«Мраморный лебедь» и обретение внутренней свободы

Писатель Елена Скульская: «Моя книга для меня – наказание за готовность молчать и терпеть». Фото: Михкель Марипуу

В октябре жюри российской литературной премии «Русский Букер» традиционно оглашает шорт-лист (короткий список) – шестерку книг, которые вышли из лонг-листа (длинного списка) в финал и претендуют на престижнейшую награду русскоязычного литературного пространства.

В этом году в шорт-лист вошли «Обитель» Захара Прилепина, «Жизнеописание Петра Степановича К.» Анатолия Вишневского, «Ключ. Последняя Москва» Натальи Громовой, «Воля вольная» Виктора Ремизова, «Возвращение в Египет» Владимира Шарова, а также роман нашей соотечественницы Елены Скульской «Мраморный лебедь», напечатанный в этом году петербургским журналом «Звезда» (к слову, ранее в шорт-лист дважды попадали романы писателя из Эстонии Андрея Иванова). Имя лауреата премии будет объявлено в начале декабря.

«Мраморный лебедь» с подзаголовком «Детский роман» – книга по большей части документальная, многие его герои узнаваемы, ряд персонажей назван по именам, например Юрий Лотман. «После того, как «Мраморный лебедь» был напечатан, многое для меня изменилось, – говорит Елена Скульская. – Я всегда считала, что мои читатели – это те, кого я обяжу прочесть какую-то мою вещь: родственники, домочадцы, близкие товарищи, редакторы изданий, в которых я печатаюсь, и еще загадочные люди, которые каким-то образом вовлечены в орбиту моих интересов. Всего человек десять или пятнадцать... Я даже написала об этом роман «Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны» – сейчас его, кстати, хочет поставить Театр фон Краля. В общем, у меня никогда не было ощущения, что у меня есть читатели. Ценители – может быть, но это ведь не одно и то же. Может, я известный писатель в своем дворе – мы с соседями, действительно, все здороваемся, – но обратной связи с читателем у меня никогда не было. А с «Мраморным лебедем» случилось невероятное – я впервые в жизни получаю письма от самых разных людей. Читатели звонят в редакцию «Звезды», спрашивают мои контактные данные... Кто-то мне написал даже: «Откуда вы узнали о моей жизни? Кто вам рассказал о том, что со мной произошло? Я догадываюсь, кто вам про меня поведал...»

А вы на самом деле писали про себя?

Я писала только про себя! И еще поразительное обстоятельство: мои коллеги и критики, откликнувшиеся на «Мраморного лебедя», написали в отзывах не столько о романе, сколько о каких-то историях из своего детства. Мой текст всколыхнул в них забытые, подавленные, затравленные детские воспоминания. Многие люди, считавшие, как и я, что у них было счастливое детство, поняли после этого романа, что оно было не совсем счастливое, и стали вспоминать случаи, которые из их памяти смог бы извлечь, наверное, только психоаналитик. Одна почти незнакомая дама сказала мне, что догадалась, что в детстве ей желал смерти ее брат – они жили на хуторе, и когда ей было три года, он бросил ее одну в лесу... У меня даже появилась мысль написать документальную книгу с реальными историями – короткими и, поверьте, страшными.

Мы родились с отравой в крови

Это было до того, как роман включили в шорт-лист «Русского Букера»?

Да. Удивительно, но и с этим событием многие поздравляли меня в Фейсбуке, в том числе совсем незнакомые люди. Еще я вижу, что ряд моих знакомых, чуждых литературе, читают «Мраморного лебедя» – и кто-то говорит, что, с его точки зрения, все было не совсем так... Случилось то, о чем мечтает любой писатель, – тесное переплетение литературы и жизни. Меня никогда не влекло к реализму, но этот текст все воспринимают как почти документальный. Знаете, очень многие даже успешные литераторы рано или поздно говорили: «Если бы можно было начать все с начала, я бы занялся не литературой, а чем-то еще». Когда то, что ты пишешь, мало кому нужно,  ты работаешь честно, – но неизбежно наступает момент разочарования. Хотя мне кажется, есть возраст, когда успех уже ничего не меняет. И все равно я рада тому, что текст оказался кому-то адресован, хотя изначально, конечно, он был адресован только мне.

Есть шутка с долей правды: «Русская литература целиком построена на страдании. Страдает либо автор, либо читатель». «Мраморный лебедь» – текст, в котором автор действительно страдает, и читатель, признаться, тоже, потому что некоторые главы действительно страшные и очень откровенные...

