В Русском театре Эстонии приступил к постановке «Последней жертвы» Островского Влад Троицкий – режиссер, продюсер, драматург, актер, музыкант, создатель театра «ДАХ» (ныне – киевский Центр современного искусства), этно-хаус группы «ДахаБраха» и аудио-музыкально-театрально-философского проекта «Гогольfest», а также театральной школы и фрик-кабаре Dakh Daughters.
Влад Троицкий занимается всем, что, по его мнению, имеет отношение к свободе человека, что уничтожает в человеке карлика, раба, пригнувшегося перед обстоятельствами или начальством, которое может, если захочет, обеспечить ему сносное существование. Официальное искусство было и остается крайне консервативным, считает он, и пытаться обновить его – все равно что пытаться проводить реформы на кладбище: можно, конечно, заново покрасить ограды и бордюры, но не более того.
«Мама мечтала, чтобы я стал ученым, – рассказывает Троицкий, – Я был отличником, учился в физико-математическом интернате. Был, разумеется, как всякий мальчик из интеллигентной семьи, водим в театр, где с недоумением смотрел на взрослых людей, громко что-то говоривших неестественными голосами. И только на пятом курсе Политехнического института, оказавшись в театральной студии, я узнал о творчестве Роберта Стуруа, Эймунтаса Някрошюса, Анатолия Васильева, Ежи Гротовского – и понял, что есть другой театр, и он мне нужен.
“ДАХ” я открыл двадцать лет назад – и стал формировать вокруг него театральную школу. Одним из приглашенных учителей был Игорь Лысов. У меня десять лет проработал выдающийся режиссер реалистического направления Владимир Оглоблин, ушедший из театра имени Франко со словами “театр умер”, я приглашал Олега Липцына, сотрудничал с лучшим, на мой взгляд, драматургом современности KLIM’ом (псевдоним Владимира Клименко – Е.С.), приглашал режиссеров из Венгрии, где часто ставлю спектакли. Я понял, что режиссуру можно получать из рук в руки...
Я закончил ГИТИС – не столько учился там, сколько уже встречался с друзьями и соратниками. Поставил множество спектаклей. Сейчас меня интересуют совместные проекты, связь с миром. Скажем, мы сделали “Антигону” Софокла в содружестве с французами. Наше фрик-кабаре Dakh Daughters стало в этом спектакле Древнегреческим хором...»
Классика не должна быть пыльной и затхлой
Выбранная вами пьеса Островского не относится к самым играемым и популярным, хотя ее сюжет и характеры чрезвычайно современны и тонко прописаны...
Я думаю, Островский, хотя и считается автором популярным, сильно недооценен, в афишах театров повторяются обычно пять-шесть названий. «Последняя жертва» – одна из его поздних комедий, и там есть необыкновенно интересные, почти шекспировские ходы, позволяющие режиссеру работать с разными уровнями текста, «забавляться», используя приемы разных театров – игрового, бытового...
Русский театр в Таллинне – тут есть свои плюсы и минусы – отчасти провинциален. Здесь другая скорость течения времени, что позволяет делать какие-то вещи неспешно. Здесь есть размеренность, которую может оценить несуетная публика. Здесь можно посмаковать язык. Конечно, скорость все равно другая по сравнению с XIX веком, но чуть меньше, чем в иных местах. Мне бы хотелось, чтобы на спектакль пришло два типа публики – условно говоря, консервативная...
То есть любящая классику без новаций и ухищрений?
Будем осторожнее. Не обязательно же, чтобы классика была пыльной и затхлой. Что такое с научной точки зрения эксперимент? Сначала ты исследуешь фундаментальные основы – теорию, практику, потом выдвигаешь гипотезу, учитывая все, что было до тебя, потом экспериментом проверяешь свою гипотезу. Очень часто в искусстве под экспериментом подразумевают поделки невежд, но это никакой не эксперимент, это просто оправдание собственной некомпетентности. А если режиссер пытается повторить то, что было до него, то это тоже никакая не классика, а просто репродукция, унылая копия.
