Колонка Елены Скульской: гранатовый браслет неприязни

Фото: Viktor Burkivski

В «Фейсбучном романе» Сергея Чупринина «Вот жизнь моя» я нашла поразившее меня определение – «ситуативная этика». То есть этика, меняющаяся в зависимости от сложившейся ситуации.

Роман этот составлен из коротких новелл, по мере прочтения которых мы получаем представление о характере и судьбе автора – критика, писателя, многолетнего главного редактора журнала «Знамя»; в них отразилась огромная литературная эпоха, о которой можно было бы сказать, раскавычив цитату, как делает часто и сам Сергей Чупринин: Не жизни жаль с томительным дыханьем, / Что жизнь и смерть? А жаль того огня, / Что просиял над целым мирозданьем, / И в ночь идет, и плачет, уходя.

Жизнь прекрасна, жизнь отвратительна

Мозаика устроена так, что можно любую новеллу выхватить из контекста, если она отвечает твоим, именно сегодняшним, ожиданиям. Во время встречи с таллиннскими читателями Сергей Чупринин сказал, что нынешнее время утверждает торжество безответственных заключений «Опавших листьев» Василия Розанова над целостным сознанием Льва Толстого; Розанов может заявить утром, что жизнь прекрасна, а днем – что она отвратительна, таково право «опавших листьев», сложенных в короб, где все «чем случайней, тем вернее».

Так вот, я сейчас в угоду своему настроению выхвачу новеллу о первом секретаре правления Московской писательской организации и члене-корреспонденте Академии наук Феликсе Кузнецове. 1987 год. Феликсу Кузнецову приходится плохо. «Прошлые или позапрошлые друзья наседают со всех сторон. Одни требуют провести национальную чистку в рядах писательской организации, другие тоже требуют освободиться, но уже от замшелых ксенофобов и сталинистов. И все так или иначе апеллируют к председательствующему, к его либо коммунистической, либо русской, либо демократической – появилась уже и такая – совести. Он отбивается, а потом, когда ну совсем уже достали, запальчиво говорит в зал: “Я как политик, и немалого притом масштаба, могу руководствоваться только ситуативной этикой”».

Далее сказано: «Эти бы золотые слова да припомнить, когда видишь ныне, как удивительно порою ведут себя, попав во власть, люди, еще совсем вроде бы недавно приличные, числившиеся в нашем (или вашем) кругу и исповедовавшие те же, что и мы, ценности».

На мой век выпало несколько таких решительных переломных моментов, когда люди в срочном порядке меняли свою этику, сообразуясь с ситуацией: кто ориентировался быстрее, кто медленнее, кто жег свой партийный билет на Ратушной площади, кто прятал его до лучших времен в ящик стола, кто из коллег охотно брал деньги из рук в руки и писал восторженные статьи о «честных» предпринимателях, кто брезговал лебезить перед спонсорами и интересоваться их художественными вкусами...

Ситуация менялась часто, еле поспевала за ней смена этических норм, и смотреть в глаза собеседнику, который многое о тебе знал, становилось, естественно, все неприятнее. Поэтому ненависть обычно разлита по горизонтальной линии – в своем поколении, поколении живых свидетелей.

После встречи с Сергеем Чуприниным один молодой литератор мне сказал, что ему было забавно наблюдать за гулявшими по залу волнами взаимной неприязни, объединявшей людей моего поколения. Почему же забавно, подумала я?

Любовь может пройти, неприязнь – никогда

Почему же забавно? Истории довольно кровавые, хотя, соглашусь, жалкие. Вот одна из них, не оставляющая меня много лет. В 1974 году начинающей юной журналисткой я стояла в баре Дома печати в окружении трех красивых мужчин, пытавшихся, соперничая друг с другом, меня развеселить – Евгением Рейном, Сергеем Довлатовым и Михаилом Рогинским. Я хохотала, вероятно, довольно громко и, наверное, развязно. И вдруг над моим ухом раздался язвительный голос, переполненный желчью: «Девушка, вы здесь мегафоном работаете?!»

