/nginx/o/2013/10/04/2479041t1hf880.jpg)
Взбудоражили мою мысль три события: столетний юбилей Георгия Александровича Товстоногова, очередной десант «Золотой маски» в Таллинн и статья в газете о спектакле «Онегин», промчавшемся по таллиннской сцене в составе упомянутого десанта.
Но пусковым механизмом, заставившим меня приняться за статью, стали мои размышления в ходе (и после него) короткого собственного интервью Первому Балтийскому каналу, которое меня попросили дать в связи с увеличением семейного, бытового насилия, заканчивающегося порой весьма трагично. На вопрос, что, по моему мнению, является причиной этого явления, я ответил: бытовая распущенность, которая базируется на низком материальном уровне жизни и отсутствии моральных стимулов, критериев, перспектив.
Подсказка Ленина
Оставим пока в стороне низкий материальный уровень жизни, ибо и в семьях с достатком насилие исключить нельзя. И тогда на передний план выходит вторая составляющая – моральный уровень, который напрямую связан с культурой. И если «материальность» можно как-то поправить, иногда и в относительно короткий срок, – устроиться на еще одну (третью или четвертую) работу, уехать из страны на заработки и т.д., – то с уровнем культуры так не получится. Для того чтобы что-то изменить в этой области, необходимы десятилетия, поколения, как это уже было в советское время.
Как же так, в условиях «несвободы», в «тисках империи» возник такой пласт культуры, которого в то время не было ни в одной стране мира (назовите хоть одну, где поэты собирали стадионы) и в отдаленных лучах которого мы иногда согреваемся до сих пор? Парадокс! Но аншлаг в театре почти гарантирован, если приезжает известный по советскому времени актер.
Конечно, понятие «культура» имеет много составляющих, но самым проникающим в настоящее время является бесспорно телевидение – кино. Прозорливость Ленина просто поражает: почти сто лет назад угадать эту перспективу, назвав кино (телевидения тогда не знали) важнейшим из искусств в смысле его влияния на массы. Так и есть, телевидение-кино прилипчиво, навязчиво, но без него никак! Мы уже и думать перестаем, за нас думают телевидение и кино. Мы невольно принимаем привитые нам экраном привычки, мысли, даже слова. Хорошо, если все это исходит из «старых» картин, а если из новых фильмов и передач, зачастую проникнутых откровенным насилием и жизненной мерзостью? И если все это легко проникает в дом и в души, так чего вы хотите – чтобы на этом выросли благородные мушкетеры?
Телевидение безжалостно: оно не интересуется вашей реакцией, и даже если вы выключите телевизор, оно не огорчится. Его задача – работать на миллионы – выполнена. И здесь вы практически бессильны что-либо изменить.
Один из важнейших актеров
Но есть один вид искусства, где зритель является в определенной мере соавтором и влиятельным в реальном времени критиком. Это театр. Именно здесь наши аплодисменты или недовольство влияют на то, что и как происходит на сцене. Один из самых популярных западных драматургов ХХ века Сомерсет Моэм говорил: «Публика – один из важных актеров в пьесе, и, если она не желает исполнять свою роль, вся пьеса разваливается, а драматург оказывается в положении теннисиста, который остался один на корте, так как ему некому послать мяч».
Поэтому, строго говоря, даже замысел спектакля должен формироваться с оглядкой на зрителя. Вот почему великий Товстоногов, реализуя систему Станиславского, на протяжении трех десятилетий искал концепцию спектакля в зрительном зале, что и было причиной его фактически постоянного успеха. А иначе он и не мог бы выполнить главную свою художественную цель – достучаться до совести зрителя.
Он, Товстоногов, как писала критик Елена Горфункель, обладал способностью слышать зрителя, чувствовал, куда он идет и куда надо пойти, чтобы опередить его. После его спектаклей не хотелось сразу бежать в гардероб, уходить домой, хотелось выговориться, выплеснуть эмоции. И это тревожило тебя не один день. Любопытное наблюдение приводит в своей книге о Товстоногове Наталья Старосельская. Она вспоминает, что после спектакля Товстоногова «Мещане», сыгранного в Москве в 1990 году, через четверть века после его создания, да еще почти в том же составе, на годовщину смерти Мастера, она оказалась в молчаливой медленной толпе совсем молодых людей, выходивших после спектакля. И вдруг один из них обратился то ли к приятелям, то ли к посторонним людям: «Вот, оказывается, каким должен быть театр. Настоящий театр… теперь и умирать не жалко. Я это видел…» Как вы думаете, способен ли зритель после такого театра на насилие?
