После того как в Эстонию два раза подряд не впустили гостей «Импрессума», медиаклуб вышел из положения, пригласив гражданина ЕС: журналиста и общественного деятеля, председателя Координационного совета российских соотечественников во Франции Димитрия де Кошко.
Как нетрудно догадаться по имени и фамилии, которая до первой трансформации звучала как Кошка, а до второй – как Кóшко, Димитрий Борисович – потомок русских эмигрантов. Впрочем, эмигрантами пришлось побыть и более далеким его предкам: в эпоху Ивана Грозного они бежали от опричнины в Литву, где фамилия приобрела польское звучание, сохранившееся потом и в России, а уже во Франции превратилась в де Кошкó.
Как Кошко искал кошку
Один из его прадедов, Аркадий Францевич, руководил Московской сыскной полицией, а затем и всем уголовным сыском Российской империи, другой, Иван Францевич, был вице-губернатором Самары, губернатором Пензы и Перми. И – печальная примета времени – оба похоронены на парижском кладбище Сент-Уан.
«Эти люди, как и многие другие, уехали из России, не желая того, – говорит Димитрий. – Мой прадед Аркадий Францевич Кошко, после революции возглавлявший полицию Врангеля, вывез семью из Крыма в Константинополь, где открыл сыскное бюро. Первой клиенткой была богатая турчанка, потерявшая любимую кошку. Прадед созвал окрестных мальчишек, дал им задание – и беглянка в тот же день была найдена. Но не сразу же отдавать! Для вида – мол, не так все легко – ее пару дней подержали, подкормили и только потом вернули владелице».
Работа с мальчишками? Так действовал Шерлок Холмс. Но Аркадий Кошко и был известен как русский Холмс. Еще в пору его работы в России он разработал принципиально новую, основанную на особой классификации антропометрических и дактилоскопических данных, систему идентификации личности. В фотографических, антропометрических и дактилоскопических кабинетах Московского сыска была создана потрясающе точная картотека преступников, и в 1913 году в Швейцарии, на Международном съезде криминалистов, русская сыскная полиция была признана лучшей в мире по раскрываемости преступлений.
Позже система была заимствована англичанами, и когда Кошко уже оказался во Франции, они обратились к нему с предложением возглавить исследовательский отдел Скотланд-Ярда. Но для этого было необходимо принять британское гражданство, и российский патриот, как и многие его товарищи по несчастью, надеявшийся вернуться на родину, предложение отверг. В Париже Аркадий Кошко долго не мог найти работу – в полицию его не брали, денег на открытие частного детективного агентства не было. В конце концов он устроился управляющим в магазин, торгующий мехами. Работу свою ненавидел, но надо было кормить семью. Так почему же он уехал из Константинополя, где после поимки беглой кошки дела пошли весьма хорошо? Слежка за неверными супругами, советы деликатного характера, рекомендации, как не стать жертвой преступников, возвращение украденного – все это стало приносить приличный доход.
«В том-то и беда, что дела пошли слишком хорошо, – загадочно улыбается Димитрий. – Где-то чьи-то интересы пересеклись, прадед помешал неким влиятельным силам, начались неприятности, и возникла угроза того, что его могут выслать в большевистскую Россию».
Как раз в это время среди эмигрантов распространился слух, что Мустафа Кемаль собирается репатриировать всех. В итоге снова был пароход, теперь уже из Константинополя, и в 1923 году Кошко получил политическое убежище во Франции, где скончался в 1928 году. В последние годы жизни, поддавшись на уговоры семьи, он написал воспоминания в трех томах – «Очерки уголовного мира царской России. Воспоминания бывшего начальника Московской сыскной полиции и заведывающего всем уголовным розыском Империи». Это были короткие рассказы о наиболее громких расследованиях Аркадия Кошко. Первый том вышел еще при жизни автора, два другие – уже после его смерти.
Одной волною накатило, другой волною унесло
«Что такое русская община во Франции? – начинает рассказ его правнук. – Первая волна – это не только белые, хотя они были в большинстве, но и анархисты, эсеры, и другие левые, то есть если не монархисты, то во всяком случае не сторонники большевиков. И это были люди, утратившие свой статус. Моя бабушка, например, не умела готовить, но могла работать медсестрой, поскольку была сестрой милосердия во время Первой мировой войны.
