Ежи Штур, реалист в мире абсурда

В Таллинне Ежи Штур дважды выступал перед зрителями. Фото: Альберт Труувяэрт

Польский актер и режиссер приехал в Таллинн, чтобы показать на кинофестивале «Темные ночи» свой новый фильм «Гражданин».

Эстонии повезло: мы смогли посмотреть «Гражданина» практически одновременно с польским зрителем. Кино это, если учитывать грядущие выборы, очень своевременное; жаль только, что эстонские режиссеры ничего похожего не снимут, а если снимут, их линчуют в прямом эфире за поругание местных святынь. Ежи Штур не побоялся снять картину, в которой одинаково едко высмеиваются коммунисты и диссиденты, патриоты и обыватели – и даже католическая церковь.

Герой «Гражданина» – самый обычный поляк Ян Братек (его играют: в старости – Ежи Штур, в молодости –  сын Штура Мачей), которому довелось поучаствовать в студенческом движении протеста, вступить в компартию, со скандалом швырнуть партбилет на стол, вступить в «Солидарность», поучаствовать в политической голодовке, стать героем среди диссидентов, посидеть в тюрьме как заговорщику, прослыть стукачом, поработать на секретном заводе, занять высокий пост в римско-католической курии, и все это – совершенно случайно.

Единственное, чего с детства хочет Братек, – это поехать за границу, но всякий раз, когда он оказывается близок к цели, что-то случается и все его планы рушатся. Начинается фильм с того, как на героя, оскандалившегося на ток-шоу, падает буква «P» из огромной надписи TELEWIZJA POLSKA. В результате Братек вместо паломничества по святым местам отправляется в больницу, где вспоминает всю свою жизнь – абсурдную и удивительную...

Не принимать ничью сторону

– В финале «Гражданина» с головы Братека частично снимают гипс, и мы видим, что его лицо покраснело. Он как флаг Польши: пол-лица – белый гипс, пол-лица – красная кожа. Ваш герой краснеет, потому что ему стыдно за свою жизнь, – или это отпечаток социализма?

– Обе трактовки правильны: с одной стороны, сложная жизнь, прошедшая в основном при социализме, наложила на Братека неизгладимый отпечаток, с другой, ему стыдно за себя, за всех нас, за наши грехи и слабости... А еще можно понимать так, что это лицо нынешнего польского патриотизма. Сегодня молодежь проявляет патриотизм главным образом на трибунах стадионов. Футбольный болельщик красит лицо в красный и белый и идет на стадион. Вот там, на трибуне, он поляк!.. (Смеется.)

– Вы говорили, что каждый ваш фильм – частично автобиография. Насколько автобиографичен «Гражданин», который вы снимали как портрет своего поколения?

– Во всех моих фильмах треть – это то, что случилось со мной. Еще треть – то, что я видел, о чем мне рассказывали. А последняя треть, очень для меня важная, – то, что могло бы произойти со мной в предлагаемых обстоятельствах. Как бы я себя повел в той или иной ситуации? Скажем, в «Гражданине» герой попадает в тюрьму по обвинению в заговоре против Польши в 1981 году, когда у нас объявили военное положение. Меня самого никогда не арестовывали, я не сидел в тюрьме – но что бы я там увидел, если бы был арестован? Типичная сверхзадача по Станиславскому...

– Эпизод в тюрьме удивителен: диссиденты живут там почти как дома, играют в волейбол, поют антикоммунистические песни, никто над ними не издевается... Получается, что коммунисты были не такие уж страшные, а оппозиционеры – не такие героические.

– Я старался не принимать ничью сторону и оставаться независимым. Художник должен быть независимым. Ты видишь недостатки обеих сторон, абсурдность там – и абсурдность здесь... Я остаюсь посередине, между двумя сторонами. Показываю, что было так и было эдак. Я бы очень хотел, чтобы мы посмеялись над обеими сторонами. Может быть, это такое свойство польского характера – ирония... В случае «Гражданина» – еще и самоирония: над собой я смеюсь тоже. Эпоха социализма видится мне сейчас царством абсурда. Для молодых социализм – эпоха уже не страшная, она от них далеко. Это для нас она была страшной и грозной, а для них она абсурдна.

– Вы прошлись и по современности: по политикам, которые бахвалятся, что боролись с коммунизмом, по патриотам-антисемитам, по развратным священникам... Как приняли «Гражданина» в Польше?

– Польские правые подвергли «Гражданина» жестокой критике – «настоящие поляки» таких фильмов не любят... Я думал, честно говоря, что публика фильм не примет, но вышло по-другому: зрители приняли его на ура, так, как я мечтал! На кинофестивале в Гдыни «Гражданин» получил специальный приз, правда, там жюри было международное, наполовину иностранное, и сложно сказать, как отнеслась к моей картине польская половина. Я потом спрашивал иностранных членов жюри: «Что вы поняли из фильма? Для вас это, наверное, сказка...» Оказалось, им понравилась структура картины. Ну а польская критика разделилась. Левые, либеральные журналы приняли «Гражданина» хорошо, пусть и с оговорками, мол, мы не со всем согласны, но все равно это важный для Польши фильм. Правые – не приняли вовсе: «Уезжай в Израиль!..» (Смеется.)

