Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
/nginx/o/2018/07/17/10417819t1h1eea.jpg)
/nginx/o/2010/07/07/399022t1h35a5.jpg)
Владимир Сорокин — один из немногих современных писателей, чью новую книгу всегда ждешь с нетерпением и даже с некоторым волнением.
И не потому только, что это обязательное для человека, следящего за литературным процессом, чтение всегда захватывающе интересно, но и потому, что именно Сорокин все время пытается соединить, увязать и примирить литературу прошлого и настоящего, включить в исторический процесс день сегодняшний.
«Метель» завершает трилогию, начатую «Днем опричника» и «Сахарным Кремлем», трилогию, где дремучее прошлое никуда не исчезает, но, накапливаясь, заполняет собой современность, смеющую о себе заявлять только техникой и наркотиками нового поколения.
«Метель» — длинное, длинное лирическое повествование, не содержащее, как в страшном сне, никакого особенного действия: едет в дальнее село, пораженное заморской болезнью, уездный врач Платон Ильич Гарин, выпрашивает на станциях лошадей, торопится, кричит, да никуда он, в конце концов, не доедет, потому что дороги не разобрать, с холодом не справиться, больным не помочь.
Сонное бессилие перед судьбой, нервная энергия метания, лишенная смысла, жажда добра, которую нельзя утолить… Но главное — кружение метели, неизбывность повторений…
Эпиграф взят из Блока: «Покойник спать ложится / На белую постель, / В окне легко кружится / Спокойная метель». Название и сами хлопья снега — у Пушкина. Сюжет связан с «Хозяином и работником» Толстого.
Стиль, манера повествования адресуется как бы ко всему XIX веку целиком, когда все выговаривалось до самого конца, не припрятывалось в подтекст.
Маленькие и большие
Фантастика Сорокина в «Метели» сказочного происхождения, наивного изменения пропорций. Там действуют «маленькие» — лошади величиной с куропаток, мельник величиной с куклу. И «большие» — пьяные великаны, замерзающие в снегу, огромные снеговики с кирпичами вместо глаз, рожденные пьяной фантазией этих самых великанов. Есть еще для порядка, для реальности желтые глаза обычных волков, но они не привлекают особенного внимания.
Встречаются в романе некие витаминдеры, живущие в шатрах из самозарождающегося войлока; их расшифровать легче всего. В их руках — новые галлюциногенные препараты. На сей раз препараты имеют форму пирамидок, с помощью которых человек погружается в кошмар, имитирующий ад. А проснувшись, благодарит судьбу и Бога за возвращение в жизнь.
Есть в романе и история вожделения — ночь, проведенная доктором с прекрасной и пышнотелой мельничихой. Сорокин всегда невыносимо, тошнотворно подробен в описании постельных сцен. Его персонажи «впадают» в эти сцены, как, в воображении автора, страна может «впасть» в опричнину, в зверство, в веселое и лихое истребление человека человеком.
Сорокину всегда важно не то, как из-под зверства проглядывает нечто человеческое, а, напротив, как все человеческое, медленно и неустанно, заметается метелью звериного.
Есть, конечно, в романе и китайцы — это они найдут замерзающего доктора, запихают в мешок маленьких лошадок, да и повезут куда-то, в светлое-темное будущее, а заболевшие заморской болезнью селяне, к которым рвался доктор, останутся без полезной вакцины, превратятся в монстров, вырастающих из-под земли и раздирающих когтями всякого, кто попадется им на пути. Ну просто люди с песьими головами из Островского… Опять позапрошлый век…
«Китаец стал шарить у него за стылой пазухой и на шее обнаружил два шнурка: на одном висел медный православный крестик, на другом — ключ. Это был ключ от конюшни. Китаец сорвал ключ и протянул старшему.
Тот повертел ключ в руке и кинул в снег… Молодой китаец подхватил мешок, взвалил себе на спину, тронулся следом. Лошади, вдоволь наржавшиеся и наворочавшиеся в темноте мешка и уже успевшие за это время помочиться и успокоиться, в ответ только зафыркали и всхрапнули. И лишь неугомонный чалый пронзительно заржал, навсегда прощаясь со своим хозяином».
Спокойная метель
Описания Владимира Сорокина необыкновенно кинематографичны. Это не значит, что по его романам следует или можно снимать фильмы, тексты в этом не нуждаются. Они словом создают исчерпывающие картины, запоминающиеся, как настойчивые мелодии и ритмы.
«Васятка бодро месил снег впереди, помахивая одинаковыми саквояжами, как баба ведрами на коромысле. Пристанционное поселение хоть и именовалось деревней Долбешино, но на самом деле было хутором из десяти дворов, разбросанных неблизко один от другого. Пока по запорошенному большаку дошли до избы хлебовоза, Платон Ильич слегка припотел в своем длинном пихоре.
Возле этой старой, сильно осевшей избы все было заметено и отсутствовали следы человека, словно в ней и не жил никто. И только из трубы ветер рвал клочья белого дыма… Они вошли в темные сени… У хлебовоза в сенях пахло почему-то пасекой — ульями, пергой и воском. Этот летний, милый запах никак не вязался с февральской метелицей…»
Книги Сорокина напоминают нам о том, что мы для поддержания человеческого облика обязаны думать, видеть, чувствовать и оформлять свои переживания в слова. В человеческую речь, иначе будет худо.
«Метель» вышла тиражом 35 000 экземпляров. В таллиннских магазинах раскуплена, в библиотеках за ней очередь.
Книга
Владимир Сорокин
«Метель»
Издательство «Астрель»
Москва, 2010