Я застал этих стариков – белых военных, в том числе, генералов. Они собирались, спорили, 90-летний мог крикнуть 80-летнему: „Да что вы понимаете, мальчишка!“ И они верили, что прежняя Россия вернется, больше, чем мы. Я из третьего поколения этой волны эмиграции: мы воспитаны бабушками, приехавшими из России, говорившими по-русски, многое рассказывавшими… Названия городов в этих рассказах часто были другими, и мы не всегда понимали, о чем идет речь, потом, когда имена многих вернулись, стало легче. Моя бабушка постоянно переписывала от руки воспоминания, и даже когда появился ксерокс – все равно упорно переписывала от руки… Мы все говорили по-русски, а кто вступил в брак с русскими, у тех и дети говорят.
Вторая волна – это перемещенные во время Второй мировой войны лица. Те же власовцы, например, перешедшие на сторону Сопротивления, и другие, которые понимали, что на родине им не поздоровится... Об особом статусе здесь речь не идет, но в меру своего социального уровня они сохранили какую-то русскость. Этим людям, несмотря на то, что первая волна, как правило, имела преимущество в виде владения французским языком, было легче адаптироваться, в том числе и найти работу – они меньше потеряли и что-то умели делать.
А третья волна – это диссиденты времен Брежнева. Их – то есть действительно диссидентов – встречали хорошо. Но интегрировались только те, кто знал французскую культуру. Ефим Эткинд и Андрей Синявский, например, преподавали в университете, Михаил Геллер писал, ученые тоже неплохо адаптировались... А многие спились. Владимир Максимов работал, но чувствовал себя во Франции неважно, и оставался в русском кругу, как и многие другие – они там, кстати, не очень-то ладили между собой. Были и художники, их судьба сложилась по-разному, а еще приезжали по «еврейскому каналу»...
Но третья волна включала и тех, кто эмигрировал под видом диссидента, а на самом деле – по иным причинам. Торгаши, фарцовщики, то есть люди с совершенно не такими моральными принципами, как у наших родителей, если здесь вообще уместно говорить о морали. И эти эмигранты часто пытались подлизываться к французам, говорить гадости о России, о русских. За это их презирали и французы – людей такого сорта обычно презирают. В нашей среде не было симпатий к СССР, но мы ничего подобного не позволяли ни себе, ни другим. И я хорошо помню, что подобное пресекали и наши старики.
Но, так или иначе, в 1980-е во Франции почти ничего русского не было – так, по чуть-чуть что-то типа воскресных школ. А потом приехали еще люди, которых в отдельную волну трудно выделить, и среди них и те, кого трудно назвать эмигрантами – они постоянно курсируют между Францией и Россией. Естественно, они сохраняют русскость. И теперь у нас есть и более пятидесяти русских школ дополнительного образования, и различные русско-французские ассоциации».
Нас тьмы, и тьмы, и тьмы
«И в итоге эти разнообразные ассоциации попросили у российского посольства поддержки в создании общего форума. Но у нас, во Франции, это понятие шире, чем «соотечественники», поэтому мы, по аналогии с франкофонией, запустили идею русофонии, то есть единства на основе языка, а не крови, места рождения или «русского мира» – мало ли, кому нужен русский язык и он хочет его использовать.
Поначалу посольство не выразило восторга, но потом сменился посол, и мы этот форум организовали, установили связи с российскими представительствами, возим молодежь по разным русским городам, и все начали общаться, в том числе, представители разных волн эмиграции. Кроме самых последних, все хорошо интегрированы, свободно говорят по-французски. Это в свое время помогло нашему – третьему – поколению эмигрантов первой волны вернуть свой исторический социальный статус: второе поколение все же пострадало. А мы поднялись, многие – до прежнего уровня.
Мы – французские граждане, мы благодарны Франции, которая нас приняла, но мы – и русские тоже. Мы говорим по-русски, и мы понимаем русских, поэтому можем помочь Франции: мы способны стать мостами, соединяющими ее с теми странами, в которых говорят на русском языке. Этот язык объединяет всех нас – русских европейцев и европейцев, говорящих по-русски. Поэтому мы считаем, что русский – это не язык меньшинства, как, например, каталонский, а язык ЕС, который Евросоюз должен признать. Нас восемь миллионов, и это не считая тех, кто просто изучал русский!»
Димитрий Кошко – один из соучредителей Союза русофонов Франции, который занимается поддержкой изучения и использования русского языка в Европе. Одна из инициатив союза направлена на то, чтобы русский был официально признан одним из языков ЕС. Для того чтобы начать процедуру, необходимо собрать определенное число подписей, и во Франции уже провели пробное голосование.
