклятом государстве, и никуда отсюда не денешься...»
«Наверное, и наши отцы бухали так же и по той же причине, – добавляет он позже. – После отчаяния последних ста дней в армии я больше не упрекал силламяэских пролетариев в склонности к выпивке». Потом автор честно сообщает, что повальное пьянство косило не только силламяэских пролетариев, но и коренных эстонцев деревни Пылула, где жила его эстонская бабушка.
Кино и немцы
«Страсти по Силламяэ» подтверждают: можно дискутировать о нюансах жизни при социализме и капитализме, но недостатки СССР – это чаще всего недостатки социума, от строя не зависящие (только страдают от них при социализме и капитализме разные люди), в то время как достоинства СССР уникальны. Хвостов не упоминает бесплатное образование, бесплатную медицину (которая не везде была такой, как в Силламяэ) и ряд других явлений, при капитализме или редких, или несуществующих. Ему бросаются в глаза лишь минусы – но эти минусы почти все при нас.
И автор отдает себе в этом отчет. Он пишет про «стадо» пионеров на линейке, сравнивая его с «немецким стадом, которое ревело в Шпортпаласте “Зиг хайль!”, когда Геббельс спрашивал у них, хотят ли они тотальной войны», – и завершает пассаж ударно: «Я сам видел это стадо. В детстве в школьном спортзале, а когда стал взрослым – в Таллинне, на Певческом поле». Ну да. Песенные праздники родились до СССР и пережили его, но чем они отличаются от пионерских построений? Кроме риторики. Зато при благословенном капитализме вряд ли возможен эпизод, описанный в главе «Детский сад»: мальчик не пошел в этот самый детсад, потому что его обули в красные сапоги (красный – девчачий цвет!), – и бесхозного Андрея пригласили к себе сердобольные пенсионеры.
При всей предвзятости «Страсти по Силламяэ» – отличный путеводитель по советскому абсурду, который местами был забористее абсурда нынешнего. Хвостов пишет про сталинский учебник по пчеловодству, «обхаивавший английский пчеловодческий термин queen, то есть “королева”, означающий в данном контексте „пчеломатку”, чтобы тут же восхвалить “язык, на котором писал великий Ленин”, где в пчелином улье нет классовых различий». Или о журнале «Пионеэр», напечатавшем статью о геноциде армян 1915 года с фразами типа «турки не убивают мужчин сразу; пока те плавают в собственной крови, на их глазах насилуют их жен».
Как такое могло произойти? На многие вопросы у Хвостова ответов нет. Скажем, он не понимает, почему пропаганда в СССР почти не упоминала о концлагере в Вайвара, – может, чтобы не было ассоциаций со сланцевым заводом? О том, понимает ли Хвостов, почему «интересным образом концентрационный лагерь Вайвара забыт и в нынешней Эстонской Республике», в книге ни слова. Этот факт упомянут лишь как очередная «аномалия родной зоны». Видимо, мемуары на эту тему мы прочтем лет через тридцать.
Когда Андрей спросил мать, «сколько домов в их деревне немцы сожгли и сколько народа они застрелили», та ничего такого вспомнить не могла. «Значит, ей не повезло, – пишет Хвостов. – Она не сталкивалась с немцами с Мосфильма, Ленфильма, Беларусьфильма, а также со студии имени Довженко». Концлагерь Вайвара тоже был придуман советским кинематографом? Этот кинематограф, к слову, впечатляет даже Хвостова-взрослого – он восхищается тем, что в «Семнадцати мгновениях весны» нацисты показаны людьми. И тут же объясняет: «Основной задачей фильма была дискредитация США», – подробности в книге, но они неубедительны.
С проводками в голове
Кредо Хвостова – честность, откровенность и беспристрастность. Он очень старается его соблюсти, и даже провалы его – это честные провалы. Особенно это касается отношений русских и эстонцев – темы, которая в книжке про эстонского мальчика с русским именем, росшего в практически русском городе, возникает неизбежно. Если эстонская школа запомнилась автору «спектаклями, хоровым пением, чтением стихов», а русские ровесники – «фанатичными крикунами, которые орали стихотворения, воспевающие партию, революцию и Вождя» – он так об этом и пишет. И про знаменитую дразнилку «сита-рута-кара-тули» (от эстонского «situ ruttu, karu tuleb» – «сри быстрей, медведь идет») – тоже. И про снисходительность, с которой русские школьники глядели на эстонских. Но всякий раз Хвостов-взрослый встает рядом с Хвостовым-ребенком и вставляет его воспоминания в более широкий контекст.
Так, рассказ о том, что русские не владели эстонским, обрамлен историей о том, почему некая эстонка отказалась учить языку некую русскую: она «не смирилась с пребыванием русских в Эстонии... Чужак и должен оставаться чужаком, нечего ей было учить русский язык». И про «русских мешочников», после войны воровавших у эстонцев еду, взрослый Хвостов понимает, что это, видимо, были оголодавшие дети. И даже размышляя о корнях выражения «** твою мать», вспоминает, что такое же есть у шведов (но не у эстонцев).
