И вся ее жизнь – цыганский табор

Цыганский танец – одна из приманок раквереской «Бесприданницы». Фото: Габриэла Лийвамяги / архив Раквереского театра

Раквереский театр привозил на гастроли в Таллинн «Бесприданницу» А.Н. Островского.

Программка к спектаклю сделана в виде двадцатипятирублевок царского времени, свернутых рулончиком и перехваченных резинкой. Обращаться таким образом с баксами было в ходу у новорусских нуворишей в 1990-е годы. Ясно заранее: спектакль будет в первую очередь о деньгах, а уж потом – о страстях. Так оно и получилось.

Островский – в отличие от Чехова – редкий гость на эстонской сцене. Но «Бесприданница» – одна из самых выигрышных его драм; и на протяжении последних 10-12 лет ее ставят во второй раз: предыдущая постановка вышла в Пярнуском театре «Эндла»; из нее запомнился только образ Кнурова – Яан Реккор играл его, сидя в инвалидной коляске, и это можно было понимать как метафору: нажившие миллионное состояние и заметно пообтесавшиеся владельцы фабрик, железнодорожных компаний, пароходов (если угодно – и нефтяных терминалов) уже ущербны. Физическая болезнь – образный эквивалент нравственного уродства.

Сюда залетел и мохнатый шмель

Режиссер Эйли Неухауз уже ставила русскую классику – «Леди Макбет Мценского уезда» по Николаю Лескову. Спектакль шел под открытым небом, в нем были впечатляющие наброски каторжного быта и две очень яркие актерские работы: Юлле Лихтфельдт (Катерина Измайлова) и Индрек Саар (Сергей). В «Бесприданнице», как и в той постановке, заняты артисты йыхвиского театра «Мельница»; там они были почти бессловесными статистами, здесь превращены в ансамбль цыганской песни и пляски, выходы которого «отбивают» финал каждой картины. Так буквально поняла постановщица реплику Ларисы: «Видно, мне жить и умереть в цыганском таборе».

Но цыганский табор здесь – то, во что превратила свой дом мать Ларисы, Харита Игнатьевна Огудалова; проходной двор, куда могут заглянуть все те, на чью финансовую поддержку рассчитывает оборотистая матушка девицы на выданье.

Эйли Неухауз, судя по всему, очень дорожит вставными номерами «Мельницы». Не заботясь о том, вписываются ли они в контекст ее же постановки.

По Островскому, Лариса уступает просьбе Паратова и поет романс, чтобы дать понять: жалкий жених Карандышев для нее – уже ничто, чем настойчивее он запрещает петь, тем сильнее желание Ларисы пойти наперекор. Островский вложил в уста героини «Не искушай меня без нужды». Начиная с Комиссаржевской исполнительницы главной роли чаще всего пели: «Но не любил он...» – и это было прекрасным решением: умом Лариса догадывается, что Паратов не свяжет с ней свою судьбу, но чувство сильнее – и она летит «словно бабочка к огню».

В блестящем фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс» Лариса пела романс на стихи Марины Цветаевой. И рифмой к ее пению там было киплинговское «Мохнатый шмель на душистый хмель». Лариса – спалившая себя в огне страсти бабочка. Паратов (каким сыграл его Никита Михалков) – шмель, перелетающий с цветка на цветок и высасывающий мед; а что после его полетов останется – не его дело!

Четыре романса определяли не только стиль, но и суть рязановской картины: два названных, и еще «А напоследок я скажу...» и «Я словно бабочка к огню...», в котором есть самые важные для фильма, для рязановской трактовки драмы Островского: «Неверная страна любовь – там каждый человек предатель».

Из всех этих романсов в раквереский спектакль вошел только «Мохнатый шмель». Его исполняет цыганский ансамбль «Мельницы», а Лариса (Аннели Рахкема) танцует под эту мелодию. Старательно. Но не более.

Под сенью развесистой клюквы

Разрыв Паратова с Ларисой тоже сопровождается песней, и тоже невпопад: «Миленький ты мой, возьми меня с собой, и там в краю далеком назовешь меня чужой...». По смыслу, может, она и уместна, но в спектакле, который откровенно ориентирован на верность букве Островского, именно букве, а не духу, эта песня – чужеродное тело.

