Прерванный разговор. Интервью Елены Скульской с Энном Ветемаа

Энн Ветемаа. Фото: Stanislav Moshkov / Õhtuleht

Ушел из жизни выдающийся писатель, талантливый драматург, знаменитый и ироничный, остроумный и мудрый, любимый мой друг Энн Ветемаа. Мы дружили много десятилетий, жили в соседних подъездах. Последний раз говорили дней десять назад, условились, что я зайду его проведать, поболтаем...

Сегодня, когда только что пришло трагическое известие, вспоминаются почему-то истории смешные; так бывает, когда речь идет о редчайшем человеке. Вот помню, как пришла в далекой юности к нему в Союз писателей, где он занимал высокую должность, и просила рекомендацию для публикации в московском журнале; Энн выслушал, взял стопку бланков Союза, подписал их все и разрешил от его имени писать любые рекомендации для любых публикаций!

Еще одна чудесная история, которую любил сам Энн Ветемаа и просил меня ее рассказывать. У меня бывает в гостях главный редактор петербургского журнала «Звезда» Андрей Арьев. И всякий раз во время ужина, из года в год, в какой-то момент он говорил:

– Подумать только, в соседнем подъезде живет один из самых моих любимых писателей – Энн Ветемаа... Так бы хотелось встретиться лично...

– Давай позвоним! – предлагала я.

– Нет-нет, неудобно, мы уже выпили, а тут классик, не надо.

Как-то после такого разговора я встретила во дворе Энна Ветемаа. Рассказала о том, что вчера за столом вспоминали его, чуть было не позвонили.

– В котором часу это было? – спрашивает Энн.

– Часов в десять вечера.

– Хорошо, что не позвонили! Я уже поужинал, выпил, знаешь ли. А тут главный редактор уважаемого журнала, неудобно бы получилось...

Несколько лет назад у нас с Энном состоялся разговор о литературе и судьбе, который я записала. Мне кажется, за прошедшие годы он не устарел. Мы сидели у Энна дома, заговорили о том, как в начале семидесятых Валерий Фокин инсценировал в «Современнике» роман Ветемаа «Монумент»; в главных ролях были заняты Константин Райкин и Зиновий Гердт. С этого момента и началась оглушительная слава молодого эстонского писателя.

– Энн, а как твой роман попал в «Современник»?

 – Ты же знаешь, как начинаются все «Театральные романы»: открылась дверь вот этой самой моей таллиннской квартиры, где мы сейчас сидим, и вошел Валерий Фокин, сказал, что прочел «Монумент» и хочет его поставить. Я приехал на репетиции в Москву. Мне очень понравилось режиссерское решение: в первом ряду сидели гипсовые представители эстонского народа. Скульптуры, как и положено, помалкивали, а на сцене вялый и пьющий, но очень талантливый скульптор уступал первенство трезвому коллеге – прагматичному ремесленнику и карьеристу.

По Москве пронесся слух, что спектакль не выпустят, и вот на генеральную репетицию в зал стала пробираться молодежь – студенты, молодые артисты; зал был набит битком, когда подкатили милицейские фургоны, и юных поклонников «Монумента» выгнали взашей. Ни меня, ни гипсовых зрителей первого ряда не тронули. Состоялась премьера, еще несколько представлений, и спектакль таки закрыли. Выяснилось, что созданные мною образы порочат реальность. Тогда хитроумный Фокин отправился на некий металлический завод и взял у рабочих подписи под письмом, требующим разрешения спектакля на актуальную тему, волнующую души советских передовиков труда. Спектакль возобновили...

– Как могло получится, что, написав роман о партийном карьеристе, ты тут же сам вступил в партию?

– Разумный ход. Изнутри критиковать родную партию было естественней, чем нападать на нее снаружи. Я вообще довольно трезво всегда смотрел на вещи. Мой дед был раскулачен и не попал в Сибирь только потому, что успел умереть; мой отец чуть было не бежал перед войной в Швецию, но все-таки остался, – я помню, как трехлетним ребенком вошел в прокуренную кухню, где сидели отец и крестный, и они спорили, нужно ли ехать или следует остаться на родине, и отец трезво рассудил, что архитекторы нужны при любом режиме, кто-то должен же проектировать мосты, заградительные сооружения, блиндажи...

– В «Современник» попал уже перевод романа на русский язык. Но как его изначально, на эстонском, пропустила цензура?

