Российский писатель Сергей Лебедев: культура в России всегда была имперским инструментом

Сергей Лебедев. Фото: James Hill

«Самая большая проблема – не то, что россияне невежественны в плане языков, культур, народов, сосуществования. Нет, что-то не так во всей русской культуре. Да, у нас есть Лев Толстой и Федор Достоевский, но культура в России всегда была имперским инструментом. Большие писатели были создателями системы», – считает российский писатель в интервью Postimees.

Сергей Лебедев (35 лет) – русский писатель, дебютный роман которого «Предел забвения» вышел этой весной на эстонском. «Предел забвения» привлек внимание и критиков, и читателей в США, Германии и других крупных западных странах именно потому, что это – первый современный российский роман, который рассматривает Гулаг и историю СССР без прикрас.

Я встретилась с живущим в Германии Лебедевым в кафе берлинской Академии художеств, чтобы поговорить о честном освещении российской истории, Владимире Путине и менталитете отрицания современного русского человека.

Когда твой дедушка – начальник одного из лагерей Гулага

– «Предел забвения» вышел в 2011 году, вам было около тридцати лет. Как вы дошли до столь болезненной книги – как в личном, так и в национальном плане?

– Я много лет работал геологом. Благодаря этому я видел остатки бывших лагерей Гулага. Мы собирали минералы для музеев и частных коллекций, летали на вертолете в незаселенные районы Северного Урала и Сибири, за сотни километров от деревень. Гулаг закрыли, лагеря бросили, охранники вышли на пенсию, заключенных освободили. Но здания по-прежнему стоят посреди тундры.

Даже сейчас, если кто-то захочет изучить эти разрушенные лагеря, он может увидеть разлагающиеся деревянные бараки. Это был мой первый шок. В середине 1990-х Россия была предположительно на пути к демократии. Все читали Солженицына и Шаламова, но никто не говорил о лагерях, которые оставались стоять. Я понял, что я – свидетель постэкзистенции.

Я стал работать журналистом и изучать архив бабушки. Жил в ее квартире и нашел сумку со старыми документами. Мой дед был офицером Красной армии с июня 1941 года. Он не пережил битву за Сталинград, и я думал, что его история – это история настоящего советского героя. У бабушки была коробка из-под конфет с медалями, в их числе был орден Ленина, но на медалях нет имен.

Бабушка вышла замуж во второй раз, и об этом втором дедушке я не знал почти ничего, кроме его имени. Он завещал мне пару удочек, пиджаки и шапки, и по ним я заключил, что он был средней руки чиновником, а потом вышел на пенсию и старость проводил на даче. Он был слепой.

– «Предел забвения» тоже вертится вокруг прошлого двух дедушек...

– Я нашел трудовые книжки обоих дедушек и обнаружил, что мой родной дедушка не заслужил ни одной награды. Второй дедушка начал военную карьеру в 1918 году, почти сразу после революции. Он вышел на пенсию в 1956 году, а до того работал в госбезопасности. Орден Ленина он получил в 1937 году, а это значит, что он точно был одним из убийц.

Я смотрел на две трудовые книжки и испытывал шок. В нашей семье, как и вообще в России, вспоминали только тех, кого репрессировали, а не тех, кто репрессировал, и я впервые ощутил, что ем из тарелки, из которой ел этот человек, живу в его квартире посреди его мебели. Что всё вокруг меня связано с массовыми убийствами.

Мои родители сказали, что знали о его карьере, но не хотели меня обременять. Тогда я пошел в архив, но оказалось, что родственникам офицера документы не выдают. Доступ к документам есть только у семей жертв.

Несмотря на секретность, мне все-таки удалось найти некоторые бумаги. Мой приемный дедушка был начальником лагеря в системе Гулага. Я понял, что я такой не один, в России есть другие люди, которым открылось ужасающее прошлое милого родственника. Единственным способом уйти от этого безумного прошлого, спастись из моральной ловушки, было написать роман, тем более, что у меня был еще опыт молодого геолога. Я бывал в лагерях, я видел дело рук моего деда. Разные части моей жизни сошлись, в ней появились объяснение и смысл. Я нашел свою миссию.

– Заголовок книги говорит о разоблачении прошлого?

