Андрей Хвостов: русофобия и ангельские крылышки

Андрей Хвостов. Фото: Erlend Štaub

Писатель Андрей Хвостов (СДП) пишет в ответ коллеге Михкелю Муттю, что эстонцу с расплющенной духовной жизнью, лишенной ненависти и фобий, чужда и любовь к родине.

В конце 1990-х, когда вышла моя книга «Мысленная Эстония», Айн Каалеп взялся просвещать меня в деле германофобии. У меня в книжке спрашивалось, была ли ненависть ко всему немецкому, ставшая краеугольным камнем государственности довоенной Эстонской Республики, верным подходом, если учесть перспективы тогдашнего мира и республики, – и можно ли по крайней мере задним числом от этой ненависти освободиться. (Леннарт Мери, призвавший прибалтийских немцев вернуться, как раз и пытался это сделать, одно в успешности такого шага я сомневаюсь – если бы речь зашла о выплате остзейским немцам компенсации или возвращения чего бы то ни было, на Тоомпеа сразу начались бы митинги, на которых проклинали бы 700-летнее рабство и баронов ландесвера.)

Каалеп вспомнил свою юность в Тарту: как при встрече с немецкими школьниками на улице эстонские мальчики переходили на другую сторону улицы, держа при этом кулак в кармане. Ненависть была великой, просто непреодолимой... Примирение казалось невозможным. По крайней мере, тогдашним школьникам, но эти школьники ведь несли определенную культуру – и на них влияла политика в сфере образования. Я не буду ставить воспоминания Каалепа под сомнение. Дело давнее, чего уж там.

А вот рассуждения Михкеля Муття о русофобии меня заинтересовали.

Поскольку Мутть ссылается на нашу дискуссию в музее Юхана Лийва («Ночной университет» всё это заснял, так что след оставлен), добавлю кое-что по этому поводу.

Острым наш с Муттем спор стал после того, как я рассказал о встрече на фестивале мнений в Пайде с политиком из EKRE Яаком Мадисоном, который родился в 1991 году («дитя республики») и не застал «русское», оно же «советское время». Я заметил, что Мадисон говорил об эстонских русских холодным юридически-конституционным языком; в его словах не было «животной ненависти к русским», что, по-моему, резко контрастирует с эмоциями людей моего поколения.

Мои ровесники росли с убеждением в том, что между словами «коммунист» и «русский» ставится знак равенства. Ничего хуже тогда говорить было и нельзя. Далеким эхом тех времен стало оскорбительное в полемике людей старшего поколения слово «товарищ» (как в анонимных комментариях, так и в записях на ФБ), которое в таком значении молодежи вроде Мадисона незнакомо и даже непонятно. «Товарищ» семантически равно «коммуняке» и «тибле», но для того, чтобы это почувствовать, нужно было жить в советское время.

Мутть русских не ненавидит, он оспаривает наличие такой эмоции во всем эстонском народе. С любопытным обоснованием: «Страстные чувства – не наша стихия». Да, как известно, эстонец уравновешен, движется медленно, он – не латиноамериканец с горячей кровью и не славянин. Ей-богу, как восточные викинги под Сигтуной у Карла Аугуста Хиндрея, уничтожающие шведскую столицу с той же бесчувственной трудовой напористостью, как если бы они вспахивали поле.

Если использовать метод Муття шире, конечно, эстонцам не свойственны ни ксенофобия, ни гомофобия – хотя бы потому, что фобия есть «страх», а в ровном пейзаже духовной жизни потомков Калева таких бездн не наблюдается.

Ну а любовь, скажем, любовь к родине? Любовь – это ведь тоже сильная эмоция. Эстонцу с расплющенной духовной жизнью, лишенной ненависти и фобий, это страстное чувство должно быть столь же чуждо, это просто «не наша стихия».

Откуда я дохожу до итоговой истины: призвание эстонской интеллигенции – рисовать ангельские крылышки на спине своего народа.

Если Карл Эрнст фон Бэр некогда характеризовал душевный склад эстонцев как «покорность перед более сильными или жестокость и дикость в отношении низших», святая обязанность эстонского интеллигента – отрицать результаты наблюдений Бэра или, скажем, Яны Тоом и спорить с ними до последнего вздоха. Каковую обязанность эстонский интеллигент и выполнял последние 27 лет с упорством, достойным восхищения.

Перевод с эстонского.