А Товстоногов поставил не один спектакль, десятки. До какого же количества зрителей он достучался? Скольким помог? Сегодня именно театр, может быть, является последним заслоном, последним щитом перед залпами кинотелевизионной артиллерии с ее тяжелыми снарядами насилия, пошлости и, порой, невежества. Полагаю, понятна и задача режиссера, которую сформулировал Товстоногов, исповедуя реалистический, психологический театр. Театр может быть разнообразен, но основную свою задачу – пробиться к совести зрителя – может выполнить только такой.
И это было
Увы, сейчас нет такого театра, и нет таких режиссеров на горизонте (подозреваю, ни одного, пока!), что блестяще подтверждают ежегодные набеги «Золотой маски» к нам в Эстонию. Ну вот вы, зрители, тратящие свои кровные (если не сказать кровавые, вспомнив о ценах), готовы подтвердить или продолжить слова того молодого человека после любого из «маскированных» спектаклей? Нет! Потому что вам показывают модифицированную продукцию, которая может вызвать только негативные необратимые последствия.
К сожалению, современные режиссеры мало интересуются духовными потребностями зрителя. И если Товстоногов считал себя лишь посредником между автором и зрителем, то нынешних режиссеров такая «скромная» роль – раскрыть замысел автора, поняв, что связывает его с современностью, – явно не устраивает. Все они, как сговорились, хвастают, что не изменяют текст автора… Но в суть его почти не вникают. Их интересует собственное «я», а поводом для его реализации может быть что угодно.
Перед гастролями «Золотой маски» пришлось слышать по «Радио 4» интервью с режиссером, поставившим один из привезенных спектаклей. Ведущий обоснованно интересуется у режиссера, а что его побудило поставить сейчас именно эту пьесу, в чем он видит ее современность. «Да не в этом дело, – успокаивает ведущего режиссер. – Пришла ко мне актриса и говорит: кажется, я могла бы сыграть главную роль. Ну, я и поставил спектакль».
Судя по всему, режиссер даже не понимает скудность своего замысла, если столь откровенно делится им. Очевидно, такова прозаическая природа практически всех драматических спектаклей за ширмой «Золотой маски». Режиссеры хвалятся чем угодно, но только не интересами зрителя. Переодевают актеров, играющих классику, в современные одежды и называют это современным прочтением пьесы.
Господи, да это все уже было в двадцатых – начале тридцатых годов прошлого века! Нет здесь ничего нового! Зрителя просто обманывают. И тогда героев Шекспира переодевали в гражданскую одежду и в бушлаты, и без занавеса играли, и фильмопроекции в спектакле были. Как видите, ничего нового. Современным прочтением пьесы спектакль делает не то, в какую одежду вы оденете героев, а понимание того, для чего вы спектакль ставите, почему он вам кажется сегодня нужным, современным, чем вы хотите затронуть зрителя, какую его боль хотите разделить.
А если поймете это, то поймете, что и переодевать героев не нужно. Что толку, что в нашем Русском театре спектакли на базе классики пекутся, как пирожки, и с костюмами вроде все в порядке. А недостаток тот же – нет ответа на вопрос, почему сейчас ставится именно эта пьеса, а не другая, зачем она нужна зрителю. Но режиссера Игоря Лысова это не интересует, что видно из его последнего интервью Николаю Хрусталеву по поводу премьерного спектакля «Коронация». Хрусталев задает весьма важный вопрос: «В чем вы видите современность этого спектакля?» Ответ режиссера краток: «Меня не интересует актуальность (очевидно, он путает актуальность со злободневностью – Л.О.), меня интересует человек». А если режиссер утверждает подобное, невнятное, неконкретное, то его интересует только один человек – он сам.
Все хорошо, прекрасная маркиза!
Ну, а когда впереди режиссера выступает его собственное «Я», то что говорить об актерах, «художественность» и мастерство которых тают на глазах? При таком «современном прочтении» пьес у них просто нет сверхзадач. На сцене процветает «сериальность» с безбожным наигрышем.
Когда актер выходит на театральную сцену, зритель должен понять по тому, как и с чем персонаж выходит, что было с ним за день, за месяц, за год (в зависимости от содержания пьесы). И это не кино, где снимают кусками. Это единая цепочка жизни, которую актер должен проложить через весь спектакль, чувствовать, изменяться, стареть, умнеть... И все это должен видеть зритель. А теперь вспомните свои ощущения после просмотренных спектаклей. Увидели, почувствовали вы это? Увы, настоящих актеров сейчас можно пересчитать по пальцам, причем достаточно рук, носки можно не снимать. Это те актеры, которые сами для себя являются режиссерами, а это дано не каждому.