«Забавно, – говорит Кошко, – половина из проголосовавших "за" – французы, не говорящие по-русски». Зачем им это? «Чтобы в качестве противовеса был еще один мировой язык», – отвечает он с едва уловимой улыбкой, видимо, намекая на соперничество в области «английское – французское», к которому мы еще вернемся.
Плата за русскость
Русский у Димитрия прекрасный, акцента не чувствуется даже на уровне интонации, и, что самое удивительное, абсолютно чистый звук «р».
– Грассирование – отличительная черта потомков эмигрантов, даже говорящих на литературном и богатом русском языке. Откуда у вас такой «р», почему вы не грассируете?
– Я думаю, что многие грассируют не только из-за влияния французского языка, но и потому, что это было принято в дворянских семьях и когда говорили по-русски.
– А вы?
– Может быть, я недостаточно дворянин? (Смеется).
– Какой язык был у вас первым?
– До четырех лет я говорил только по-русски, а потом меня отдали в католическую школу. И сразу же произошел конфуз: после молитвы я перекрестился «не в ту» сторону. Учительница решила, что я просто перепутал, стала меня поправлять – я стою на своем. Дома пожаловался маме. И они с бабушкой отправились к директрисе объяснять, что ребенок православный. И хотя в то время католическая церковь считала православных чуть ли не еретиками, директриса отнеслась с пониманием, пошла с нами в класс и там всем объяснила, что крестное знамение у мальчика другое, но он тоже христианин. Больше проблем не возникало.
– А зачем вам русскость?
– Как это? Не могу же я оторвать часть самого себя – это же среда, семья. Наши деды, бабушки, родители хотели, чтобы мы русскость сохранили. И если бы их судьба не была такой трагической, может, я и забыл бы… Но когда я был собкором «Франс Пресс» в Югославии, меня чуть не убили хорваты – за мое имя. Я возвращался из мусульманской части в хорватскую, опоздал к комендантскому часу, у мусульман проскочил легко: показал им удостоверение – а, французский журналист, ну, проходи. А хорваты прочитали православное имя и решили меня расстрелять. Мне повезло, что мимо проходила шумная свадьба, на глазах у такого количества свидетелей они просто не рискнули… Даже за имя приходится платить. Ну как тут перестанешь быть русским?
– Кто по национальности ваша жена и на каком языке вы думаете?
– Жена – француженка, но она выучила русский. Дома мы, правда, в основном говорим по-французски. А на каком языке я думаю, зависит от того, о чем я думаю.
– Что вы посоветуете новым эмигрантам и эмигрантам поневоле, что для них главное?
– Сохранять чувство национального достоинства. Я уже сказал о том, как относятся к людям, которые, стараясь угодить, поносят свою родину.
И русофобия, и русофилия
– Вы говорили об эмигрантах третьей волны. В СССР ходили слухи, что Александра Галича убили. Его убили?
– Не знаю.
– А в Париже что по этому поводу говорили?
– Такие слухи ходили и в Париже. Но люди, близко знавшие Галича, считают, что он вполне мог залезть в этот магнитофон, не выключив его.
– Происходит ли сейчас во Франции синтез, примирение белой и красной идей?
– Эти все в прошлом. Сейчас в политике такая каша, разбираются между собой правые и левые, но еще больше баталий происходит между сторонниками Европы и сторонниками трансатлантической идеи. Кто бы мог подумать, что в этом вопросе левые могут объединиться с ультраправыми?
– Возможно ли, что к власти придет партия Марин ле Пен?
– Раньше бы я сказал, что нет, сейчас скажу, что возможно всё.
– Есть ли во Франции русское лобби?
– К сожалению, нет. Сейчас в СМИ развязана именно русофобская кампания. Ни о каком другом этносе или религии по закону такое писать просто не могут. Если бы русофоны были лучше организованы, они могли бы обратиться в суд.
– А как реагирует на это общество?
– Общество воспринимает это по-разному: во Франции существуют обе традиции – и русофобии, и русофилии. Сейчас и политики, и ученые разделились: одни, как я уже сказал, сторонники трансатлантической идеи, другие – за ассоциацию Европы и России. Это если судить по соцсетям, а если по СМИ, то все у нас – только «трансатланты», из-за чего СМИ сейчас сильно теряют доверие людей.