Жа Польшу! Жа швободу!

– В фильме есть сцена, в которой член «Солидарности» обливает себя томатным соком, чтобы западные СМИ решили, будто его избила милиция. Это было на самом деле?

– Был случай, когда милиция ворвалась в квартиру, где собрались члены «Солидарности», и они спровоцировали милиционеров, чтобы те их побили...

– В «Гражданине» диссидент буквально требует от милиционера: «Бей меня! Бей меня!..»

– Именно. В реальности человека поколотили и выбили ему зубы. А я тоже был членом ячейки «Солидарности» в Кракове. Я пришел в штаб-квартиру ячейки, и секретарши предложили мне взять листовки на продажу. А в листовках – фотография человека с выбитыми зубами, мол, он пострадал за правду. Секретарши говорят: «Берите, господин Штур, берите – эти листовки расходятся как горячие пирожки! Лучшие продажи!..» Тут-то я и понял, что началась пат-риотическая истерия. (Пародирует торжественную речь.) Польские патриоты хотели быть похожими на своих дедов, во время войны потерявших и зубы, и здоровье!.. Такое вот польское патриотическое мученичество. У нашего великого писателя Славомира Мрожека есть рассказ «Мониза Клавье», герой которого – польский эмигрант, у которого нет денег, чтобы вставить себе зубы. Он ходит по пляжу в Венеции, встречает польских или немецких туристов и говорит, что потерял зубы в борьбе: «Жа Польшу! Жа швободу! Жа швободу!..» То же самое...

– Как вы сами ощущали себя при социализме?

– Я был обычным, рядовым членом «Солидарности» и, в отличие от моего героя, никогда не вступал в Польскую

объединенную рабочую партию. Скажу так: я никогда не был диссидентом. И вообще я не та фигура, чтобы только критиковать социализм. Я учился на филфаке в Ягеллонском университете в Кракове, мне читали лекции умнейшие профессора. Потом я попал в театральный институт, где меня столь же хорошо научили моей нынешней профессии. Станиславский, Чехов, психологический реализм... Когда я начал работать на Западе, в том числе преподавать актерское мастерство, то увидел, насколько хороша моя школа по сравнению с немецкой или итальянской. Небо и земля! Моя артистическая карьера была на европейском уровне. Мы с краковским Старым театром ездили на гастроли в капстраны, играли пьесы Анджея Вайды и других великих польских режиссеров. Да, мы не знали, как включить свет в гостиничном номере, и нам выдавали на расходы жалкие пять долларов в день, – но когда мы выходили на сцену, когда поднимался занавес, комплексы сразу исчезали. Мы были первые – и лондонский зал аплодировал нам стоя.

Я снимался в лучших кинофильмах – у Кшиштофа Кесьлёвского, Агнешки Холланд, Кшиштофа Занусси... Я и мои коллеги жили в особом мире за пределами социализма. Та эпоха дала мне очень многое. Никто не давил на меня, чтобы я вступил в партию. Иногда просили, я отвечал вежливым отказом, на этом все и заканчивалось. Великий ужас и стыд был, что ты не мог получить заграничный паспорт. Поэтому мой герой каждый раз с таким восторгом гладит свой паспорт: «Наконец-то!..» Это символ свободы: можно уезжать и приезжать, когда захочешь. Другое дело, что герою уехать из Польши так и не удается...

«Чему смеетесь? Над собой смеетесь!»

– В «Гражданине» герой вспоминает свою жизнь, когда лежит в больнице. Вы несколько лет боролись с раком гортани – и победили болезнь...

– Я бы не стал проводить тут какие-то параллели. Для фильма были важны мои больничные наблюдения за медсестрами, их диалоги. Когда герой выплевывает молоко, которым его кормят через трубку, медсестра говорит: «Плохой мальчик!» – это я слышал на самом деле... Больница для меня – это метафора: когда ты заболеваешь, твоя жизнь возвращается к тебе в воспоминаниях. Причем не в хронологическом порядке – откуда и необычная структура фильма.

– Когда вы узнали о своем диагнозе, что вы почувствовали?

