Актер Сергей Черкасов: живешь от роли к роли

Сергей Черкасов служит в Русском театре с 1985 года и сыграл на его сцене более ста ролей. Фото: Тоомас Татар

16 мая артист Русского театра Сергей Черкасов отметил свой 55-й день рождения. Родился он по совпадению в один день с поэтом Игорем-Северянином, стихи которого часто читает на своих поэтических концертах. Мало кто из видевших Черкасова на сцене усомнится в том, что он – прирожденный актер. «Но я не всегда мечтал об актерской карьере, – смеется Сергей. – Ах, кем я только не хотел стать! Даже профессиональным спортсменом. В свое время я занимался на велотреке, велосипедные прогулки обожаю до сих пор...»

55 лет – дата некруглая, но в ней есть магия цифр. Насколько это для вас обычный год – или, может быть, наоборот, переломный?

Не знаю, насколько он переломный, это не мне судить, но для меня каждый день рождения – словно начало нового года. Кажется, сейчас случится что-то такое, такое... Ждешь, понятное дело, какого-то чуда. Что до числа 55, интересно, что его сумма цифр равна 10, а с рождения Игоря-Северянина прошло 127 лет – и сумма цифр этого числа тоже равна 10...

Вы увлекаетесь нумерологией?

Нет, это просто ассоциация. Хотя по молодости, конечно, и нумерологией увлекался. Люблю цифру 7, не люблю три шестерки...

Были в вашей жизни моменты, когда вы ощущали новый виток судьбы?

Первое такое событие случилось в юности: когда я был в шестом классе, папа подарил мне огромные наручные часы – и я себя ощутил удивительно взрослым. Это был конец 1960-х, тогда у детей не было часов с ясельного возраста, как сейчас... Другой переломный момент был, когда я поступил в театральный – добился чего хотел. Помню, как первый раз увидел женщину, которая до сих пор является моей женой... Рождение дочери, конечно же.

Потом таким моментом была каждая новая роль, ну или могла быть. Все равно ведь живешь от роли до роли – специфика профессии. Получаешь роль и думаешь: это будет новый этап в жизни. Но раз на раз не приходится. А еще очень важный момент был, когда мне стукнуло 50 лет и я понял, что перешел в другую возрастную категорию. Меня это обрадовало: я наконец-то начал играть героев, которых хотел играть, – пап, родителей, зрелых людей. Сарафанов в «Старшем сыне», Сорин в «Чайке», Пиросмани...

Вы родились в Туле, учились в Горьком, в итоге попали в Таллинн...

В советское время Прибалтика была для меня самым настоящим Западом. Помню, я учился на третьем курсе, когда к нам приехал поступать парень из Таллинна, Генрих Зданевич. Он поступил, мы стали общаться, и Генрих рассказал, что в Эстонии ставят пьесы, которые в других республиках СССР запрещены – вроде «Мелкого беса», которого в Таллинне ставил Виктюк. Эстония ощущалась по тем временам как глоток воздуха.

Мы же все в юности были революционерами. Как говорится, кто не революционер в двадцать лет, у того нет сердца, кто не консерватор в сорок, у того нет мозгов... Кроме того, в Горьком жил в ссылке Сахаров, и на нас, студентов, это как-то влияло: мы распространяли самиздат, нас вызывали в КГБ... Когда я приехал в Таллинн, мне показалось, что я вырвался на свободу.

Потом иллюзии развеялись?

После 1990-х годов иллюзии сохранить трудно.

Когда Союз распался, у вас не возникало желания вернуться в Россию?

Возникало неоднократно, но я успел сродниться с Эстонией. Как-то художник Владимир Аншон, который тоже учился в Горьком, но раньше меня, говорит: «Как думаешь, зачем нас забросило за тысячи верст от родины? Может, потому, что у нас есть какая-то миссия? Ты даешь поэтичес­кие концерты, а этим больше почти никто и не занимается...» Володя убедил меня в том, что ехать никуда не надо. «Пока не гонят, – сказал, – не беги».