Многое в книге – вопрос контекста. Русская учительница говорит классу Хвостова: «У вас здесь до сорокового года ничего не было. Безграмотность и ужасная бедность. Из обуви одни калоши. Даже ботинок не было. Все хорошее, что у вас есть, вам дала советская власть». «Б****! – восклицает автор в сердцах. – Этот вопрос мучил меня долгое время... Почему русские пытались присвоить себе лавры носителей культуры и цивилизации?» Между тем ясно, что в Эстонии было полно народа, который в СССР зажил лучше, чем при независимости, поэтому ответ «русские подавляют свой комплекс неполноценности» неверен. Хвостов и сам его отвергает, перекладывая ответственность на эстонских левых интеллектуалов, которые, умоляя Москву о присоединении Эстонии к СССР, упирали на местную поголовную бедность.
Или вот: «Силламяэские русские были очень даже в курсе о существовании эстонцев. Эстонцам была отведена роль „нелюдей”... Примерно так же, как было с евреями, жившими в тридцатые годы в Германии среди немцев. Слишком мало, чтобы постоянно мозолить глаза, но в то же время слишком много... чтобы их не замечать». Откуда взялось это сравнение? Погромов в Силламяэ не было, права эстонцев не ущемлялись, культура развивалась – недаром десяток страниц спустя Хвостов описывает канадскую эстонку, которая в 1986 году приехала на родину предков и получила культурный шок: тут всюду говорили по-эстонски, и по радио тоже! «В то время все шло в равной степени и по-русски, но этот факт человек, переваривающий переизбыток родного языка, мог поначалу игнорировать», – не может не добавить автор. Сам он тоже пострадал на национальной почве: чтобы позлить отца, Хвостов говорил по-русски с преувеличенным акцентом, с другой стороны, он предполагает, что эстонские родственники относились к нему хуже, чем к «детям с чистокровными эстонскими именами».
Хвостов – не националист, но его мемуары проливают свет на то, откуда националисты вообще берутся: при тех же вводных люди, не обремененные знаниями и рефлексией, легко стали бы завзятыми националистами – ровно как упоминаемый в книге тренер по боксу «с синим, черным и белым проводками в голове», на открытии Креста Свободы попенявший автору на русскую фамилию. «Его личную проблему я очень хорошо понял. Потому что я эстонец. Увы», – пишет Хвостов. Нет, уважаемый Андрей, скорее потому, что вы привыкли задумываться о том, что другие принимают на веру. Национальность тут ни при чем.
Понять – значит...
Кроме прочего, «Страсти по Силламяэ» – это энциклопедия травм детства и юности: тот же детсад («вареные овощи, рыбий жир, безусловное послушание»), школа, в которой одни ученики издевались над другими (Хвостов побывал в роли и жертвы, и хулигана), армия (уже упоминавшееся беспробудное пьянство). Честно говоря, из книги узнаешь об авторе много такого, чего я добровольно узнать не захотел бы. Например, как Хвостов пил на хуторе пиво из трехлитровой банки, в которой утонула мышь: «Сначала мы выудили мышку. Это было вполне сносное животное, оно еще не начало разлагаться». Или о том, как у Хвостова брали мазок из прямой кишки, что он воспринял как насилие над личностью: «Для демонстрации власти в нас запихивали причиняющую боль стеклянную палку...»
В результате Андрей и его подружка решили попробовать, можно ли проделать то же самое без боли: «Что мы сразу после детского сада и сделали. Где-то в высокой траве... Мы попробовали спичкой, больно не было. Я ей, а она мне. Потом мы засунули друг другу в задницы кисточку белого клевера, а потом еще стебель подорожника... Вообще не было больно. Выяснилось даже, что наоборот – было вполне приятно. Это стало нашей тайной игрой, в которую мы могли играть бесконечно». Бог с ним, с засовыванием растений в задницы, – мало ли кто что делал по глупости. Не очень понятно, зачем об этом сообщать читателю. Или воспоминания о советском детстве без таких эпизодов неполны?
На фоне клевера в заднице (мощный образ!) блекнут воспоминания Хвостова об эрекции, которая продлилась как-то целые сутки, об игре мальчишек «в проститутку», о том, что «в школе трактористов Вяйке-Маарья, по слухам, проводились соревнования по дрочке, где целью было наискорейшее достижение эякуляции. А может быть, и брызгали спермой на дальность». Знать о людях слишком много иногда тягостно. Советского тут мало, разве что «порнособытие номер два» хвостовского детства – эпизод из «Бриллиантовой руки», в котором Анна Сергеевна соблазняет образцового советского мужчину.
Такие эпизоды уравновешиваются массой других, куда более любопытных, включая трогательную историю, которую автор приберег напоследок. Его отец – сибиряк из забайкальских казаков, – встретил мать Хвостова, эстонку, распределенную после геологического факультета в Сибирь, в экспедиции. Они сошлись, родился Андрей, а когда срок распределения закончился, мать заявила, что возвращается в Эстонию. И дед Андрея сказал его отцу: «Сын, ты либо поедешь с этой женщиной, либо ты мне больше не сын». Это не про русских и эстонцев, и не про гормональные бури; это – про людей.
Андрей Хвостов не осуждает и не хвалит эпоху – он делает попытку понять, которая (по известной максиме) равна попытке простить. Пусть иногда «простить» и превращается в «упростить». Как пишет он сам: «Простые люди уверены в том, что они имеют право придерживаться своих простых истин». Не знаю, насколько «прост» Хвостов, но он – не исключение. Вспоминаются слова из романа «Трудно быть богом» любимых автором «Страстей по Силламяэ» Стругацких: «Эх, историки, хвостом вас по голове».