Я имею в виду, что на этом спектакле должна произойти живая встреча публики как консервативных, так и авангардных взглядов с актерами. Пространство спектакля не может закрыться от чувства времени, иначе получится музей мадам Тюссо. Я настаиваю на уважительном отношении к автору-классику, на попытке понять и принять ту энергию, которая была заложена в его произведение, на том, что режиссер должен пригласить текст в путешествие в сегодняшний день.
Что касается «Последней жертвы», я несколько ужимаю ее в угоду времени, но при этом мне не хотелось бы спрямлять характеры, превращать их в схемы, впадать в водевиль. Мне бы хотелось вернуться к истокам настоящего драматического театра, от которого остался один миф, а сама система Станиславского давно переехала в Голливуд, где гораздо ответственнее относятся к профессии...
Жаль, что личность в театре не востребована
Какой будет «Последняя жертва» в вашей постановке?
Прежде всего я бы хотел, чтобы у нас получился актерский, а не режиссерский спектакль. Чтобы актеры не были исполнителями чужой воли, какой бы талантливой она ни была, а сами постепенно открыли для себя своих персонажей. Меня очень интересует актер как персонаж. Я хочу, чтобы сквозь образ мерцала личность актера. Личность свободного человека, что в театре бывает крайне редко. И на Украине, и в России актеры – крепостные крестьяне...
Какими вы видите своих актеров?
Суть свободной актерской игры в том, что ответственность за спектакль несут все-таки актеры, а не кто-то другой. Ясно, что им нужен режиссер, нужен сторонний взгляд, нужен дегустатор... Можно придумать еще десятки названий, но суть понятна.
Печально, конечно, то, что личности в театре никогда не были востребованы. Есть авторитарные режиссеры, которые работают с пластичными актерами, способными вписаться в прокрустово ложе режиссерских фантазий. Есть еще второй вариант, близкий мне, когда сильные и свободные актеры отправляются в плавание в сотворчестве с режиссером и создают некий новый мир. Для меня главное – чтобы зритель увидел отважных актеров, решившихся быть свободными.
Чем вас привлекла именно эта пьеса?
Для меня в «Последней жертве» важны и притягательны некоторые поразительные вещи. Там главное – мечта о любви. Вот Юлия: она была замужем, но любви не знала, не знала страсти; она не глупа, прекрасно все понимает, знает, чего стоит ее избранник, и при этом думает: если не будет любви, не будет страсти, значит, впереди только старость и тихая смерть. Болтать со служанкой, сидеть на своих деньгах, ходить к вечерне... Ан нет! То же и Флор Федулыч: шестьдесят лет, все у него сложилось, деньги есть. У него почти отеческое отношение к Юлии. И вдруг – предложение руки и сердца! Почему бы нет? Почти детское решение, почти детское желание...
Для меня важна, так сказать, дегустация всех этих образов Островского, рвущихся к жизнелюбию, к полноценному, насыщенному существованию. С каким упоением говорит о радости жизни племянник Флора Федулыча! Во всем он находит радость: сидит в долговой яме, обложится книгами и доволен!
Подумайте: у Чехова ни один герой принципиально не способен ни на один поступок. Они все еще до начала пьесы профукали свои жизни и смакуют теперь собственное медленное гниение. У меня всегда вызывает некоторое недоумение всеобщая страсть к Чехову. Это такая медленная и не очень красивая смерть... А у Островского люди драйвовые, витальные, такие сейчас очень нужны. Конечно, среди них полно симулякров, пустозвонов, но сам драйв – движитель нашей жизни, лекарство от умирания. Взять и сделать что-то по-настоящему, талантливо, дельно!
Этим Островский мне и интересен. Я хочу поделиться с публикой энергией его персонажей. Они все достаточно сложны, полны самоиронии и вовсе не глупы. Я не люблю, когда на сцене играют дураков, глупых куриц. Я как зритель не хочу дегустировать никчемность человеческих жизней и смотреть, как никуда не годные люди друг друга обманывают...