Николай Караев: как я стал неведомой зверушкой

Николай Караев. Фото: архив автора

«Моя самоидентификация меняется вместе с контекстом: с языком, на котором я в данный момент говорю, с собеседником, со страной пребывания, наконец», – пишет журналист портала Rus.Postimees Николай Караев.

Сейчас эта волна уже сошла на нет, сейчас, как обычно перед выборами, нужны яркие цвета и сочные мазки, «эстонцы и русские», «русские и эстонцы», всё вот это вот.

Сейчас «эксперты» (в кавычках, потому что я понимаю – врач, учитель, слесарь, а что такое «эксперт по идентичности»?) вещают максимум о «множественной идентичности» – когда ты разом и эстонец, и русский типа, и еще кто-нибудь, Джавахарлал Неру, например (шутка).

Но я-то еще помню время, когда с газетных и веб-страниц нас призывали быть эстонцами. И не просто называться, а именно что ощутить себя таковыми. Потому что – в Эстонии живем. Мы часть эстонского народа. Всё вот это вот.

Цирк стоит, и клоуны не разбежались

Скажу честно, я понятия не имею, что такое «идентичность», она же «самоидентификация». И я понятия не имею, на кой она нужна. К тому же, сколько-то лет внимательно наблюдая за людьми, у которых с этим делом всё в порядке, я обнаружил, что «кому и горький хрен – малина, кому и бланманже – полынь». В том смысле, что для одних это любовь к отеческим гробам, для других – стадное чувство, оправдывающее зачастую низкие помыслы и поступки, для третьих – гордыня неимоверной раздутости, и так далее, и так далее. Вплоть до изумительной сентенции, которую выдала мне одна подруга по поводу исторической родины: «Скажем так, на нее я сброшу атомную бомбу в последнюю очередь».

Так что я никогда не пытался ощутить себя ни русским, ни эстонцем, никем. Вот родной язык у меня есть – единственный, которым я владею более-менее прилично; это да, не отнимешь. Всё остальное, если говорить об идентичности национальной, а у нас только о ней и говорят, – не мое. Как там у поляков: nie mój cyrk, nie moje małpy. Цирк не мой, и обезьяны – то есть проблемы – тоже не мои.

Разбежался. Цирк, может, и не мой, а вот насчет обезьян – вопрос. Пока, конечно, никто не требует клясться в эстонскости, русскости и т.д. Это хорошо. Но представляться как-то надо, и это хуже.

Дело в том, что – и это знает всякий, кто не сидит сиднем в одной стране, а пусть изредка, но совершает вылазки в другие, близкие и далекие, – в разных культурах и разных языках одни и те же слова обозначают совершенно разные вещи.

Вот слово «эстонец». Eestlane по-эстонски, Estonian по-английски. Казалось бы, слово одно. Но если по-русски и по-эстонски оно означает «человек эстонской национальности», а на практике «тот, у кого эстонский язык родной» (плюс всякие нюансы), в английском это уже скорее «житель Эстонии». Эстонскоподданный, так сказать. И эту не очень тонкую разницу людям западной культуры объяснить не всегда просто. Хватаешься за слово nationality – и сразу понимаешь, что это не «национальность», а та же «принадлежность к стране», а то и «гражданство» в юридическом смысле слова. Да, я в курсе, что есть еще слово citizenship, и что, скажем, в Америке разница достаточно ясная: человек итальянского происхождения, родившийся в США, будет гражданином США в плане citizenship, но при этом итальянцем по nationality. Однако многие тут путаются, особенно в цивилизованной Европе, где уже давно принято идентифицировать людей по почве, а не по крови.

Отсюда возникает любопытный для меня феномен: моя самоидентификация меняется вместе с контекстом. С языком, на котором я в данный момент говорю, с собеседником, со страной пребывания, наконец.

Кто я, откуда я, куда я иду?

На условном Западе я говорю, что я Estonian, потому что если сказать, что я Russian, решат, что я из России, а я никаким боком не из России. Так что на Западе я Estonian, как правило, с последующим уточнением: Estonian Russian. В смысле, my mother tongue is Russian, русский – родной. Но родился и живу в Эстонии. Бывает.

А что будет, попробуй я – со своим русским акцентом и неидеальным эстонским – заикнуться здесь, на своей родине, что я eestlane, – в компании эстонцев? Думаю, все мы, тут живущие, понимаем, что именно будет. Мягко говоря, никто мне не поверит. Мы здесь точно знаем, что эстонцы и русские различаются главным образом по родному языку. Ну и еще по тому, где жили наши-их предки, но идеальный, родной или «как родной» язык – важнее. Отсюда – такие понятия, как «русификация» и «эстонизация», например. Так что в Эстонии я – в первую очередь venelane, при желании – eestivenelane, хотя если ты говоришь по-эстонски, можно и не уточнять: российский русский, выучивший эстонский, «не бывает».

В России ситуация почти зеркальная: там понятно, что я русский, потому что говорю вполне себе как русский. (Что бы ни писала филолог Анна Вершик, русский язык в Эстонии не настолько сильно разошелся с русским в РФ, весьма вариативным, кстати говоря, чтобы во мне и мне подобных там опознавали «нерусских».) Поэтому в России я первым делом говорю, что я – из Эстонии. Остальное в ближайшие полвека, думается, можно будет не уточнять.

И получается интересная штука: если пытаться облечь самоощущение в слова, я, по сути, и не могу ощутить себя никем конкретно – русским, эстонцем, еще кем. Чтобы у других людей не сложилось превратного представления о моем бэкграунде, я просто вынужден переводить свою так называемую идентичность не просто с одного языка на другой (любой переводчик знает, что слово в слово не переводится), а с одного культурного кода на другой. И ситуация такова, что я то эстонец, то русский, то эстонец, то русский – в глазах смотрящего.

При более обстоятельном разговоре всё это, понятно, преодолимо: на Западе, когда рассказываешь про эстонцев и русских, надо объяснить, что это не я настаиваю на своей «русскости» – наоборот, почти никто из эстонцев не примет меня за эстонца: такая в этой нашей стране сложилась традиция. И в России частенько приходится читать подросткам лекцию на тему «как можно родиться в Эстонии, считаться русским и не знать эстонского в совершенстве». Только в Эстонии ничего никому не надо говорить, и так ясно, что ты – инородец, неправопреемный гражданин, потомок оккупантов во втором или третьем колене. Для многих – по факту не наш. Слишком для многих, я должен сказать.

В итоге ощущать себя на национальном уровне я не собираюсь никем.

К тому, что я – неведома зверушка, я привык. И, да, я готов уважать чужую национальную идентичность. Но собственной у меня нет, и бесполезно ее от меня требовать. Национальность – вообще понятие, возникшее лет двести-триста назад, но и до того люди тоже ведь как-то жили. Если вам приспичило, пусть я буду просто homo sapiens sapiens. По крайней мере, надеюсь оправдать это высокое наднациональное звание.