Сборник Игоря Котюха «Эстонский дизайн», выпущенный поэтом в собственном издательстве Kite, можно рассматривать как нерукотворный памятник идентичности автора.
Верлибр в эстонском дизайне
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Памятник в прямом смысле слова, поскольку Котюх, как явствует из его верлибров, желал эту идентичность утерять: как поэт он существует между эстонским и русским языками (так что местами опускает личные местоимения там, где это можно делать в первом, но запрещено во втором), между Востоком и Западом, между стихами и прозой.
Ментальность vs язык
Быть чужим среди своих – традиция для людей искусства сколь древняя, столь и почетная: творец – всегда изгой, настоящего художника не понимают, «и он совсем не нужен миру, / он миру ни к чему, / отдельная квартира / положена ему», как поет российская рок-певица Умка. Игорь Котюх, однако, тяготеет к обратному – быть своим среди чужих, а вернее, среди всех: «получается ты свой и тут, и там» (здесь и далее сохранено правописание автора). Или:
вроде эстонский поэт
хотя пишешь по-русски
вроде русский поэт
хотя пишешь не в рифму
Сначала кажется, что речь идет о космополитизме. В сборник кроме стихов самого Котюха включены (красным шрифтом) его переводы с эстонского, среди них – стихотворения Каура Рийсмаа «Надя М.» и «Эмма Б.», описывающие женщин, которые в силу обстоятельств сменили несколько национальностей – и, следовательно, расстались с нацидентичностью. Как пишет далее сам Котюх:
любовь к родине
точно не начинается
с этнических мерок
Парадокс в том, что эти строки может написать в Эстонии именно русский поэт, от которого часть инфосреды требует расстаться с этническими мерками и даже традициями. Поэты эстонские, декларирующие отказ от абсолютной национальной идентичности, вроде Яна Каплинского, – скорее исключение, чем правило. В сборнике есть и переводы стихов Каплинского, отражающих космополитизм куда точнее: «только сердце остается на одной стороне, / когда смотрим на север, оно на западе, / когда смотрим на юг, оно на востоке...» В случае Котюха речь идет не столько о переходе в космополитическую систему координат, сколько о смещении акцентов:
я читаю эстонские книги
мне близка их ментальность
я читаю русские книги
чтобы развивать свой язык
Именно так: ментальность (кстати, что это?) – эстонская, и только язык – русский. Как пишет в послесловии финский критик Юкка Маллинен: «Эстонская нордическая ментальность победила корни горячего украинского парня, которые все-таки видны в отказе от финно-угорской угрюмости, мрачности, суровости». Котюх, по словам критика, разрушает тесную клетку этнокультурной идентичности. По стихам выходит, что он попросту перебирается в другую клетку с существенно иным дизайном – эстонским, ровно по названию сборника.
Политика vs поэтика
Удивительным образом существование между русскостью и эстонскостью не ведет к отказу от политической поэзии, как это бывает с чужими среди своих. Котюх – свой среди чужих и высказывается о политике смутно, что, впрочем, не снимает остроты проблем (такая уж у нас политика). Самое политическое стихотворение сборника, «Ситуация», описывает два типа «советов местных русских друг другу»: «Только не отдавай ребенка в русский садик, / лучше в эстонский – тогда он будет знать эстонский...» и «Только не отдавай ребенка в эстонский садик, / лучше в русский – тогда он будет знать больше о палитре эмоций...» Это ведь не две крайности, а выбор, с которым мы сталкиваемся каждый день. Рядом помещен перевод куда более острого стихотворения пишущей по-эстонски Светы Григорьевой о том, как эстонские журналисты склонны называть национальности преступников, лишь когда эти преступники – русские. И сам Котюх схватывает политическую ситуацию очень точно:
Эстония, Эстония...
девушка с гордой походкой,
посматривающая то на Запад, то на Север
– ни в коем случае не на Восток.
Зато утрата идентичности отражается на поэтике. Большой вопрос, склонен автор к верлибру по зову души или же рвет со «старомодной» русской традицией, но Маллинен преподносит дело именно так: у Котюха «не чувствуется давления русского регулярного стиха», в его верлибрах прозаичность «нежно издевается над поэтичностью... и упраздняет “высокое” стихосложение». Увы, «учет европейского опыта, опыта неединственной культуры, опыта разноязычия» оборачивается, как ни странно, сужением поэтических возможностей. Порвав с одной традицией, Котюх не прибивается ни к какой другой. Между тем поэзия – это прежде всего форма, так или иначе завязанная на традиционном для данного языка арсенале средств.
Спор о том, насколько верлибр обессмысливает само понятие поэзии, очень стар. Если стихи – не проза, значит, они должны чем-то от нее отличаться: рифмами, размером, ритмом, теми играми с языком и смыслом, которые превращали прозу в гипертекст задолго до появления Интернета. (Что такое рифма, как не гиперссылка из одной строчки в другую, создающая чуждый прозе сильный ритм?) Вот почему хороший «свободный стих» сочинить в тысячу раз сложнее: верлибрист сознательно лишает себя части традиционных инструментов. Грубо говоря, он пытается превратить кусок гранита в статую при помощи не резца, но старой мотопилы «Дружба». Некоторым умельцам это даже удается.
Искусство vs естественность?
Игорь Котюх другого мнения о верлибре: он полагает, что проза автоматом превращается в стихи, если порубить ее на короткие строки. Такой вот поэтический дизайн. Апофеозом этого метода стал цикл «Медиа-мониторинг», где верлибр образован путем рубки на строки трех новостей с какого-то портала. «Копипейст создает своеобразный социальный лабиринт», – пишет Маллинен, но, честно говоря, ничего своеобразного в этом лабиринте нет: ваять такие стихи может каждый, а значит, о мастерстве говорить не приходится. Во всяком случае, для русской поэтической традиции этого прискорбно мало. Да и для любой другой. Маллинен сравнивает Котюха с Бродским и Брехтом, Превером и Бротиганом, однако Бродский писал в основном регулярным стихом (и лексика его куда богаче), а Брехт и Превер создавали весьма ритмичные верлибры; Ричард Бротиган, пожалуй, к Котюху чуть ближе, но он писал стихи короткие и афористичные.
Таково мнение критика – а что же сам поэт? В сборнике есть «Письма в город М» – почти откровенно прозаический манифест: «В поэзии не может быть свода правил, ограничений. Мне нравится представлять поэзию морем, с приливами и отливами, бушующим и спокойным, теплым и холодным, мелким и глубоким... Или так: поэзия как персональная Вселенная поэта». И если в мире поэта важны «куриное мясо, картофель, томатный сок и салат», быть посему: «Главная добродетель поэзии – естественность. Сочинение стихов позволяет мне быть самим собой».
Эти слова – лучшее оправдание поэзии. Вероятно, самые-самые стихи «Эстонского дизайна» собраны в разделе «Невидимые силуэты». Тут и «Три стихотворения прекрасной даме», в которых автор играет с формой верлибра, и автоперевод с эстонского «Муза», и блестящее стихотворение «однажды когда все умрут» – не об идентичностях и не о ментальностях, а о такой естественной штуке, как любовь поэта к жене.