Мощная энергетика буксующего сюжета

В тексте Андрея Иванова нет ни пустот, ни провисаний, ни вялости. Сразу ясно, что перед нами писатель европейского уровня. Фото: Михкель Марипуу

Роман «Путешествие Ханумана на Лолланд» таллиннского писателя Андрея Иванова, чье творчество отмечено уже рядом престижных премий, демонст­рирует, кроме всего прочего, важную тенденцию современного литературного процесса.

А именно: исчезли (даже если кто-то не хочет этого замечать и осознавать) географические перегородки в литературе; как в позапрош­лом веке, человек может жить в Риме и писать самый русский свой роман, а может сидеть в Рязанской губернии и ничего не понимать в родной словесности.

В этом смысле Андрея Иванова можно сравнить с Гоар Маркосян-Кяспер, живущей сейчас в Таллинне, но существующей в широком контексте русской литературы. Оба писателя публикуют свои произведения и в Америке, и в России — в толстых журналах, которые по-прежнему (и только они) являются сертификатом качества.

Роман «Путешествие Ханумана на Лолланд» (оговорюсь, что название мне кажется и труднопроизносимым и неудачным) вписывается в огромную традицию, которая начинается, условно говоря, с «Постороннего» Альбера Камю и заканчивается, опять же говоря условно, романом Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка».

Не буду перечислять всех великолепных (и посредственных) писателей, которые в той или иной степени отдали дань теме добровольной или вынужденной отстраненности от окружаю­щей жизни.

Тема необыкновенно широка: человек не рифмуется с обстановкой, контекс­том; человека не принимают, выдавливают, выпихивают…

Чаще всего в подобные обстоятельства попадают эмигранты, и не просто эмигранты, а те, кто не может натурализоваться, устроиться, кто волей или неволей чувствует себя человеком третьего и десятого сорта. Что порождает протест, ненависть и отстраненность.

Жизнь текста

Впрочем, роман Андрея Иванова совершенно лишен публицистичности, обличительности и сострадательности. Не случайно в романе практически ничего не происходит.

Рассказчик и его друг — индус Хануман — два нелегала, нищенствующих в Дании, говорят страстно, образно, напористо, ярко, но смысл и цель их речей исчерпывается самим процессом говорения. Больше им ничего и не нужно: бешеная энергетика текста вся уходит на буксующий сюжет. Сюжет заведомо стоит на месте и никуда не собирается двигаться.

Но что за удовольствие просто любоваться словами и оборотами!

«Они тут даже ветер протирают патриотизмом, чтобы не подхватить простуду предательства, — отстукивал зубами Хануман. — Это же невозможно принять! Юдж, на это просто тошно смот­реть! Что это за страна, мэн! Что за королевство такое!» «Чистой совести и чистых унитазов, мэн», — мямлил я сквозь сон».

Или: «Мы шли то полями, полными кукурузы, то мимо коров, которые провожали нас тупыми взглядами, как больные в психиатрической клинике. Мы шли вдоль обочин маленьких дорог, под дождем, скрепя сердце, скрипя зубами, кутаясь от ветра, пряча руки в карманы, отогревая пальцы под мышками, хромая на все четыре ноги».

Стиль изысканный, отточенный, в тексте нет ни пустот, ни провисаний, ни вялости. Сразу ясно, что перед нами писатель европейского уровня, умеющий выстроить запоминающуюся галерею отщепенцев, к которым он испытывает чисто кинематографический интерес. Чего стоит один только Потапов, избивающий падчерицу!

«И он ее бил. Иногда так сильно, что были синяки по всему телу. Он входил в раж, жаловался потом: «Вот, бестия, опять довела, сам себе тошен, бью, и плохо мне, просто с ума схожу, но вот не могу, как схватит, просто столбняк какой, до греха доведет она меня, забью в один день до смерти…» Я слушал, как он ее бьет, и ждал: когда же он и правда забьет ее до смерти. Я мечтал увидеть его лицо после, омытое слезами ужаса».

Трудно ответить на вопрос, о чем этот хороший роман. Он, собственно, — самостоятельная жизнь текста как ткани, как стилистического пространства. Это, как мне представляется, важное и полезное содержание: вернуть литературе утраченное качество письма, стиля, внимания к словам.

Чувства добрые?

В романах подобного типа мы испытываем сострадание к рассказчику, поддерживаемое хотя бы тем, что мы сами, покойно читающие книгу в креслах, устроены лучше, чем он.

Но Андрей Иванов настаивает на том, что он и сам равнодушен к своим персонажам, и в нас совершенно не ищет ни жалости, ни сострадания ни к ним, ни к себе.

Свой рассказ о Потапове он завершает так: «Я желал ему самого страшного, настолько я его ненавидел. А на девочку мне было глубоко наплевать. Вообще».

То есть, не намерен чувства добрые пробуждать — ни прямо, ни косвенно. Может быть, доказывает необходимость доброты от противного? — не почувствовала. В этом смысле роман очень холоден, закрыт, запечатан, — хотел или нет этого автор. И я, как читатель, могу оценить книгу, могу оценить очень высоко, но не загрущу над ней, не говоря уже о том, что не заплачу…

Отрадно думать, что в Таллинне медленно, но убедительно образовывается круг писателей, достойно представляющих здесь русскую литературу. Хочется обратить внимание и на высокую культуру издания, тщательную подготовку текста, продуманно выбранный шрифт.

В последние два десятилетия книги издавались в основном так, словно по ним собрались учить малых детей азбуке — огромными буквами. Достаточно мелкий шрифт книги Андрея Иванова — знак уважения к читателям, которые обучены грамоте.

Книга

Андрей Иванов

«Путешествие Ханумана

на Лолланд»

Издательство «Авенариус»

Таллинн, 2009