Горький и Дмитрий Быков. Пересмотр

Название книги явно перекликается с крылатой фразой «А был ли мальчик?» из романа Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». Фото: Пеэтер Ланговитс

Дмитрий Быков.

«Был ли Горький?»

Издательство AST, Москва, 2008

Три монографии, написанные за последние несколько лет Дмитрием Быковым — о Пастернаке, об Окуджаве, о Горьком, претендуют на некий пересмотр ценностей отечественной литературы ХХ века. Происходит, на мой взгляд, настойчивая подмена творчества великих людей их биографическими ошибками, неудачами, слабостями, странностями, теми изъянами личной жизни, которые никак не могут быть аргументами в спорах о художественных достижениях или провалах.

В новой книге «Был ли Горький?» постоянно натыкаешься на свидетельства такого рода: «Когда в три часа ночи к Горькому спустились сказать, что Максим (сын Горького. — Е. С.) умер, он побарабанил пальцами по столу, сказал: «Это уже не тема», — и продолжал говорить о бессмертии».

Или: «…узнав… о смерти от менингита дочери Кати, Горький пишет покинутой им жене письмо, в котором… цитирует собственный, сочинявшийся тогда роман «Мать»... Это уже вопиющая нравственная глухота — утешать скорбящую мать… цитатой из собственного сочинения».

В чем пафос?

Еще: «Что касается заступничества, то здесь он вел себя типичным Лукой из собственной позднейшей характеристики: утешал, чтобы не тревожили его душевного покоя. Обратился к нему, например, Платонов с просьбой помочь в публикации «Чевенгура». Он ответил ему ободряющим письмом — «Все минется, одна правда останется», — но для публикации главного платоновского романа палец о палец не ударил». А также: «С легендой об антисталинизме Горького придется проститься…»

Весь пафос книги Дмитрия Быкова сводится, в конце концов, к тому, что Горький, прекрасно отдавая отчет в своих действиях, сознательно принимал и по мере своих сил споспешествовал сталинскому террору. Он как бы даже опережал иные аресты — открытыми пылкими письмами с призывами к решительным расправам.

Третьего не дано?

По Дмитрию Быкову, получается, что солидарность со Сталиным была единственной альтернативой фашизму для Горького. И от себя добавляет: «В какой-то мере так оно и было». То есть Горький был сталинистом без лицемерия, по страсти. Хорошо, дальше: Горький стал классиком, был канонизирован, а потом, уже в наше время, был развенчан, поскольку наступило торжество энтропии. «Эта-то энтропия и стала сводить счеты с Горьким, очерняя идею революции как таковую… Это разложение под видом свободы… похоронит и скомпрометирует горьковскую мечту о новых людях — бесстрашных, свободных, обладающих нечеловеческими интеллектуальными и физическими возможностями». Ту мечту, без реализации которой, по Быкову, человечество не сможет существовать.

Я далека от мысли обвинять самого Быкова в некой симпатии к твердой руке, понимаю, что этого быть не может, а потому держусь строгого цитирования: «…энтропия не менее убийственна, чем революция. Во многих отношениях она еще хуже — у революции есть хотя бы свои идеалисты, свои святые, а у распада и деградации их нет. Больше того: оказалось, что отказ от идеалов ведет не к мирному буржуазному существованию, а к стремительному скатыванию в пещерные времена… Возвращение средневекового церковного догматизма, триумф невежества и лени оказываются немногим лучше сталинизма…»

Не знаю, как у других, но во мне все восстает против подобных формулировок. На мой вкус, любая форма демократии, самая убогая, самая несовершенная, плодящая невежество и лень, несравнимо лучше любой формы тирании. Как сказано у Бродского: «Но ворюги мне милей, чем кровопийцы»…

Критики, откликнувшиеся на новое сочинение Быкова, все без исключения подчеркивают, что автор снял надоевший хрестоматийный глянец с Горького. Помилуйте, да какой же глянец?! В школе «Мать» более не изучается, развенчана, «Буревестника» на­изусть не требуют, бурю на уроках не зовут, гагар и пингвинов не ругают ни за трусость, ни за жирность.

О ком же эта книга?

Вот если бы, конечно, сделать сериал по «Старухе Изергиль» серий эдак на двадцать, то побежали бы покупать и читать Алексея Максимовича, а пока все тихо, не торжественно и совершенно без глянца…

…Лев Николаевич Толстой спросил Горького, читавшего ему первый вариант пьесы «На дне»: «Зачем вы это пишете?» Чтобы ответить на оскорбительный вопрос, Горький ввел в пьесу Луку, в котором, при желании, можно увидеть Толстого — холодного и расчетливого утешителя, свысока относящегося к жизни.

Чтобы быть ближе к правде, Станиславский, Немирович-Данченко и художник Сомов, работавшие над постановкой «На дне» в МХТ, отправились на Хитров рынок с выпивкой и колбасой и устроили совместный пир с обитателями тамошних ночлежек. Не сошлись с ними в вопросах искусства, назревала драка, всех спас Гиляровский, обложивший персонажей «На дне» таким пятиэтажным матом, что они уважительно замолчали…

И еще масса подобных историй, точнее, анекдотов, есть в книге, но все они служат равнодушным фоном для полемики автора с нынешней жизнью, ее устройством, ее тупиковостью.

Нужен ли был Дмитрию Быкову Горький для публицистической полемики? Или и без него можно было написать свой фельетон? Не знаю. Холодный, равнодушный и счастливый Толстой, брезгующий чтением Леонид Андреев, Шаляпин, друживший с Горьким потому, что они не завидовали друг другу, существовали в разных творческих цехах. Какие-то все глуповатые, злобные и довольно примитивные.

И пишет о них скромный, умный и талантливый человек Дмитрий Быков.