Пародия на убийство с настоящей кровью

Роман Владимира Сорокина предлагается в качестве новинки, хотя написан достаточно давно и переведен на многие языки. Впрочем в книге есть указание на авторскую редакцию. Фото: Тоомас Хуйк

Владимир Сорокин.

«Сердца четырех»

Москва, издательство АСТ, 2008

Киношные и театральные убийства, как бы они ни пугали, все-таки предполагают, что зрители знают: актер истекает не настоящей кровью, а клюквенным соком. Есть умопостигаемый зазор между ролью и человеком; роль снимают, вешают в шкаф, а актер идет пить пиво.

Литературные герои лишены такой защитной реакции: либо мы не будем читать книгу, либо будем верить, что все в ней происходящее существует на самом деле в неком, пусть и воображаемом пространстве.

Поэтому жестокость, кровавость в литературе действует на нас гораздо сильнее, чем кровожадность в кино: увиденное на экране ни к чему нас не обязывает, прочитанное делает нас соучастниками, ибо существует только при содействии нашего воображения.

Думаю, томительная, бесконечная неразбериха с творчеством Владимира Сорокина объясняется тем, что он, хотя и называет свои тексты пародийными, создает их с кропотливой серьезностью, убедительностью, психологической достоверностью; задумывает, может быть, вещь как пародию, а потом, на горе читателю, погрязает в бытовых подробностях.

Сейчас лукавство издателей виртуозно: роман Владимира Сорокина «Сердца четырех» предлагается в качестве новинки, хотя написан он достаточно давно и переведен на многие языки; впрочем, в книге есть указание на авторскую редакцию, так что поверим на слово — перед нами если и не новый, то доработанный вариант романа.

Ради красного словца

Представим, что вы не знакомы с творчеством Сорокина и впервые открываете его книгу. Предисловия нет, сразу идет роман, набранный детским крупным шрифтом. И вот вы узнаете о некой секте, некой безумной подпольной группе, в которую входит старик-инвалид, мальчик-шестиклассник, молодые мужчина и женщина, совершающие ряд бессмысленных, невообразимых по количеству садистских подробностей убийств.

Догадаться, что автор соперничает на игровом поле с маркизом де Садом, который творил при свете свечки и не мог, как Сорокин, высверливать электродрелью прихотливые кружочки в черепах своих героев, крайне затруднительно.

Нет ни одного художественного указания и на то, что роман — пародия на постсоветский боевик, жадно догонявший своих американских собратьев, захлебываясь в крови.

Кубики льда из плоти

Нет, все написано с максимальной психологической достоверностью: двенадцатилетний мальчик приводит убийц к своим родителям, участвует в расчленении мамы и папы; к другому герою вызывают старушку-мать, ужинают с ней, расспрашивают ее о прожитой жизни, а потом все вместе душат.

«Ребров встал позади старушки:

— Мама, закрой глаза.

Старушка закрыла глаза. Ольга взяла ее за левую руку, Штаубе за правую. Ребров вынул из кармана удавку, надел петлю на шею Александры Олеговны.

—Чур, без щекотки! — засмеялась она.

— Хоп, — скомандовал Ребров, резко затягивая петлю.

Александра Олеговна беспокойно зашевелилась, захрипела.

— Руки, руки! — пробормотал Ребров.

Ольга и Штаубе крепко держали старушку. Голова ее мелко затряслась, правая нога стала биться о ножку стула. Зазвенела посуда, опрокинулся бокал».

Я опускаю в цитате подробности, от которых кружится голова, тошнит, возникает клаустрофобия. Все новые и новые убийства и издевательства над людьми (попутно непременные и подробные описания дефекации и половых актов). Сквозь отвращение хочется все-таки дойти до финала и узнать, в чем был смысл, в чем виделась конечная цель автору и его персонажам.

Наверное, это один из самых страшных романов, которые довелось прочесть за жизнь: сквозь бред и жестокость, сквозь кровавые сны проглядывает что-то узнаваемое, привычное, реальное.

Никакой разумной цели у шайки четырех убийц нет, то есть она есть, но лишена смысла, — они, в конце концов, ложатся под какой-то пресс, который их убивает и превращает их сердца в кубики льда.

Правдой и талантом

Ну вот, я закрываю книгу и пытаюсь разобраться: если я не поняла пародийного смысла, то долго буду смывать с себя прилипчивое отвращение, долго буду трясти головой, прогоняя кошмары; а вот если я поняла постмодернистский прием?

Есть читатели простодушные (каким я остаюсь всю жизнь), а есть профессиональные, относящиеся к чтению, как к труду; последние сразу бы разобрались в концептуальных составляющих сего произведения.

И стали бы следить за тем, как схема претворяется в жизнь. Только это очень уж скучно, как сидеть весенним днем в университетской аудитории и слушать лектора, медленно жующего вторичные слова и мысли.

Роман может быть концептуальным. Но чтение, на мой взгляд, концептуальным быть не может. То есть, на мой взгляд, нельзя читать, исходя из высших научных соображений.

Если вам будут в цирке показывать фокусы с последующим разоблачением, то вы в цирк ходить перестанете. Не будет обмана, не будет искусства.

Все эти вещи, полагаю, отлично знает Владимир Сорокин. И вовсе не создает он концептуальные постмодернистские романы, как уверяют его апологеты, нет, думаю, он пишет искренне, и испражнения для него есть устойчивый поэтический образ, как Прекрасная Дама для кого-то другого, и убийства, обдуманные до мелочей, терзают его неутоленным желанием по ночам, поэтому Сорокин и действует столь магически на читателя. Правдой и талантом. У каждого таланта своя правда.