Казалось бы, способствовать исправлению такого положения дел должна театральная критика. Но с этим у нас из рук вон плохо: уж больно все наши критики благодушны к тому, что происходит сейчас в театре – у них та же «сериальность» и «современное прочтение», а ведь основная задача критика – борьба за нравственность общества. Очередной панегирик я прочел в «критической» статье на спектакль «Онегин» (естественно, из обоймы «Золотой маски»). Не знаю, как вы от спектакля, а я получил эстетическое удовольствие от статьи. Какая прелесть: Татьяна пишет письмо Онегину, борясь со столом, который так и норовит ее сбросить, как лошадь – ненавистного всадника, а Татьяна пытается этот стол укротить да еще и ухитряется писать.
Ну, а поскольку борьба со столом требует нечеловеческих усилий, Татьяне не до текста письма, его читают за кадром. Понятно, что Онегин исключительно от скуки – ну нечего ему делать в деревне, нет развлечений, казино (результат укрощения стола мадемуазель Лариной проходит мимо него) – убивает как муху на дуэли Ленского (еще одно очко в пользу бытового насилия), даже не поинтересовавшись его отношением к деревенской жизни. Итак, Ленский убит, письмо юродивой Татьяны прочтено, пора убираться из деревни.
Потом у Онегина, судя по радиопередаче из-за кулис (актерам слово давали редко – еще ляпнут что-то не так: вдруг Пушкина читали?), все шло хорошо, пока он не увидел, что Татьяна вдруг превратилась в «бизнес-леди». Вот тут-то Онегин и ополоумел. Сам что ли хотел удариться в бизнес, а его опередили? Теперь он понял, что раньше надо было вкладывать свои валютные чувства в юродивую, тогда и дорогу тебе никто не перебежит… В отчаянии он сумел накарябать покаянное письмо, но это не помогло: поезд ушел. В целом все удовлетворены: задачи спектакль выполнил. Правда, вряд ли Пушкин такие задачи ставил. Но автор статьи считает по-другому – раскрыта «тайна» «Евгения Онегина»!
На пушечный выстрел от Пушкина
Все-таки два недостатка критик отметил, отдадим должное. Первый: зря спектакль не рекомендован подросткам. Очевидно, раздумывает автор, из-за сцен занятия сексом, которые повторяются неоднократно, и из-за обнажения тел – как без этого в спектакле с современным прочтением... Сразу вспоминается Марк Твен, у которого таких обнажающихся героев смазывали дегтем и обваливали в перьях. Попробуй отмойся! Второй недостаток: при раздевании Онегина выяснилось, что у него трусы старенькие и потертые. Тут явная режиссерская промашка.
Думается, что подростки несвежесть трусов Онегину и режиссеру простили бы, и сценами секса их не удивишь. Но все-таки правильно, что спектакль им не рекомендован, поскольку, посмотрев такого «Онегина», к Пушкину они на пушечный выстрел не захотят подойти. Слабоват он в художественном отображении подобных сцен...
Такова реальность, дорогой зритель: театр по-прежнему в летаргическом сне. Более того, его искусно пытаются разрушить, приближая к «художественно- нравственным» принципам кинотелевидения. И если это произойдет, театр будет просто не нужен.
Кто же при таком положении дел может спасти театр и разбудить его? Только мы, зрители, на нас вся надежда. У нас ведь тоже своя история: мы выросли в советское время. Такого зрителя не было в досоветской России, да и сейчас нет во всем мире. Такой зрительский класс был воспитан высоким уровнем образования и страстью к чтению. Уже в 50-е годы прошлого века режиссер не мог не интересоваться дыханием зала, его заботами и интересами. В противном случае – поражение, отсутствие публики.
До прихода Товстоногова в БДТ и артисты были хорошие (Стржельчик, Лавров, Ольшанская), и спектакли были о человеке, а зрителей было меньше, чем актеров на сцене. Только появление в театре Товстоногова с его пониманием зрителя, его боли и забот, подняло БДТ на недосягаемую сегодня ни для одного театра высоту. А это, в свою очередь, требовало от других театров стремиться за лидером. Вот почему театральный мир советского времени был полон, насыщен и интересен всем.
Но наступили иные времена. Интеллигентную публику экономически выкосили 90-е годы, когда и она, и театры влачили жалкое существование, а моду на постановки диктовали малиновые пиджаки с золотыми цепями. Изменилась мода на одежду, и народу теперь кое-что перепадает, но выкошенный пласт интеллигентного зрителя так просто не возродить. У нас нет той образованности, и мы мало, до досадного мало читаем. А без этого трудно воспитать зрительскую требовательность, с которой не сможет не считаться режиссер. Но вы помните, чье дело – спасать утопающего? И если мы не хотим питаться жвачкой и полуфабрикатами, пора засучить рукава.
Предлагаю организовать клуб театрального зрителя и готов активно включиться в его работу. Все зависит от нашего интереса, почему и написана эта статья. Глядишь, именно мы и спасем театр, а там – и наши семьи.