– «Предел забвения» – понятие не метафорическое, а физическое. Это граница между районами, где живут люди, и теми, где история замалчивается. Чтобы история продолжалась, нужен свидетель, но на Севере свидетелей нет.

У Сталина было огромное преимущество – территория, он мог выслать людей из истории. Ни до, ни после Гулага в тех местах ничего не было, после закрытия бараков история кончилась. Я хотел заставить людей понять, что есть кто-то, кого память Севера оставляет неравнодушным.

На Севере царит вечная мерзлота, трупы тех, кто умер в лагере, до сих пор где-то там, они не разлагаются. Они будто умерли не до конца, смерть предполагает физическое уничтожение, с которого и начинается память. А у нас в России нет ни памяти, ни тления...

– Вам казалось, что вы одиноки в выбранной теме. В России таких книг не пишут.

– Не думаю, что говорить об истории очень опасно, скажем так: опасность тут умеренная. Гражданские активисты рискуют куда больше.

15 лет назад в книжных было много полок с историческими книгами, и где-то на нижней полке стояли пропагандистские книжки в бурых обложках, прославлявшие Сталина. Сегодня всё наоборот. Собственно история задвинута, люди покупают мусор, который рассказывает о победе Сталина на Второй мировой. Самая большая проблема – не опасность, а равнодушие людей в отношении Гулага, истории, террора. Я хотел найти новый язык, чтобы обо всем этом рассказать.

В конце 1980-х и начале 1990-х я часто читал либеральный журнал «Огонек». Там бесконечным потоком шли статьи о Сталине, требовавшие, чтобы люди немедленно отказались от советского менталитета. Идет перестройка, не отставайте! Скорее!..

От народа требовали за день сменить полюса, но психологически это неверно. Русскому человеку очень сложно уяснить себе прошлое народа, погружения не происходит. Требуется обширная терапия, нужно вести читателя за собой, не предъявляя к нему моральных требований.

О советском прошлом часто пытались говорить, используя советский канцелярит, но здесь возникает противоречие. Канцелярит антианалитичен, а я хотел писать как Марсель Пруст, как пишут на Западе. Точно, но поэтично, чтобы пойти глубже, чтобы подойти ближе.

Поколение моего приемного дедушки кануло в Лету. Отслужив свое, офицеры НКВД, высшие военные чины и политики сгинули из общественного сознания. Нет фона, чтобы вообразить этих людей, и в литературе, в кино, в искусстве они словно не имеют лиц.

Я хотел вернуть этим людям лицо и личность. Вынуть их из тайников и рассказать о том, какими они были, как они себя вели, эти убийцы. Потом я получил много писем – читатели писали мне, что только благодаря «Пределу забвения» смогли понять старых родственников, чью тень они ощущали, когда были детьми.

Русские, которые «освободили» Европу, сами не были свободны.

– То, как рассматривается история в «Пределе забвения», русских не разозлило? В Эстонии мы привыкли не спорить с русскими на исторические темы.

– Когда книга только вышла, я ждал большой шумихи, все-таки это была провокация. Скверным сюрпризом стало то, что всё общество, и критики, и читатели, книгу замолчали. Когда ее издали на других языках, игнорировать роман стало невозможно. Тогда многие согласились с тем, кто книга хорошая.

В Германии «Предел забвения» до сих пор продается лучше, чем в России, и в российских рецензиях писали о том, что это исключение, что все русские не могут стыдиться своих предков. Говорили, что Запад заплатил мне за пропаганду, потому что я получал стипендии от Германии.

Сегодня я вижу, что появились и другие книги о Гулаге, но в них утверждается, что история была не такой страшной. Авторы соглашаются с тем, что Гулаг – это плохо, но говорят, что там было место для любви, для отношений.

Такая позиция вроде как защищает читателя. Да, люди умирали, это был экстремальный опыт, но нельзя позволять себе прикасаться к ужасу! Читатели смотрят на историю как бы сквозь фильтр, для России это очень типично. Русские не хотят признавать свою историю.

– Мне кажется, что большая часть сегодняшнего идентитета русского человека – это гордость за историю. Русские отмечают победу на Второй мировой, чествуют ветеранов, а такие авторы, как вы, якобы оскорбляют русский патриотизм на личном уровне.