Когда роман только вышел, многие мои знакомые узнали, что в нем изложена – в той форме, какую я сочла нужной, – история моей семьи, и решили, что это нечто вроде мемуаров. Но я настаиваю на том, что все герои «Мраморного лебедя» – литературные персонажи, включая и автора тоже. Все, что я хотела сказать, я сказала в романе. Обсуждать свою личную жизнь с читателем у меня нет ни малейшей потребности. Я не склонна к откровенности.

В жизни каждого из нас есть люди, с которыми мы на «ты», но не близки, и этим людям часто свойственна особая форма фамильярности: они высказывают нам вольные, пошлые и оскорбительные соображения касательно того, чем мы занимаемся. Подходит ко мне один такой человек и говорит: «Слушай, а зачем ты вообще это все написала?» Не успела я открыть рот, как он продолжил: «Только не надо мне говорить, что, мол, не могла не написать!» Этот вопрос засел во мне, и я честно на него себе ответила. Пусть это прозвучит пафосно, но мне бы хотелось, чтобы мое поколение стало последним поколением, которое потратило почти всю жизнь на обретение внутренней свободы. Мы воспитаны отцами, которые вернулись с фронта со спиртом в крови – и с абсолютным неумением различать внутреннюю свободу и физическое бесстрашие, готовность пойти по карнизу, выйти под пули. Эта фронтовая лихость заменила им свободу, между тем в их головы был вбит гвоздем сталинский страх. Мы воспитаны мамами, которые ждали таких отцов с фронта и боялись их потерять – и не только в случае, если отцы будут убиты, но и в случае, если они вернутся с другими женщинами. Война оставалась для наших отцов самым главным и не самым трагичным, а самым счастливым событием в жизни. А наши мамы успокаивались только в тот момент, когда их мужья оказывались в могилах.

Мы взрослели на фоне оттепели, у нас была внешняя свобода, мы не голодали – но мы родились с отравой в крови, и эта отрава погубила очень многих. Мы повторяли идиотские традиции и ритуалы, которые внедряли в нас родители. Люди моего поколения подметили детали, которые я вставила в роман почти непроизвольно. Оказалось, что во всех семьях фронтовиков детей до 11-13 лет не пускали за стол, а потом пускали – и наливали рюмку. Эта деталь ничего не добавляет к нашему характеру, но она есть. Мы потратили всю жизнь, чтобы обрести внутреннюю свободу, – и ничего больше и не сделали. Надеюсь, мой роман сыграет свою роль в том, чтобы следующие поколения жили свободнее.

Ужас неподаренной собачки

Многие персонажи романа соотносятся с реальными людьми, включая Юрия Михайловича Лотмана, у многих фамилии изменены буквально на одну букву, причем большая часть образов – негативна. Что это – ответ на какие-то обиды?

В детстве мы воспринимаем мир как единственно возможную данность. Если в семье принято ставить в угол, значит, так и должно быть. У Мандельштама гениально сказано:

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве

    ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца

Невыспавшееся дитя,

А мне уж не на кого дуться,

И я один на всех путях.

Детство – это еще и время обид, которые мы изживаем всю жизнь. Состояние обиды для нормального человека – это состояние ничтожное, но детские обиды долго на нас действуют. Осознание того, что детство не было нормой, приходит не к каждому, обычно детские годы описываются как радостная пора – или, наоборот, как трагическая, и вдруг появляется некто и спасает ребенка, и это история Золушки. Когда-то мой отец написал мне шуточные стихи: «А ты, мой друг, стремишься в Золушки из положения принцесс». Никогда не знаешь, что именно субъективно травмирует ребенка. Помните, в «Карлсоне» Малыш хотел собачку, а ее ему долго не дарили? Вот этот ужас неподаренной собачки – он серьезен, в детстве нет деления на второстепенное и главное. Я писала роман, глядя из сегодняшнего дня, из прожитой жизни на то, откуда я пришла. Писатель – тот, кто умеет отбирать, и я для романа отобрала то, что посчитала нужным, в том числе и детские обиды, которые долго не могла изжить.

Некоторые читатели могут решить, что «Мраморный лебедь» – это своего рода акт литературной мести...

