Востоковед Алексей Муравьев: дальше исламским фундаменталистам идти некуда

Алексей Муравьев. Фото: архив Алексея Муравьева

Сирия – это в том числе призыв к европейцам вернуться к античным корням, к общему Средневековью и более древним временам, повод поговорить о европейской идентичности, считает российский специалист по культуре Ближнего Востока.

По приглашению евродепутата Яны Тоом в Таллинн для участия в публичной дискуссии «Сирийский кризис: есть ли выход?» приезжал Алексей Владимирович Муравьев, российский востоковед, большой специалист по Сирии - и далеко не только.

Муравьев – кандидат исторических наук (диссертация на тему «Юлиан Отступник в восточно-христианской традиции»), эксперт в области восточного христианства и, шире, ближневосточной культуры, он преподает в МГУ и Школе востоковедения Высшей школы экономики.

А еще он – внук философа и диссидента Григория Померанца и сын Владимира Муравьева, того самого, который «Мур» из слова «Кистямур», которым толкинисты ласково называют дуэт самых первых переводчиков «Властелина Колец» на русский. Наконец, last but not least, Муравьев сыграл роль Бори Мессерера в культовом советском фантастическом фильме «Гостья из будущего». Правда, сам он об этом вспоминать не любит – говорит, что куда интереснее съемочной площадки ему в то время был Тартуский университет, куда юный Алексей периодически ездил.

В широком смысле Муравьева интересуют механизмы культуры, и он уверен, что без прошлого, в том числе кажущегося нам далеким и малоактуальным, тут не обойтись. Как он сказал в своей прекрасной лекции «Цивилизации берега и моста»: «Зная, как устроена наша культура и по каким осям, какими способами и с помощью каких механизмов она двигалась, мы можем точнее простроить траекторию нашего дальнейшего движения...»

Мы не имеем права замыкаться в рамках нашей европейской цивилизации

– Яна Тоом отлично сформулировала основной вопрос дискуссии, в которой вы принимали участие: «Что нам эта Сирия?» Есть Россия, Европа, Америка, и впечатление такое, что война в Сирии – примерно как война во Вьетнаме: большие страны воюют друг с другом на чужой территории. Обывателю от этого ни жарко ни холодно. Не проще ли предоставить арабский мир, Сирию в том числе, самим себе?

– На этот вопрос есть два ответа. Первый: современный мир во многом утратил черты партикулярности, которыми обладал в XIX и в первой трети ХХ века, примерно до Второй мировой войны. После нее мир ужаснулся и сжался. С этого времени он обладает очень высокой степенью интеграции и глобализации. Поэтому невозможно более говорить о том, что партикулярное мировоззрение соответствует объективной реальности – то есть «предоставить арабов самим себе» не удастся.

Второй ответ будет таков: мы не имеем права замыкаться в рамках нашей европейской цивилизации. Мы должны смотреть вглубь, и, если мы посмотрим вглубь, окажется, что Восток – это часть нашего общего прошлого. Сирия – это в том числе призыв к европейцам вернуться к античным корням, к общему Средневековью и более древним временам. Это не столько актуальная политика, сколько повод поговорить о европейской идентичности.

– Что, с вашей точки зрения, происходит сейчас в Сирии? Это война религиозная, межплеменная или какая-то еще?

– Это социально-политическая история, которая является результатом постколониальной трансформации региона. С одной стороны, регион был частью пространства Османской империи, которая интегрировала в себя остатки различных мусульманских государств. С другой, война – прямой результат колониального воздействия и соответствующего прагматического подхода колониальных держав.

Религиозный фактор в нынешнем конфликте изначально был минимальным, сейчас он стал побольше из-за суннитско-шиитских распрей, но, на мой взгляд, он продолжает занимать второе место. А на первом – вопрос о том, какие силы и в какую сторону будут трансформировать регион в дальнейшем.

– Вы сами занимаете в этом конфликте какую-то позицию?

– Я давно занимаюсь академической наукой и приучил себя к нейтральности: ученый не имеет права занимать какую-либо позицию, политика – не задача науки. Необходимо вырабатывать взвешенный и стереоскопический взгляд на культуру и историю Сирии. Но если говорить «вообще», то с моей точки зрения наиболее права та сторона, которая содействует гражданскому миру и социальным гарантиям для населения.

– Это какая-то определенная сторона?

– Хороший вопрос. В настоящий момент – я думаю, можно сказать, что к этой роли стремятся несколько сил, но не у всех есть возможность. В Сирии есть сейчас три стороны: ИГИЛ, правительство и антиправительственные силы, которые предлагают непонятно что, непонятно кому и непонятно когда. В этом смысле я считаю, что правительство Сирии – наиболее вменяемая инстанция, которая что-то предлагает и обладает средствами это сделать. Хотя, конечно, не везде и не всегда.

– Насколько опасно ИГ в плане не столько военном, сколько религиозном? Может ли оно превратить регион в нечто совершенно взрывоопасное?