Вообще представления режиссера (да и сценографа Рейли Эварт) о России отчасти навеяны развесистой клюквой Голливуда. Хотя намерения показать, какой была Россия эпохи Островского, присутствуют. Но только намерения. На заднике написана Волга с крошечным пароходиком. Половой в трактире Иван (Пеэтер Рястас) ходит в фартуке, напоминающем дворницкий, и отсыпает сахар из хозяйской сахарницы в свой картуз. Кнуров (Эдуард Сальмисту) и Вожеватов (Майт Йооритс) наливают шампанское не из чайников, как у Островского, а из самовара, причем пьют из стаканов в мельхиоровых железнодорожных подстаканниках, не вынимая чайных ложек.

Так может себя вести вмиг разбогатевшее хамье, которое по цене бутерброда прихватизировало терминалы, железнодорожные составы и прочее. Но Кнуров и Вожеватов – люди иного разбора, они уже не купчины, а негоцианты, бизнесмены, в Париж они собираются на промышленно-торговую выставку, а не куролесить в Куршевеле. Да, в их речи попадаются простонародные слова и обороты (как, кстати, и у дворянина Паратова), но в эстонском переводе и этого незаметно.

Перед постановкой спектакля раквересцев консультировал историк Давид Всевиов, считающийся крупным специалистом по России. Интересно, что же он им насоветовал?

Два луча света в довольно сереньком царстве

Сальмисту и Йооритс хороши в последнем акте, когда Кнуров и Вожеватов разыгрывают Ларису в орлянку. Потому что здесь все ясно, сцена написана так, что и режиссура не нужна: хорошие актеры сами знают, что делать. Весь спектакль кажется сереньким, и вряд ли тут дело в актерах. Дело в постановке. Она, с одной стороны, иллюстративна, с другой – проникнута очень приблизительным пониманием Островского. Чтобы не сказать – непониманием.

Карандышев у Вельво Вяли (которого я помню по другим постановкам Раквереского театра как актера, безусловно, интересного) с самого начала заявлен как ничтожество. Он ненавидит Паратова именно так, как может ненавидеть слабый и никчемный человек – удачливого и яркого, даже вытягивает шею и едва ли не шипит по-змеиному, говоря о сопернике. Его объяснения с Ларисой идут в двух регистрах: либо сварливое занудство, либо истерика с предъявлением требований. А так как Лариса в этом спектакле почти все время не в духе, истерична и уж никак не поэтическая натура, поневоле закрадывается мысль, что они два сапога пара. Поженятся и будут тешиться непрекращающимися семейными скандалами.

Но есть два исключения, две актерские работы, ярко сияющие на общем сером фоне. Это Харита Игнатьевна Огудалова (Юлле Лихтфельдт) и Паратов (Юллар Сааремяэ). Огудалова еще относительно молода, хороша собой, полна жизни – и явно не прочь закрутить с Паратовым. Когда героиня Лихтфельдт пускается в пляс с цыганами, видно, сколько огня в этой женщине – и как бы она вертела мужчинами, будь ей столько лет, сколько Ларисе. Правда, волею режиссера в этой Харите Игнатьевне больше от бандерши, чем от матери, уродливо, но искренне бьющейся за счастье дочери. По пьесе Лариса уезжает за Волгу с Паратовым едва ли не наперекор матери: «Или тебе радоваться, мама, или ищи меня в Волге». В спектакле Огудалова надевает на Ларису свой нательный крестик, словно благословляя ее на авантюру с Паратовым (который, как известно Харите Игнатьевне, разорен и явно не склонен жениться на бесприданнице). А затем указывает рукой припозднившемуся с уходом Паратову – мол, беги, спеши за ней...

Паратов у Юллара Сааремяэ циничен до мозга костей, но в тот момент, когда он произносит высокие слова, обольщая Ларису, то сам в них верит. Он способен увлекаться, загораться от самой ситуации, а в сочетании с изысканной надменностью и силой в самом деле неотразим.

Благодаря Паратову последняя картина приобретает ту мелодраматическую напряженность, которая почти спасает спектакль. Однако финал портит всё. Карандышев пытается удержать Ларису, обнимает ее, та вырывается, звучит выстрел. Случайный. Если одной рукой ты обнимаешь девушку, а в другой держишь заряженный револьвер, ты и то и другое делаешь плохо. Нет реплики Карандышева: «Так не доставайся же никому!», нет финальных слов Ларисы «Милый мой, какое благодеяние вы для меня сделали!...Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо... умереть... Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь... вы все хорошие люди... я вас всех... всех люблю...» Вовремя появившийся Паратов подхватывает бездыханное тело, а на заднем плане вся труппа выстраивается в безмолвном карауле.

Публика, впрочем, аплодировала бешено. Все-таки как много и в столице провинциальной публики!