Борис Тух: магия Маркеса

Борис Тух. Фото: Сергей Трофимов

Ушел из жизни один из патриархов мировой литературы Габриэль Гарсиа Маркес. Основоположник нового направления, позднее названного магическим реализмом, Маркес чувствовал, что мир захлестнула иррациональная стихия, что человек по природе не добр и что требуется разрушить демаркационную линию между тем, что кажется реальным, и тем, что кажется фантастическим, пишет критик и переводчик Борис Тух.

Габриэль Гарсиа Маркес – один из немногих великих писателей, жить в одно время с которыми нам посчастливилось.

На самом деле их очень мало, по гению на страну не наберется, и они принадлежат времени, целым континентам и всему человечеству. Маркес колумбиец, но называть его колумбийским писателем как-то неловко. Латиноамериканский прозаик – это точнее; вообще латиноамериканских писателей трудно привязывать к какой-нибудь одной стране, они час­то странствуют, переезжая из государства в государство.

Тому есть несколько причин. И общность культурной основы, отсутствие языкового барьера (хотя сами латиноамериканцы отмечают, что разница в испанском языке, к примеру, аргентинца и колумбийца или перуанца и кубинца довольно заметна). И хронические военные перевороты, наблюдение за которыми поучительно и дает материал для творчества, вот только жить при диктатуре художнику всегда сложно – своим словом он может больно задеть самолюбие диктатора, а как диктаторы на это реагируют – известно.

Впрочем, сам Маркес не без удивления отмечал: «Я, латино­американец, оказался в совершенно исключительном положении, мне не довелось жить при диктатуре. В это время в Латинской Америке не было подходящей для меня диктатуры, чтобы посмотреть, что это такое. И я поехал в Испанию, там была настоящая, старая диктатура одного человека. Диктатура семейства Сомосы в Никарагуа не являлась в этом смысле старой, она передавалась вроде эстафеты», – говорил он, вспоминая, как шла работа над одним из его шедевров – «Осенью патриарха».

Маркес написал семь романов, семь больших повестей, десятка два рассказов, множество репортажей. (Он никогда не замыкался в башне из слоновой кости, его интересовал весь мир; один из самых ярких его репортажей – о Кубинской революции: он любовался входившими в Гавану отрядами барбудос и пытался понять, что двигало этими людьми и что они будут делать, придя к влас­ти.) Но если попросить начитанного человека (увы, в наши дни таких все меньше) перечислить книги Маркеса, тот сразу назовет «Сто лет одиночества» и «Осень пат­риарха», а чуть подумав – «Полковнику никто не пишет». И, может быть, «Хронику объявленной смерти». Но и это уже немало!

«Сто лет одиночества» вышли в свет в 1967 году в Буэнос-Айресе. Маркес писал эту книгу полтора года, работая с утра до поздней ночи. Бросил журналистику, продал машину, переложил все материальные заботы на жену – и бесконечно шлифовал каждую мысль и каждую фразу, рождая – в муках! – роман, который, по словам другого латиноамериканца, Марио Варгаса Льосы, вызвал «литературное землетрясение» и положил начало направлению, позднее названному магичес­ким реализмом.

Мировая литература словно ожидала человека, способного открыть этот шлюз, чтобы потоком хлынули образы, внешне реалис­тические, правдивые – и вместе с тем порожденные необъяснимым и загадочным потоком жизни.

То, что таким человеком стал латиноамериканец, по-своему закономерно. Магический реализм пришел на смену мейнстриму, который хотя и менялся с временем, но стоял на фундаменте позитивистского мировоззрения, согласно которому все явления, все движения человеческой души могут быть поняты и разъяснены, а если что-то нас потрясает, ужасает и кажется непонятным, то лишь потому, что наши знания ограничены. Европейский модернизм стоял на этой основе.

Маркес разрушил ее потому, что чувствовал, что современный мир захлестнула иррациональная стихия, что человек по природе не добр (прости, Жан-Жак Руссо) – и что требуется разрушить демаркационную линию между тем, что кажется реальным, и тем, что кажется фантастическим, ибо в мире, который писатель стремился воплотить, этого барьера нет. Для живущих в ХХ веке поколений семьи Буэндиа «христианская мораль», «рес­публиканские традиции», «валютный голод», «общественный прогресс» – такие же порождения современного им магического соз­нания, как вера в духов, колдунов и порчу для их предков.

(Нынешний финансовый кризис, порожденный вбросом огромного количества высосанных из воздуха кредитов, лопнувших как мыльный пузырь, это подтвердил. Мы сами попали в лапы магического сознания – и будем расплачиваться за свое легковерие.)