– «Победа» на Второй мировой – это единственное основание современного русского идентитета. Она дает русским унаследованный моральный капитал. Благодаря ему они могут осуждать другие народы, считать, что они лучше других. «Победа» удостоверяет: всё сделанное было морально оправдано. Этой «победой» оправдываются и страдания, и тяготы. Русские, которые «освободили» Европу, сами не были свободны. А если ты сам не свободен, ты не можешь освободить других.

Путин понимает, что не может оправдать Гулаг, но использует Сталина как символ страха. Сталин для Путина – герой положительный. Упоминание Сталина пробуждает межпоколенческие воспоминания.

До протестов на Болотной общий менталитет был такой: если люди не смеются над властью, власть оставляет народ в покое. Начиная с Болотной власть стала физически давить на народ и сеять страх, и на роль символа этого страха Сталин подходит идеально, он олицетворяет наглую власть. Нынешняя власть в РФ не может хвалить Сталина напрямую, но ему ставят памятники, о нем снимают пропагандистские фильмы.

Российской верхушке нужно продлить традицию всеохватной государственной власти, которая, с одной стороны, горда и победительна, а с другой – нагла и немилосердна.

– Путину нужно от народа почитание и страх – и страх символизирует Сталин?

– Да. В детстве я боялся того, что если я не буду вести себя правильно, кто-то придет и заберет меня в темноту. Это в принципе то же самое.

Российское общество разбито и разделено. Это ясно проявилось при аннексии Крыма. Многие россияне говорят, что Гулаг – страшное позорное пятно нашей истории, однако аннексия Крыма – это хорошо, мол, это старинная российская территория. Путин хитроумно использует противоречия и нестабильность в обществе.

– Если ты русский, который живет в России, ты получаешь только ту версию новостей, которая нравится власти.

– Проблема в ответственности. Ты можешь смотреть в России Си-эн-эн, но проблема в том, чтобы взять на себя ответственность.

Год назад в Петербурге прошла конференция «Дебаты в Европе», в которой участвовало много людей, писатель, психолог, священник и так далее. Темой конференции был вопрос ответственности: что должны предпринять русские в отношении сталинских преступлений, оккупации стран Балтии и других страшных страниц российской истории. Но разговор все время перескакивал на то, как ответственности избежать. Говорилось, что в преступлениях виноват СССР, а мы больше не СССР и вины на нас нет. Плохими были большевики, но мы уже не большевики, все в порядке.

Участники искали способы сказать, что русские сами были первыми жертвами, вместо того, чтобы думать о том, как взять на себя ответственность. Все в России хотят скрыться, повернуться спиной к кровавой истории. Говорят, в Германии было так же: сначала людей кормили досыта, повышали их качество жизни – и только потом просили прощения перед всем миром.

Так что путинская пропаганда – это не препятствие, но люди не готовы к тому, что они не могут больше менять историю. В моральном смысле мы должны признать то, что было.

Сегодня в Москве хотят снести много хрущевок – и народ начинает осознавать, что если Путин может украсть у Украины Крым, он может и отобрать квартиры у москвичей. Это то же самое, но впервые в жизни люди выходят на улицы и реагируют, ведь что-то крадут у них самих. Типичный русский думает: делайте на Украине что хотите, но оставьте в покое мою квартиру! «Революция! Надо защищаться!»

«Приходится объяснять, что я, да, русский, но другого типа»

– В Эстонии до сих пор чувствуется местами национальный менталитет жертвы. Политики, люди искусства, обычные люди все время говорят, что Россия плохо с нами поступила, но до сих пор не попросила у нас прощения. Когда Ангела Меркель впервые прибыла в Таллинн с визитом, она сразу попросила прощения за преступления нацистов, и СМИ опять стали говорить, что от России такого не дождешься.

– Пару недель назад я видел документальный фильм про эстонцев, которые требовали в 1980-х годах у съезда народных депутатов признания неправомочным пакта Молотова – Риббентропа. Эстонцев было тридцать или сорок из нескольких тысяч депутатов, но они сумели убедить Михаила Горбачева.

