«Когда я выходил из церкви Святого Креста, у меня забилось сердце, мне показалось, что иссяк источник жизни, я шел, боясь рухнуть на землю… Я видел шедевры искусства, порожденные энергией страсти, после чего все стало бессмысленным, маленьким, ограниченным...»
Так описывает Стендаль свои впечатления от церкви Santa Croce во Флоренции; его состояние потом получило название «синдром Стендаля» – временное психическое расстройство, которое возникает от потрясения великими произведениями искусства. Но боже мой, сколько же видел Стендаль шедевров в Париже, и никогда раньше сердце у него не заходилось. Мне думается, вот в чем отгадка: он впервые увидел, как выглядит бессмертие.
Как выглядит бессмертие
Стендаль, мне кажется, был потрясен тем, что у бессмертия есть свой срок, а у вечности существует предел. Дело было не в божественной красоте фресок Джотто, а в усыпальницах Галилео Галилея, Микеланджело Буонарроти, Джоаккино Россини, гробнице Данта, пусть и без его праха. Несомненно, эти люди бессмертны, но и несомненно – их произведения и открытия рано или поздно сотрет время.
Сегодня у входа в церковь стоит памятник Данту, у ног его, как пес, сидит верный орел, и по-прежнему поражают нас великие надгробия, созданные лучшими скульпторами разных времен, и полотна, сочащиеся жизнью. Но все больше людей склоняются к табличкам с именами и вопросительно и растерянно оглядываются на экскурсовода. А у их ног лежат мраморные подобия доблестных людей нескольких эпох – они хотели навечно запечатлеть себя на плитах церкви, но понадобилось всего каких-нибудь семь веков, чтобы мраморные фигуры превратились в неясные мелкие рытвины в полу, и различимы только остроносые туфли, относящие мраморные останки к XIV веку.
Может быть, Стендаль первым догадался, что жизнь, отданная без остатка искусству, ничего не оставляет взамен. А потом его мысль была подхвачена, стала развиваться и доросла до здорового цинизма современного искусства.
Посмотрите на натюрморты XVI, скажем, века, выставленные в любом крупном европейском музее: вы ясно ощутите, что рыбы, снулые и равнодушные, были когда-то живыми, что куропатки и перепела вили гнезда и приветствовали весну перед тем, как попасть в силки, что олень, предназначенный висеть рогатой головой над дверью, знал жажду и утоление ее в холодном ручье.
А натюрморт XXI века показывает мертвое, которое никогда и не было живым: декоративные пуговицы рыбьих глаз, искусственный заяц с синтетической морковкой. Нет теперь предыстории, поскольку нет будущности.
«Бессмертия у смерти не прошу»
Меня поразило, что в этом году Арво Пярт в пятый раз оказался самым популярным живым музыкальным классиком. Я видела, как Начо Дуато, выдающийся хореограф, ставивший балеты на музыку Пярта, поцеловал ему руку после одного из спектаклей.
Недавно я рассказала об этом двадцатитрехлетнему питерскому композитору Петру Тучкову (чью музыку уже исполняют в Мариинском театре), не чурающемуся употреблять в речи «прикольно», «круто» и так далее. Он ответил: «Как я завидую Дуато, я бы мечтал поцеловать руки Арво Пярта». Может быть, гений Арво Пярта тоже строится на знании конечности бессмертия, но пренебрегает этим знанием.
Недавно мы разговорились о стихах с Йонасом Вайткусом, литовским режиссером, чей русский театр из Вильнюса гастролировал в Таллинне. В частности, он привез «Короля Лира», в котором была сохранена стихия стиха. Давно мне не доводилось видеть спектакль по Шекспиру, который можно было просто слушать, наслаждаясь ритмом поэтических ударений, взлетов и падений. Собственно, и сам Вайткус не смотрел спектакль, а только слушал его вдалеке от сцены в полутемной комнате, проверяя точность исполнения на слух, а не зрение.
Чем, собственно, пьеса в стихах отличается от пьесы в прозе – давайте зададим такой простой и даже, можно сказать, риторический вопрос, и выслушаем ответ Йонаса Вайткуса.