Дмитрий Быков на одном своем «Открытом уроке» сказал: «Вся литература состоит из мстительных посланий: вы со мной вот так поступили, а я вам вот так отвечу!». Мне кажется, это мужская позиция. Сегодня мужчина-писатель не может вызвать на дуэль – и играет в Монте-Кристо таким вот образом. Конечно, читатель может решить, что мной двигала месть, но у меня есть один аргумент: посмотрите на образ автора.

В первой главе описывается, как я привожу свою маленькую дочку на операцию по удалению гланд и думаю с похмелья о том, как бы хорошо сейчас покурить, а трехлетний ребенок, брошенный среди тазов и клизм, спрашивает: «Я пока поживу здесь, да?» Если ребенок такое допускает, значит, и дома он обитает в схожей обстановке, часто остается один, мама его, может быть, выпивает, и так далее. Я специально начала с этой главы, чтобы дать читателю знак: я ничуть не лучше тех людей, о которых я вам расскажу.

Нашу личность создает детство

Часто о себе мы можем сказать куда больше, чем о других.

Безусловно, когда писатель пишет что-то о каком-то реальном человеке, эта ситуация требует нравственных оценок. Редакция журнала «Звезда» позаботилась о юридической стороне дела, попросив изменить в фамилиях некоторых персонажей одну букву. Правда, имя Лотмана осталось без изменений – есть фамилии, которые менять бессмысленно, даже неприлично. Я описываю в романе случай, который терзает меня всю мою жизнь. Опять же, обратите внимание: я пишу о том, как компания пьяных студентов, в которую входила и я, безобразно себя вела. Лотман пришел разбираться – и я понимаю, что эта компания не могла не вызвать отвращения у профессора с мировым именем. Но дальше произошло нечто странное.

Я уверена, если бы Юрия Михайловича поймали на том, что он хранит у себя рукопись Солженицына, он вел бы себя мужественно и достойно. Он совершил немало смелых поступков, но когда создалась ситуация, в которой было непонятно, как себя вести, великий ученый согласился с тем, что за пьянство мы получили политическое обвинение. Для меня важно то, что этот поступок продиктован сталинским страхом, который Лотману был свойствен, как и всем людям его поколения. Вот о чем я хотела написать: ни ум, ни культура, ни талант, ни знания часто не освобождали поколение моего отца от страха. Произошедшее иллюстрирует жизнь века – страшную, безнадежную, неизвиняемую. Я понимаю, что есть друзья Лотмана, ученики Лотмана, коллеги Лотмана, что эти люди напишут возмущенные письма в «Звезду», и журнал их, я вас уверяю, опубликует, – и это будет нормально.

Если говорить о других людях, я ни в коем случае не хотела кого-то заклеймить. Для меня текст – в первую очередь самонаказание: в отношениях с этими людьми я часто проявляла смиренность, трусливость, пыталась с ними договориться. Есть люди, с которыми договариваться нельзя. Моя книга для меня – наказание за готовность молчать и терпеть. В то же время реакции я не боюсь – все, что я описала, не просто правда, все эти события произошли на людях. Как писал Галич: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку». Есть подшивки старых газет, есть партийные билеты, есть выступления с трибун. Общественные поступки остаются с нами до конца дней.

«Мраморный лебедь» носит подзаголовок «Детский роман». Можно ли ждать продолжения – «Взрослого романа»?

Нет, потому что дальше у меня все было как у всех. В этом – ужас нашей жизни. Дальше – как у всех, а детство – уникально, оно создает нашу личность.

Что вы думаете о книгах коллег-конкурентов из шорт-листа?

В лонг-листе «Букера» был просто поразивший меня роман Владимира Сорокина «Теллурия». Я вообще люблю этого Сорокина, хотя не раз писала, что меня раздражают его тексты. Но как бы они меня ни раздражали, в них есть поэтическая сила преображения – совершенно удивительная. Я очень высоко ценю Наталью Громову, она – потрясающий собиратель историй нашей литературы.

Захар Прилепин по каким-то своим установкам, по военизированности сознания, по демонстративной брутальной мужественности, сопровождаемой писательской рефлексией, мне неприятен, но было бы безумием с моей стороны сказать, что это малоодаренный писатель. Прилепин – писатель блистательного дарования и имеет полное право на эту премию. Надо сказать, что уже в лонг-листе не было ни одного случайного писателя – и получилась своего рода палитра русской литературы. Я рада, что это так. Бывают ведь столь слабые списки номинантов на литературные премии, что одинаково обидно и проиграть, и победить...