– Такие вещи зависят от натуры человека. Я всегда хочу бороться. Мой первый вопрос был: «Что надо делать?» Но медицинская помощь – лишь часть лечения. Вторая часть – психологическая, тут врачи не помогут. Они, наоборот, все время твердят: «Ох, в 70 процентах случаев ваш диагноз означает летальный исход...» Но есть еще 30 процентов, почему вы меня записываете в эти 70? Я осознал, что должен помочь себе сам. Мне нужен был план, четкая программа, чтобы выздороветь как можно скорее. А врачи говорили: «Ох, это нескоро...» Последние, самые тяжелые сеансы химиотерапии были в марте 2012 года. Наступил апрель, и я поехал в Рим, чтобы сниматься в костюмированном сериале «Последний папа-король» – я играл генерала ордена

иезуитов. Подписывая контракт с итальянцами, я не обмолвился о болезни, и когда они меня увидели, то ужаснулись. А я сказал им, что это я так готовлюсь к роли по американскому методу – меняю внешность... (Смеется.) К счастью, болезнь прошла, и до сих пор все хорошо. Я теперь никогда не говорю «я здоров». На сегодняшний день – да.

– Как режиссер вы сняли семь фильмов. Какой из них у вас любимый?

– Любимый фильм – всегда последний. Но это ощущение уже уходит – «Гражданин» принадлежит зрителю... Я жду будущего понедельника, 24 ноября (беседа состоялась 20 ноября – прим.Н.К.), когда на польском телевидении будет премьера моего «Ревизора». Это не полностью студийная продукция – мы нашли маленький городок и снимали там. Теперь вот жду зрительской реакции. Я страшно доволен тем, что «Гражданина» за десять дней посмотрели 280 тысяч поляков – для авторского кино это очень много, – но на «Ревизора» я жду полтора-два миллиона зрителей... Хлестакова сыграл молодой актер, ему, как и герою Гоголя, 23 года, это его дебют, и я переживаю, примут этого актера или нет. Сам я играю городничего.

– Почему именно «Ревизор»?

– Это очень актуальная для Польши пьеса. Одна из самых больших проблем у нас – коррупция. И еще прослушка. Помните, городничий говорит почтмейстеру: «Нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать...»

Осторожно, поляк говорит по-русски...

– Вы играли в театре в Италии – и итальянцы принимали вас как своего, в том числе потому, что вы отлично владеете итальянским. И по-русски вы говорите отлично. Как вам это удается?

– Русский я уже забыл, к сожалению. По-русски я говорю, только когда приезжаю в Россию. Я не слишком способный к языкам, но итальянский выучил сам. Сказалось то, что я по первому образованию филолог и пять лет изучал грамматику очень разных языков. Польский язык – славянский, но огромное влияние на него оказала латынь, в том числе через католическую церковь. На первом и втором курсах мы учили латынь, а итальянский грамматически очень к ней близок, так что с грамматикой у меня проблем не было. Надо было учить «слова, слова, слова» – и учиться говорить быстро. Итальянцы любят, чтобы говорили быстро.

Русский я учил и в школе, и в лицее, и в университете. Много лет по-русски не говорил, а потом поехал сниматься в фильме Юлиуша Махульского «Дежа вю» в Одессу. Когда мы подписывали договор, я попросил включить в него пункт о переводчике – боялся, что забыл язык окончательно. Проходит день, другой, третий, я начинаю нормально говорить по-русски, переводчик мается – а я вдруг слышу, как за спиной кто-то шепчет: «Осторожно, поляк говорит по-русски...» Буквально сцена из фильма «Дежа вю»! (Смеется.)

– Кшиштоф Миклашевский написал, что вы успешны и в театре, и в кино, и на ТВ по двум причинам: во-первых, отличная актерская техника, во-вторых, понимание реальности: «Он осознаёт, что именно происходит вокруг него...»

– Да, пожалуй, это так. У меня даже есть маленький комплекс: я столь твердо ступаю по улице, что не вижу поэтических сторон реальности. Из своих фильмов я выделяю «Большое животное», самую поэтическую картину из всех. Спасибо моему учителю режиссеру Кшиштофу Кесьлёвскому, придумавшему сюжет о пане Савицком, у которого вдруг появился верблюд. Это сказка о терпимости и агрессии, о том, как из страха перед непонятным – перед верблюдом – рождается агрессия. Герою говорят: «Пан Савицкий, зачем вам верблюд? Почему не какой-то наш домашний зверь? Корова, лошадь...» Я знаю, что другого такого фильма мне не снять. Да, это правда, что я реально смотрю на вещи. Такова моя природа, которую усилили образование и любимые писатели – Гомбрович, Мрожек... Реальность как абсурд – это по мне. И еще – юмор. Мне очень близок юмор чешского кино. Так я воспринимаю мир...

Справка «ДД»:

Ежи Штур

• Родился в 1947 году в Кракове.

• В 1970 году закончил филфак Ягеллонского университета, в 1972-м – театральный институт. Сыграл множество ролей в театре и более чем в сорока фильмах, в их числе – «Дежа вю», «Новые амазонки», «Три цвета. Белый». Как режиссер снял семь картин.

• Лауреат международных театральных и кинематографических премий, с 1998 года – член европейской Академии кинематографии.