– О, тут была замечательная история. Как-то под Рождество я крепко выпил на чьем-то дне рождения. Утром решил чуть опохмелиться в пивном баре. Приходу и вижу, что на меня пристально глядит какой-то мужчина, изрядно уже набравшийся. Смотрит, мерно покачиваясь, смотрит, затем подходит ко мне и с пьяной горечью представляется. Он – работник Главлита и только что отдал приказ, запрещающий публикацию «Монумента». Ну что тут скажешь? Сели мы вместе выпивать. Я грустил, он страдал. От пива перешли к коньяку. Потом я отвез его домой на такси, там мы выпили еще. Шел снег, били колокола. И вдруг, уже мертвецки пьяный, он вскочил, потребовал такси, мы вернулись в центр города, он заехал на службу, схватил какую-то главную печать, метнулся в издательство, и грохнул печать «разрешено к публикации» на мою рукопись...

– Это частный счастливый случай. А дальше?

– Ну, знаешь, я иногда позволял себе дерзить цензуре, так, чуть-чуть. Скажем, встречаются у меня в романе два человека, Андрес и Пеэтер, и нормально разговаривают о своих делах. Вдруг ни с того ни с сего один говорит: «Завтра поеду в Москву – прекраснейшую столицу нашей Родины!» Что тут делать цензору? Вычеркнуть? Столицу нашей родины?!! Меня вежливо и уважительно приглашали для беседы в ЦК партии и нежно и тепло просили убрать ненужное. Я соглашался, вычеркивал нелепость, зато все остальное оставалось таким, как я написал.

– Как-то все у тебя получается довольно весело и легко.

– Всякое время страшно только со стороны, а изнутри оно может быть вполне терпимым. Я-то жил и писал во время объективно сносное, да и бесплатное советское образование было прекрасным. Один из министров образования нового времени как-то сказал мне, что советское обучение следует приравнять к черной дыре. Но именно в этой «черной дыре» получали образование, скажем, выдающиеся музыканты Арво Пярт, Неэме Ярве, Эри Клас, известные всему миру. Да и мне самому не приходится жаловаться на моих учителей.

– Ты был первым советским парторгом, заморозившим деятельность своей парторганизации. Ты мог бы сделать на этом политическую карьеру нового времени. Не захотел?

– Знаешь, партбюро Союза писателей состояло из замечательных людей, у нас было чрезвычайно изысканное общество, и почти все сделали карьеру в независимой Эстонии. И у меня был некоторый соблазн поговорить с пафосом о свободе, но я вовремя остановился: все-таки это очень смешно, когда с коммунистическим наследием яростно начинает расправляться бывший секретарь парторганизации. Конечно, такое случается сплошь и рядом, но мне это показалось безвкусным.

– Нравится свобода, независимость?

– Я ничего против них не имею. Но жалею о многом.

– Ты только что закончил роман «Моя очень сладкая жизнь». О чем?

– В центре романа – такой странный человек, мой ровесник, у которого на визитке написано: «Марципановый скульптор и художник по марципану». Я изучил для этой вещи всю технологию создания марципана, кстати, не такую уж сложную, но дело не в этом. В детстве дедушка, в котором можно узнать моего деда, говорит герою, что ему завещано всё марципановое производство Эстонии. И в мальчике просыпается огромный интерес к марципану. Он объявляет марципан наилучшим скульптурным материалом. Он начинает изучать под этим углом историю искусств. Он становится достаточно известным скульптором. И не бесталанным. Он странен, но не глуп. Он даже умен, но очень доверчив и простодушен. Скажем, вот что ему вспоминается из детства. Мальчиком он гуляет по городскому парку Хирве с отцом. Над зданием в глубине парка развевается сине-черно-белый флаг. Из распахнутого окна доносится волевой голос, и мальчик видит лицо мужчины в окне, мы догадываемся, что это президент Эстонии Константин Пятс; душа мальчика открывается навстречу голосу и наполняется радостью. Следующая картинка: спустя несколько лет в том же парке, над тем же домом развевается флаг со свастикой; мальчику немного страшно, но сердце его, в тревожном биении, все-таки открывается навстречу и этому символу. Еще погодя над домом – красный флаг, и новый восторг доверия. Правда, мальчика не принимают в пионеры, поскольку его дедушка из раскулаченных, но мой герой все равно открыт всему новому и светлому. В какой-то момент его вербует КГБ, он охотно соглашается, но из его стукаческой деятельности ничего не выходит: он откровенно начинает агитировать всех подозреваемых и тут же обнаруживает свою принадлежность к органом госбезопасности... Наконец, в финале, он думает, что вот если бы взвился над домом в парке зеленый флаг ислама, то он, пожалуй, раскрылся бы навстречу и ему...

...Только большой художник умеет смеяться над собой. И жалеть своих персонажей. И любить людей. И радоваться жизни до последней секунды.