– ИГ, бывший ИГИЛ, являет собой потенциально куда большую опасность, чем кажется. Фундаменталистская идеология – это идейная конструкция, способная мотивировать людей на массовые убийства, на геноцид, на культурной варварство. Я думаю, ИГ – попытка со стороны определенных сил, которые в иной ситуации могли бы быть чем-то вроде Джабхат ан-Нусры, обзавестись политической субъектностью. Эти осколки «Братьев-мусульман» и «Аль-Каиды» стараются оседлать наиболее радикальную форму ислама, которая чревата еще и культурным геноцидом – не отдельных групп людей, а целой культуры и истории. Потенциально это очень опасная штука.

– И вторая часть вопроса: что вам эта Сирия? Вам лично, как ученому.

– Я довольно давно занимаюсь арамеистикой, то есть памятниками, текстами, их языком, который на этой территории возник и развивался. Для меня Сирия – часть большого культурного пространства, с которым связаны практически все мои научные интересы.

– Это пространство христианской патристики?

– Не совсем так. Изначально это пространство было дохристианским и общесемитским, потом оно стало христианским, потом – исламским, и на протяжении всех этих эпох сохранялись определенные константы, которые позволяют говорить о преемстве социальных и культурных институтов на этой территории.

«Я учил семнадцать языков, свободно говорю на шести»

– Насколько ваш интерес к языкам и религиям предопределило ваше детство? Вообще, каково это – расти в семье, где дед, философ и диссидент, едва не защитил в атеистическом СССР кандидатскую по дзэн-буддизму, а отец с соавтором переводит «Властелина Колец»?

– По большому счету влияние было общее: я вырос человеком книги, homo legens, с детства привык читать, думать, обсуждать то, что я читаю. Какого-то специального влияния не было, никто не заставлял меня ничем заниматься. У меня было вообще очень либеральное детство, мне предоставляли свободу, я всегда сам решал, чем буду заниматься. У нас дома, конечно, была большая библиотека, и я нашел себе занятия и нишу среди большого количества вещей, которые мне показали в детстве и юности. Я благодарен родителям за то, что они это сделали.

– Сколько языков вы знаете?

– Очень сложно сказать. Когда знаешь два-три языка, ответить просто, но всякий, кто учил много языков, знает, что на этот вопрос ответа быть не может. Я могу сказать, сколько языков учил, – семнадцать где-то. Из них какие-то в активе, какие-то в пассиве. Другой вопрос – на скольких языках я читаю и на скольких говорю. Я свободно говорю на шести языках, наверное. Но учил, повторю, существенно больше. Есть языки, которые я продолжаю учить, – я до сих пор уверен, что изучение языков есть важная часть моей внутренней работы. Сейчас занимаюсь аккадским, в прошлом году учил амхарский, государственный язык Эфиопии. Аккадский – это второй древнейший зафиксированный язык Месопотамии, мимо него невозможно пройти, если интересуешься регионом.

– То, что вы сыграли роль в культовом советском фантастическом фильме «Гостья из будущего», оставило какой-то след в вашем сознании и в вашей жизни?

– Думаю, что не особенно. Это были первые сознательно заработанные деньги в моей жизни, конечно, какая-то возможность вырваться из советской школы, но по большому счету я был тогда еще слишком юн. Но, конечно, встреча с интересными людьми, режиссером Павлом Арсеновым значима для меня: это была крупная личность. Но я тогда то и дело ездил в Тарту, и Тартуский университет интересовал меня больше: Юрий Михайлович Лотман, Зара Григорьевна Минц, Игорь Аполлониевич Чернов... Вообще в 14-15 лет очень много сразу сваливается на человека, целый большой взрослый мир, и кино, и большая наука, и взрослые отношения...

– Вы занимаетесь так или иначе историей христианской религии, в частности, патристикой, у вас есть работа о сирийском исихазме, в общем, вы изучаете духовные практики и системы далекого прошлого?

– Я изучаю культуру, меня интересуют механизмы культуры. Я не являюсь патрологом, я не являюсь специалистом по частностям христианского богословия. Для меня это – один из кейсов, по которым можно увидеть, как работали механизмы культуры на Востоке. Поэтому, наверное, правильнее сказать, что я занимаюсь культурой – в частности, текстовой – Востока. Духовные практики меня тоже интересуют в сравнительно-историческом смысле. Один из курсов, которые я читаю, рассказывает о восточном мистицизме, и я должен объяснить, как соотносятся между собой соответствующие практики христианства, иудаизма и ислама. Тут и исихазм, и суфизм, и каббала. Но христианская традиция на Востоке – да, в центре моих интересов.

– Зачем нужно это изучать и знать в современном мире, который, кажется, становится всё больше если не атеистичным, то агностичным уж точно?