Я обернулась и навсегда запомнила ненавидящий взгляд человека, с которым не была знакома, видела его впервые. Я изумилась тогда силе неприязни, имевшей исключительно зоологическое, химическое, внелогическое происхождение.

По счастью, более двадцати лет я ничего об этом человеке не слышала и не видела его, но в середине 1990-х он возглавил газету, в которую я пыталась устроиться на работу. Для меня в те трудные годы эта работа была единственным вариантом спасения от полного финансового краха. Он, даже не встретившись со мной, в работе мне отказал. Тогда мои друзья, которые были с ним хорошо знакомы, пришли к нему и потребовали, чтобы он пересмотрел свое решение. Он позвонил мне и сказал буквально следующее: «Я не хотел вас брать. Но люди, которых я безмерно уважаю, создали в вашу защиту такое лобби, что я вынужден пригласить вас на работу!»

Вы думаете я гордо отказалась? Нет, взволнованно трепеща, я помчалась на службу и уже в тот же день сидела с ним в том же баре Дома печати за одним столиком и громко, может быть, даже развязно смеялась. И мы мирно проработали несколько лет, пока газета не развалилась. И, как мне казалось, сохранили вполне приятельские отношения. Но нет! Любовь может пройти, выветриться, заглохнуть, неприязнь не умирает никогда! Совсем недавно мой верный недоброжелатель, ставший теперь яростным медиаэкспертом, заявил в прессе, что «этих Скульских» развелось слишком много, что хоть он и презирает анонимных комментаторов и с их мнением не желает считаться, но тут как раз уместно процитировать одного из них, который так кстати неодобрительно отзывается обо всем клане Скульских. И так далее. Пока хватает дыхания, пока сердце отсчитывает удары. Что же тут забавного?

И мой гонитель, и я сама выглядим довольно неприглядно в этой истории. Низко и постыдно травить человека, распоряжаться капризно его судьбой; отвратительно вспоминать страх и смиренность, с которой я приняла тогда из рук неприятеля подачку-работу.

Приходится часто мыть руки

В одной из новелл Сергей Чупринин упоминает своего коллегу по «Литературной газете». Они как-то встретились в туалетной комнате, тот заметил: работа у нас такая – приходится часто мыть руки.

Я вот думаю, как же часто теперь придется мыть руки нашим политикам, как гибко придется менять свои убеждения, взгляды, риторику, приспосабливаться к ситуативной этике, знаете ли. И как же ненавистны будут им свидетели их канувших в прошлое взглядов, нравственных воззрений, точек отсчета и прочих высоких планок.

Сергей Чупринин называет себя человеком литературоцентричным, всем остальным он, как сказал о нем Давид Самойлов, интересуется без остроты. Размышления, воспоминания, анекдоты не терпят пафоса, шума и ярости. Сергей Чупринин никого не осуждает. Ни над кем не пытается приподняться. Но иногда, рассказывая совершенно, казалось бы, невинную историю, анекдотец, говорит больше, чем хочет сказать.

Вот, например, история о том, как в Центральном доме литераторов сидел за ресторанным столиком Юз Алешковский и, к несчастью, матерился. А за соседним столиком сидел благонравный писатель, да еще с женой, терпел-терпел и наконец сказал ни к кому не общаясь, что, мол, вот так работаешь целый день, устаешь, как собака, придешь в родной клуб, так и там тебе нет отдыха. Юз Алешковский развернулся к нему и спросил: «Что же ты такого написал, сука, что так устал?»

И дальше Сергей Чупринин добавляет от себя комментарий, к которому с удовольствием присоединятся все люди доброй воли (хочется набрать это крупным шрифтом и повесить над своим письменным столом): «И все-таки, когда в Фейсбуке (или еще где) меня (или поседелых моих товарищей) начинают учить литературу любить и ее, литературу, правильно понимать, я – мысленно, конечно же мысленно спрашиваю: да что вы такого написали, золотые мои, что беретесь нам нотации читать и выговоры делать?»