Горбачев не хотел конца СССР, но эстонцы говорили с ним с таким достоинством, что с этого на самом деле началась революция. Россияне этого не знают, этот момент был убран из российское историографии. И когда Борис Ельцин приехал в Таллинн подписывать пакт о взаимном признании, он был сговорчив. По-моему, это настоящая голливудская история успеха, вы в Эстонии должны об этом написать. Теперь мяч в руках россиян, но прощения они не попросят еще сотню лет.

Самая большая проблема – не то, что россияне невежественны в плане языков, культур, народов, сосуществования. Нет, что-то не так во всей русской культуре. Да, у нас есть Лев Толстой и Федор Достоевский, но культура в России всегда была имперским инструментом. Большие писатели были создателями системы.

Мы должны пересмотреть основы русской культуры. Русские не способны поверить в то, что на Украине есть свой народ и свой язык, многие пытаются доказать, что украинский – это плохой диалект русского. Я хочу спросить: вы-то чего беспокоитесь? Оставьте украинцев с их языком в покое! Это вообще не дело русских!

Завоевательный и манипулятивный характер русской культуры зиждется на иерархии, всегда есть самый важный государственный писатель, и диалога между различными уровнями не возникает. Теоретически искусство должно противостоять власти, но в России этого нет. Так что люди с искусством в первую очередь должны освободиться от властной пирамиды – только тогда они смогут считаться с разными точками зрения на историю.

Сегодня я не вижу, что такое может случиться. Какие-то исключения в виде писателей и режиссеров, конечно, есть, но работы еще на несколько поколений. Россия сегодня очень ранима, потому что она строит свой идентитет на мифе о хорошем Советском Союзе. Доказать ничего нельзя, архивы закрыты.

Идентитет Путина базируется во многом на мысли о КГБ как современном разведывательном агентстве, которое не равно кровавому сталинскому НКВД. Сегодня в Литве и на Украине открывают архивы, становится можно бороться с упертым российским мифом, предъявлять доказательства. Посмотрим, что из этого выйдет.

– Эстонцев до сих пор тревожит то, что Запад не ставит исторические преступления Германии и России на один уровень. Историю пишут победители!

– Это история России, дело не в Эстонии и не в Западе. Запад видит то, что ему показывают, он не может надавить на Россию, чтобы ты у кого-либо просил прощения. Кроме того, Путин сказал же как-то раз в Катыни, что просит прощения, но это извинение ничего не стоит, потому что он сам в то же самое время начинает войну и репрессирует людей. У его слов – нулевая ценность.

Мы должны сами учиться тому, как нести бремя ужаса. Что я могу сказать? Мне очень жаль, миллионы людей пострадали. Я могу только писать книги. В прошлом году я принимал участие в конференции европейских писателей в Берлине – и каждый третий человек, с которым я говорил, был в какой-то момент репрессирован русскими, у кого-то убивали близких. Я был готов уйти, настолько велика была боль.

– Вам всегда приходится объяснять, что вы российский писатель, но оппозиционный?

– Более-менее, да. Приходится объяснять, что я, да, русский, но другого типа.

Если подумать, скольким людям причинили боль, останется только хватать ртом воздух. Мои родители никогда не признают, что Эстонию оккупировали и это было преступление: скорее они станут кивать и охать, мол, что было, то было. Они не скажут, что СССР принес Эстонии мир и изобилие, но постараются увильнуть от разговора о том, как российские войска пришли в Эстонию. «Что было, то было!»

Сегодня мы потихоньку начинаем понимать, что бывших красных офицеров нужно отстранять от власти. Прошло 20 лет, чтобы тема вообще всплыла! В 1980-е и 1990-е говорили, что мы же не охотники на ведьм, мы не можем прогнать человека только потому, что он был коммунистом. После падения Путина возникнет та же тема: мы не можем изгнать всех гебешников, потому что они повсюду.

– «Предел забвения» начинается с вопроса, кто герой – европеец или русский. Успех пришел к вам на Западе, вы живете главным образом здесь. Вы еще российский писатель – или нет?

– Для меня нет большой разницы между Россией и Западом. Я пишу на русском, но не хочу описывать Гулаг как исключительно и загадочно русское явление где-нибудь в заледенелой Сибири. Я хочу анализировать Гулаг в контексте ХХ века – в этом веке страдания и убийства были повсеместны. Мой следующий роман – как о России, так и о Германии. Мне подходит такое промежуточное существование.

Перевод с эстонского.