– Насчет «трансатлантов» – и это при пресловутой нелюбви французов к английскому языку и его носителям! Многие приезжие сталкивались с тем, что с ними не говорят по-английски до тех пор, пока не поймут, что это твой неродной язык. И отношение к тебе тут же меняется в лучшую сторону.
– Да! А нечего говорить по-английски, не спросив, говорит ли на нем француз. Это Франция, а не что-нибудь еще. И если на меня начинают напирать в этой американской манере, то я английским просто тут же перестаю владеть.
– Как вы прокомментируете такую точку зрения, что понятием «любовь-нелюбовь» по отношению одного народа в целом к другому сейчас оперируют только русские, которые сами постоянно испытывают к кому-то разные чувства и которых всегда волнует, любят их или нет, и почему. Остальным это действительно безразлично или все-таки кого-то волнует?
– (Задумывается.) Да, волнует: французов.
– Вы так считаете как русский или как француз?
– Как француз.
Мечта издателя – журнал без журналистов
– И при таком раскладе что же все-таки случилось с французскими СМИ?
– Во Франции теперь журналистов все чаще не берут в штат. И если человек работает за гонорары, на него можно давить как угодно: он напишет все, что ему велят. Мечта многих издателей – журнал без журналистов. Зачем они, когда все можно взять из Интернета, с лент информационных агентств?
Идет информационная война, и доверие людей к печати падает. Ведь журналист чем отличается от пиарщика? Тем, что он должен не только написать, но и раздобыть информацию. И объективно ее изложить, вне зависимости от того, нравится она ему или не нравится. Сейчас этого нет, как не было и во времена войны в Югославии, и люди все больше уходят в Интернет. Это и хорошо, и плохо. Хорошо тем, что там много источников, масса точек зрения, но все это нужно уметь анализировать. И вот отсюда вытекает «плохо» – не соблюдается журналистская этика, каждый может врать, безнаказанно клеветать на кого угодно. И не будем забывать о воинствующем исламизме: многие молодые люди стали исламистами под влиянием Интернета. Увы, сейчас информация не сбалансирована.
– Являетесь ли вы сторонником детских патриотических организаций?
– Да, конечно. Я в детстве состоял в таких организациях, и лучших друзей приобрел именно там. Правда, в 1960-е у нас с ними были разные взгляды: я стоял на более революционных позициях.
– Вы были против Шарля де Голля?
– Да.
– И переворачивали машины?
– Зачем? Они такие тяжелые…
– Несколько студентов – и это не проблема.
– Я еще не был студентом, я был лицеистом (смеется).
– А ваше отношению к де Голлю сейчас?
– Изменилось. Это величина, и слава богу, что он был. Хотя обретение независимости Алжиром было весьма болезненным, и, я думаю, с этим де Голль поспешил. Но в 1968 году я был не согласен с ним и в области внутренней политики.
– Существует точка зрения, что эти студенческие волнения спровоцировали США, и именно Франция стала первым полигоном для испытания экспорта маленьких победоносных американских революций. То есть все началось не на Востоке и не сейчас. Как вам такая теория заговора?
– Теперь я не исключаю, что так и было.
– Не могу не спросить, хоть и понимаю, что это вопрос из области ужасных, разобщающих и неполиткорректных: с вашей точки зрения – спрашиваю, как и полагается в свете современных реалий, в одно слово – Крымчей?
– Влияние политкорректности стало настолько сильным, что оно нарушает демократию. А чей Крым – решать только крымчанам. Лишь бы это решение не стало предлогом для войны.
Справка «ДД»:
• Кошка, Кошкины, Кошко – боярские и дворянские роды, происходящие от Андрея Ивановича Кобылы, родоначальника 17 дворянских фамилий.
• Пятый сын Андрея Ивановича, Федор (комендант Москвы во время битвы Дмитрия Донского на Куликовом поле) имел прозвище Кошка, и от четырех его сыновей пошел – как он зовется в русских летописях – «Кошкин род».
• Дети второго сына Федора Кошки, Александра, по прозвищу Беззубец, начали писаться Беззубцевыми, дети младшего сына, Федора, по прозвищу Голтяй – Голтяевыми, дети внука Федора, Захария Ивановича, – Захарьиными-Кошкиными.
• Также от Федора Кошки произошли Романовы, Шереметевы, Епанчины, Яковлевы, Ляцкие и др. Роды Голтяевых и Беззубцевых угасли.