Мир не развивается, меняются лишь формы, а суть неизменна. Писатель доводит эту мысль до предела. Время в романе – главный персонаж. Для рода Буэндиа оно движется по спирали, возвращая новые поколения в одни и те же ситуации. Вариаций – несметное множество, характеры и декорации схожи, но каждый раз это новый динамичный поворот, новый виток в романе. Мужчины из рода Буэндиа из поколения в поколение носят одно и то же имя Аурелиано, и этому есть рациональное объяснение: семейная традиция, – но вместе с тем это означает, что в семье ничего не меняется, что все Буэндиа навечно замкнуты в лабиринте из имен и поступков своих предков, и себя самих.

Такое мог написать только латиноамериканец – здешняя культурная основа включает в себя и суровый мистицизм испанского барокко (на память приходят Гонгора и Кальдерон), и магию индейцев, и вудуизм, занесенный из Африки и распространившийся по континенту.

Поразительно, что Маркес не раз очень критически отзывался о своем шедевре. Он высоко ценил «Осень патриарха», но про «Сто лет одиночества» сказал: «Мне стыдно за эту книгу, потому что в силу ряда причин мне не хватило времени написать ее как следует... С «Осенью патриарха» было иначе, на нее у меня было семь лет, я мог работать спокойно».

Для Маркеса «Сто лет одиночества» были тропой к кое-чему другому, более глубокому: «Главное, что меня всегда интересовало, – проблема власти. Мне кажется, если бы полковник Буэндиа не проиграл войну, а выиграл, он стал бы патриархом. Его товарищ, которого он собирается расстрелять, говорит: если ты выиграешь эту войну, то станешь самым кровавым диктатором из тех, кого знала эта страна. Так и могло бы случиться, но тогда книга получилась бы совсем другой, потому я оставил этот сюжет на потом, для другой книги – о диктаторе, для книги, к которой я шел и которую хотел написать очень давно. Именно в этом смысле, я думаю, «Сто лет одиночества» — прелюдия к «Осени патриарха».

Образ Патриарха в романе – собирательный, у него нет одного прототипа: магия Маркеса сплавила черты многих вождей. В первый приезд в Москву (во время Международного фес­тиваля молодежи и студентов в 1957 году) Маркес побывал в мавзолее. Ленин на него впечатления не произвел, зато Сталин... «У него было крепкое, но легкое тело. Выражение лица живое, передававшее чувство, имевшее оттенок насмешки. Слегка вьющиеся волосы, усы, совсем не похожие на сталинские, двойной подбородок. Но сильнее всего в его облике меня поразили выхоленные руки с длинными прозрачными ногтями. Это были женские руки. Я вспоминал посещение Мавзолея много лет спустя, в Барселоне, когда писал «Осень патриарха» — книгу о латиноамериканском диктаторе. Я хотел, чтобы этот диктатор был ни на кого не похож и одновременно имел черты всех каудильо нашего континента. Но есть в нем что-то и от Сталина — великого азиатского тирана. В том числе изящные женственные руки».

Увиденное породило книгу, в которой время не движется по спирали, а застыло и растеклось, как на полотне Сальвадора Дали. Лишь смерть диктатора сдвинула время с мертвой точки:

«На исходе недели стервятники-грифы разодрали металличес­кие оконные сетки, проникли через балкон и окна в президентский дворец, взмахами крыльев всколыхнули в дворцовых покоях спертый воздух застоявшегося времени, и в понедельник на рассвете город очнулся наконец от векового летаргического сна,

в который он был погружен вмес­те со всем своим превращенным в гниль величием; только тогда мы осмелились войти, и не было нужды брать приступом обветшалые крепостные стены, к чему призывали одни, самые смелые, или таранить дышлами воловьих упряжек парадный вход, как предлагали другие, ибо стоило лишь дотронуться, как сами собой отворились бронированные ворота, которые в достославные для этого здания времена устояли под ядрами Уильяма Дэмпира, и вот мы шагнули в минувшую эпоху и чуть не задохнулись в этом огромном, превращенном в руины логове власти, где даже тишина была ветхой, свет зыбким, и все предметы в этом зыбком, призрачном свете различались неясно».

Это первая, нереально длинная и магическая фраза великого романа. Судите же: проснулись мы от летаргического сна – или над нами еще простерты совиные крыла? «И не было ни дня, ни ночи, а только тень – огромных крыл...» Александр Блок написал эти строки в 1908 году. В Серебряный век магический реа­лизм рождался в России, но обстоятельства сложились так, что настоящий дом он обрел за океаном.