В издательстве Kite под (ироническим?) названием «Целлюлоза / Tselluloos» вышла книга стихов русского поэта П.И. Филимонова и эстонской поэтессы Катрин Вяли, которые взаимоперевели друг друга.
«Целлюлоза»: рабы, соперники и верлибристы
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Надо думать, подобные издания выходили и раньше, но это не делает «Целлюлозу» менее уникальной: в отличие от стандартных книг эта начинается не с начала, а с середины. Направо пойдешь – Филимонова прочтешь, налево – Вяли. Причем и в оригинале, и в переводе.
«Целлюлоза» предлагает три темы для разговора: стихи Вяли, стихи Филимонова и перевод поэзии как таковой. Верна ли избитая фраза, приписываемая Жуковскому: «Переводчик в прозе – раб, а в поэзии – соперник»? Особенно в случае с такими разными языками, как русский и эстонский.
Сад расходящихся поэтов
Начать стоит с того, что, если судить по «Целлюлозе», оба поэта пишут в основном верлибры – стихи без размера и рифм. Исключений немного, у Катрин Вяли, кажется, одно на сборник. Далее, оба тяготеют к поэтике перечислений, описывающей внутренние и внешние обстоятельства и их переплетение, которое достигает акмеистической кульминации ближе к финалу текста. Вяли любит неожиданные образы:
эта страна просто разваливается
однажды проснусь а ее нет
чего нам всегда не хватало –
одного конкретного иеговы
который бы громко бичевал нас за все
что было и чего не было
бичевать-то нас бичевали
но от всех этих бичеваний
катарсиса не наступало
нужного удовлетворения не получалось
Филимонов тоже так умеет – см. стихотворение «Логика»:
холодно, потому что осень
грустно, потому что похмелье
сонно, потому что встал в пять
размытый трамвай прилип
к черно-белому светофору
скорее Висконти, чем Вендерс
только саундтрек подкачал
да из окон никто не стреляет
хотя подожди...
Когда Катрин Вяли хочет написать нечто более конкретное, получаются прекрасные сказки ужасов – см. стихотворение «Снова думая о языке»:
Язык – большое животное,
не быстрый хищник с лоснящейся шерстью,
а старая корова.
Бродит по пастбищу,
где всходят небывалые травы и цветы.
Жует и яростно переваривает
всеми своими четырьмя желудками.
Чав-чав неразборчиво тянет в рот
и горечь, и яд.
Шлеп-шлеп сзади падает дерьмо.
Каждый бы ее подоил.
Холить ее и любить.
Кормить профессиональным кормом.
Чесать между рогов.
Конкретика Филимонова – смешение реальностей. Пространство кафе в «Экзистенции» стремительно заполняют прыщавая финская девочка, влюбленная в Йоонаса, ее подружка Алиса, русский мужчина средних лет, «сумасшедший геометр в ковбойской шляпе» и ассирийцы. В конце они перемешиваются в поэтической центрифуге:
мир возвращается на круги своя
девочка звонит Йоонасу
геометр играется с тачскрином
Ашшурбанипал покупает маффин
Особняком у Филимонова стоит цикл «Песни пиктов и венедов», состоящий, видимо, из поэтических вариаций на народные темы. По крайней мере, первая песня: «Как бы мне назвать тебя, о смелый ахеец, / пересекающий этот широкий водоем?» – это «ехал Грека через реку» с лавкрафтовским чудовищем Ктулху в роли рака; жаль, скрещение Греки и Ктулху – уже лет десять как интернет-мем. Шестая – отверлиброванная «шла Саша по шоссе», другие сюжеты опознать не удалось.
Усушка и разбухание
Сентенция Жуковского насчет переводчика-соперника к «Целлюлозе» не подходит – Василий Андреевич говорил про современную ему поэзию, в которой имелись и рифмы, и размер, и много чего еще. В то время «почтовые лошади Просвещения» (как поименовал переводчиков Пушкин) впахивали серьезно. Перевод верлибра особенных задач не ставит: знай себе перелагай строчки без особой изобретательности.
Взять строки Филимонова «холодно, потому что осень / грустно, потому что похмелье», они же «külm, sest on sügis / kurb, sest pohmell». Ну и что, что по-эстонски восемь слогов превратились в пять, а девять – в четыре? Это верлибр, свободный стих, тут – можно; ритм не нарушается – нарушаться просто нечему. Оттого в переводе на эстонский наблюдаются усушка и утруска, а в переводе на русский – разбухание и распухание. Вяли в переводе Филимонова:
(nüüd eritub natuke inglise keelt
natuke akadi savitahvleid)
(теперь выделяется немного английского языка
немного аккадских глиняных табличек)
Буквальных ошибок в переводах мало, но, как завещал блаженный Иероним, переводить надо не слово в слово, а мысль в мысль, и тут возникают проблемы со стихами Филимонова – он обожает пуны, слова-кошельки, к переводу которых Вяли особых усилий не прилагает. «Баскские сладкопевцы и михалковские режиссеры» стали у нее «Baskovid-mesikeeled ja mihhalkoovlised režissöörid»; из оригинального сочетания басков и Баскова в переводе остался лишь последний.
Еще сложнее с цитатами, которые русским читателем опознаются, а эстонским – вряд ли: механически на эстонский не переводится ни «до основанья, а затем...», ни «этот город наш с тобою». А уж когда поэт цитатами играет – пиши пропало. Поймет ли эстонец из строк «kõik nihkub paigast / kusjuures ei mingeid oblonskeid», при чем тут герой Льва Толстого? По-русски связь куда прозрачнее: «всё смещается / причем никаких облонских» – ср. «Все смешалось в доме Облонских...»
Дают о себе знать и чисто лингвистические проблемы, скажем, то, что в эстонском настоящее и будущее времена не различаются по форме. Ударная финальная строка «Ложноножек» «будем плыть, будем ждать, будем» переходит в «oleme ujumas, oleme ootamas, oleme» – «[мы сейчас] плывем, ждем, [мы] есть».
Аналогичных проблем в переводе на русский меньше, но они есть. В «Реке Хярьяпеа» Вяли пишет: «neid on 40 nad tulevad mööda jõe tänavat». Перевод: «их 40 они идут по улице Йыэ» – то есть по улице Речной, названной так именно по реке Хярьяпеа, ныне исчезнувшей. Любопытно, что в стихотворении «Прогулка во дворе. Первый снег» в строках «я иду по улице здоровья / дошла до кладбища» название улицы все же переведено – как известно, таллиннская улица Тервисе и, правда, ведет к кладбищу Рахумяги.
В целом «Целлюлоза» подтверждает известный принцип: как правило, чем меньше ограничены поэт и переводчик, тем безыскуснее результат, и наоборот. Возможно, самым большим испытанием для Катрин Вяли стала «Зимняя сказка» Филимонова, в которой Снежная Королева дает Каю неполный набор букв слова «смерть». Когда Кай просит, так сказать, помощи зала, люди присылают ему не ту букву («ю», и становятся «л дьми»), и никакого слова не получается. В слове inimesed буквы вроде «ю», про которую эстонец мог бы сказать, что «она не слишком особенно / нужна / никто особенно ее все равно не употребляет», просто нет, так что inimesed посылают Каю букву n, становясь «i imesed». Не совсем то, но тут, по крайней мере, переводчик и поэт бессильны перед языком, а не перед собственным (не)умением писать и переводить.