– Я сторонник той точки зрения, что человечество определяет свою идентичность через свою историю. Это называется «историцизм». И даже если человек не придерживается какой-то религиозной точки зрения, ему нужно знать, как именно действовали его пращуры, его деды и прадеды. Это большая часть не только нашего прошлого, но и нашего настоящего, все-таки большинство населения в мире по-прежнему остается религиозным. Это важнейшая часть мировой культуры, мировой ноосферы.

Ловец жемчуга не может скользить по поверхности вод

– Вы сами – верующий человек, христианин, причем старообрядец. Каждая религиозная группировка считает себя правой, а остальных – еретиками. Как вы совмещаете веру с наукой? И возможно ли в принципе жить в мире представителям разных конфессий, если каждый считает: «Мы правы, а они – нет»?

– Свою личную позицию я предпочту не комментировать, а если вы хотите мое мнение как ученого, скажу так: авраамические религии – иудаизм, христианство, ислам – имеют общий корень, общие позиции, единобожие, представление о душе, загробной жизни и так далее. Что касается конфессиональных споров и примирения, я думаю, что и популярный еще недавно экуменизм, и называние экуменизма «ужасной ересью» – об эти позиции довольно бессмысленны. Я бы сказал, что к обеим этим точкам зрения нужно относиться критически, ибо за каждой стоит философская установка, полностью исключающая альтернативу. Как ученый я считаю необходимым критически относиться ко всем позициям – суннитской, шиитской, католической, православной, любой, – и не имею права в научном разговоре становиться на жестко конфессиональную позицию.

– Но ведь есть еще ваша позиция верующего.

– Да, и она отличается от моей позиции как ученого, как публичной фигуры. Эта позиция – мое личное дело. Она начинается, когда я выхожу из публичного пространства. Есть такая вещь как пороговый переход. Когда ученый переходит в сферу научного рассуждения, он теряет право на безбрежную субъективность.

– То есть – то, что вы говорите как ученый, не обязательно соответствует тому, что вы думаете как верующий?

– Нет, это не так примитивно. Между личной и публичной позицией, между верой и наукой существует пространство, которое определяется рамками культуры. Я работаю с культурой – и в этих рамках не обязан определять, кто прав, а кто виноват во внутренних религиозных спорах. Это такой такт, воспитанность что ли. В рамках личной позиции я, конечноЮ делаю выбор, куда я хожу по воскресеньям – в костел ли, в православный храм, в старообрядческую церковь. Это мой личный выбор, и я приучил себя к тому, что он не должен влиять на мою позицию ученого. Есть такое понятие – методологический агностицизм, и при всей условности и недостаточности этого определения, ученый обязывается к нему научным методом.

– Возвращаясь к Сирии и исламскому миру: каковы сейчас тенденции в исламе – чего мы можем ожидать в ближайшем будущем от этой религии: мира, войны, внутренних конфликтов? Распространения ваххабизма, возрождения суфизма, еще чего-то?

– Хороший вопрос, но на него сложно ответить, потому что действует слишком много разных факторов... В каком-то смысле культурное пространство движения фундаменталистского суннизма исчерпано. Статуи разбиты, Пальмира изуродована, шиитов и христиан массово поубивали – дальше фундаменталистам идти некуда. Строить государство на этом основании не выйдет – кругом недовольные. Надо верить, что завтра – конец света, Судный День...

Мы видим на примере иудаизма, к чему приводит крайний фундаментализм – к вырождению религиозного в формальные маркеры. Ну хорошо, ты надел шерстяную шапку, какие носили литваки в XIX веке, ты запретил себе говорить на иврите и говоришь только на идише, ты глядишь только в землю, чтобы не видеть женщин, но дальше что? Это культурный тупик. Как только традиционный ислам начнет выходить из искусственно созданной самоизоляции, он окажется перед проблемой формулировки своей религиозно-мистической позиции, а, например, без суфизма сделать это будет невозможно. Но суфизм – для фундаменталистов – это ересь. А еще нужна формулировка гуманистической позиции: без этого невозможна никакая современная политика. Это уже сложнее – фундаментальный ислам ведь формировался в условиях отрицания гуманистической идеологии...

– Хотя был в истории период «исламского ренессанса»...

– Да, был мутазилизм, были халифы Харун аль-Рашид, аль-Мамун, аль-Мутасим, пытавшиеся как-то совместить ислам с гуманизмом. И сегодня в арабском мире есть люди, которые пытаются возродить гуманистические традиции. Весь вопрос в том, насколько будет слышен их голос.

– Увы, всё реже появляются люди, которые способны внутри религиозных сообществ пролить на традицию новый свет.

– Я бы сказал очень осторожно: предпосылки к этому есть. При этом внутри каждой религиозной традиции есть ощущение цельности и единства, которое позволяет изнутри самой традиции прийти к последней глубине. Увы, многое этому препятствует. Но если внутри всякой традиции не скользить по поверхности... Я переводил христианского богослова Исаака Сирина, и у него есть превосходный образ: пловец, который хочет достать жемчуг, не может скользить по поверхности вод в надежде что-то разглядеть – он должен нырнуть вглубь.