Ваши поэтические концерты и правда уникальны.

Когда Михаил Михайлович Козаков приезжал со своими концертами, он побывал на моем и потом сказал, что, насколько ему известно, никто в России в такой стилис­тике – импровизационный разговор о поэзии – не работает. Понимаете, у меня есть желание поделиться тем, что во мне за жизнь накопилось.

Я с детства любил читать. Мои родители – интеллигенция техническая, не творчес­кая, но они часто ездили в Москву на поэтические выступления шестидесятников и постоянно что-то друг другу читали: мама папе – «Старуху Изергиль» Горького, папа маме – что-нибудь из Алексея Толстого... Атмосфера в доме была творческая, и я очень быстро увлекся чтением.

Не сочтите за нескромность: только что выступал в Усть-Нарве, после концерта подошли люди и говорят: «Мы скептически относились к Северянину, но благодаря вам он открылся нам с новой стороны. Хочется открыть книгу и начать читать...» Вот ради этого я и читаю стихи. Делюсь тем, что мне дорого в Фете, в Пушкине, в Маяковском. Ведь почему не любят Маяковского? В школе все читали «Стихи о советском паспорте», «Левый марш», «Я знаю, город будет...» – а о нежнейшей лирике этого человека-горы забывали! Такого Маяковского мне и хочется открыть слушателям.

В последние годы в Русском театре все стремительно меняется – худруки, репертуар и так далее. Это нормальный для вас темп жизни?

Нет, ненормальный. Хочется стабильности. Хочется выходить на сцену и играть в хороших спектаклях, которые непонятно почему списываются. Правда, сейчас СМИ твердят о том, что время убыстряется, и пытаются нам внушить, что это нормально. Может, это и правильно – чтобы мы не особо нервничали. Было одно, будет другое... Я в последнее время прихожу к выводу, что все, что делается, наверняка и правильно, и нормально. Хорошо, что появилось много духовных передач, в которых философы, священники, простые люди рассказывают о своем мироощущении – и говорят, что, как бы ты ни воспринимал происходящее сейчас, впоследствии выясняется, что это был лучший вариант. Я и сам не раз в этом убеждался.

Как вы относитесь к теат­ральным экспериментам? Спектакль «В добрый час», где вы играете отца героя, был воспринят консервативной частью публики не очень хорошо...

Я сам в театральном отношении скорее консерватор. Вспомнилось вот: Чехов в дневнике записал, что Афанасий Фет, «проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался». Это я к тому, что в определенном возрасте человеку с мозгами уже нельзя быть бунтовщиком, как в студенческой юности. Не все эксперименты мне нравятся, был даже случай, когда я сказал администрации, что не хочу участвовать в подобном спектакле. Во-первых, пора о душе подумать, во-вторых, надоело бояться. Меня как-то спросили: «Ты кого больше боишься – худрука или Бога?» Я задумался... (Смеется.) Мне кажется, экспериментировать нужно, а вот превращать эксперимент в норму – нет.

Вы играете сейчас роли, какие хотели бы играть?

По большей части эти роли остались в спектаклях, списанных из репертуара. Доктор Гас­пар в «Трех толстяках», Сорин в «Чайке», Сарафанов в «Старшем сыне», Поприщин в «Запис­ках сумасшедшего»... С другой стороны, Петр Иваным Аверин из спектакля «В добрый час» – тоже мой герой. Мы с режиссером Иваном Стрелкиным сумели найти некий оптимальный вариант, компромиссный между его идеей и тем, что мне хотелось бы сыграть. Мне кажется, это хороший спектакль, который удовлетворяет запросы и молодого, и пожилого поколения.

Еще дорожу ролями в «Игроках» и «Пяти вечерах». И в постановке «Одна летняя ночь в Швеции» про Тарковского – она мне нравится тем, что нам с коллегами очень легко внутри спектакля жить и общаться. Ощущение такое, что зрителя нет и мы просто беседуем в гримерке...