«Представьте, что вы едете на велосипеде: вы крутите педали, вы управляете рулем, вы держите равновесие, вы наклонены вперед, вы приподняты над землей на величину колеса, у вас скорость ниже скорости машины или мотоцикла, но выше скорости пешехода, то есть вы уже не пешеход, вы в другом ритме, в другом пространстве, вы подчиняетесь другим законам времени; и вдруг, представьте, не слезая с велосипеда, вы начинаете делать вид, что просто идете вразвалочку по тротуару, метя клешами мостовую.
Ну, не вразвалочку, а торопливым шагом и помахивая тростью. Имитация любой походки на велосипеде невозможна. Поэтому, на мой взгляд, тот, кто пытается скомкать стихи до прозы, просто падает с велосипеда – хорошо, если в репетиционный период, а то ведь и во время гонок – на премьере, тогда он сходит с дистанции, не понимая, почему его произведение дисквалифицировано.
С другой стороны, вот мы сейчас с вами пьем чай, едим пирог, болтаем, а я возьму и начну вдруг говорить с вами ни с того ни с сего пятистопным ямбом – вы отшатнетесь и усомнитесь в здравости моего рассудка. Возьмите хоть первый пример, хоть второй, и все споры о том, что следует делать на сцене со стихами, будут разрешены сами собой...»
О нет, споры, конечно, будут продолжаться, но пример, по-моему, замечательный. И Йонас Вайткус из тех, кто продлевает вечность Шекспира, понимая, что это безнадежно и почти невозможно.
Сознание клиповое и сериальное
Собственно говоря, клиповое сознание и сериальное мышление ничем не отличаются друг от друга. В обоих случаях мы понимаем контекст и не нуждаемся в его разъяснениях. Раз уж вечность конечна, а продолжительность жизни постоянно увеличивается (лечатся почти все болезни, пересаживать можно сердце, почки, а скоро попробуют и голову, здоровый образ жизни и настрой на позитив сулит неисчерпаемые возможности долгожительства), то искусство сдает свои позиции: создает вещи, которые не хотят жить, как мрамор, а хотят жить, как бабочки и цветы.
Искусство готово и даже хочет быть короче жизни. Это происходит незаметно. Искусство начинает реагировать на то, что происходит вокруг, а то, что происходит вокруг, очень быстро теряет смысл. Но самое главное условие современного искусства – максимально приблизить художественное к реальному, чтобы не осталось ни малейшего зазора.
Повсюду создаются памятники, где человек изображается в натуральную величину, словно в музее восковых фигур. Москва заселена бронзовыми фигурами, имена которых стерлись в памяти читателей и зрителей, а изваяния в нашем родном аэропорте извиняет то обстоятельство, что рейсы у нас задерживаются крайне редко, и нет времени на созерцание скульптур…
Метафора, художественный образ, которые отличают произведение искусства от восковой фигуры, встречаются все реже. В Петербурге Владимир Цивин дважды побеждал в конкурсе на лучший проект памятника Иосифу Бродскому: он предлагал поставить памятник бессмертной поэзии, а не человеку, ее создавшему; за его памятники голосовали художники, поэты, архитекторы, скульпторы, памятники идеально вписывались в общую эстетику Петербурга, но так и не были поставлены…
Разумеется, я за то, чтобы всякий человек жил очень-очень долго и успел досмотреть свой любимый сериал, даже если он задуман на четыре сезона по пятьсот серий. Как в рассказе О. Генри, где больная девушка считает, что не умрет, пока осень не сорвет последний лист с дерева; художник создал для нее этот лист. Девушка выживает, очень трогательно.
Я не против трогательности, не против сериалов, я только хотела бы, чтобы каждый из нас помнил, что «душа обязана трудиться». Съев пирожное, человек в тревоге спешит в тренажерный зал и долго там обливается потом. В искусстве – те же законы. То-то мир измучен ожирением. Приятно, кто спорит, посплетничать о личной жизни президента (Бродский считал, что сплетня и метафизика – одно и то же), но потом все-таки важно услышать Арво Пярта и попытаться понять, почему пятый год у него нет конкурентов среди живых классиков.