/nginx/o/2017/10/12/7203159t1h73cb.jpg)
«Попытка осмыслить, что именно двигало человеком, что он любил, кого он любил и на что был готов ради любви, – вот это, мне кажется, интересно», – говорит актер Карэн Бадалов.
Карэн Бадалов в бесконечном поиске парадоксов
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
В этом году фестиваль «Золотая Маска в Эстонии» привез к нам шекспировский «Сон в летнюю ночь», которую македонский режиссер Иван (с ударением на «и») Поповски поставил в Мастерской Петра Фоменко – московском театре, который выделяется даже на фоне великолепных театров российской столицы.
Карэн Бадалов, которого телезритель наверняка помнит по ролям в «Казусе Кукоцкого», «Исаеве», «Очаровании зла» и «Маяковском», а кинозритель, особенно следящий за «Темными ночами», – по роли в биографическом фильме «Параджанов», сыграл в этом спектакле две роли: он и власть земная, Тезей, герцог афинский, и власть, скажем так, мистическая, – царь фей и эльфов Оберон. 52-летний актер дал большое интервью порталу Rus.Postimees.
...И Случай, бог-изобретатель
– Практически во всех источниках о вас первым делом говорится: «Окончил Институт стали и сплавов по специальности физика металлов, по специальности не проработал ни дня». Насколько внезапным было ваше превращение в актера?
– Не то чтобы я окончил институт и тут же решил стать актером – такого, конечно, не было. Но я и правда не проработал по специальности ни дня. В старших классах школы я очень любил математику с физикой, особенно физику, – и сделал выбор, где учиться дальше. На втором курсе института – обучение длилось шесть лет, всё было серьезно, – я увидел объявление: набор в театральную студию неподалеку; а институт располагался рядом с парком Горького и Нескучным садом, кстати говоря...
И мне чего-то такого захотелось. Мой покойный папа был кинооператором студии «Грузия-фильм», и я с детства ездил с ним в экспедиции. Кино, конечно, не театр, но – худо-бедно – искусство. Так что я решил пойти в эту театральную студию. Там учились удивительные люди, с которыми я до сих пор дружу: Эдик Радзюкевич, Юра Черкасов, Миша Бескаравайный – теперь они все в разных театрах... Наши учителя были актерами Театра пластической драмы Гедрюса Мацкявичюса, к сожалению, театр давно распался, но в свое время в Москве это было явление. В частности, Владимир Ананьев, ученик Мацкявичюса, преподавал у нас движение. Я занимался пластикой достаточно серьезно, потом полтора года ходил в студию при Театре пластической драмы.
День за днем, месяц за месяцем, год за годом я учился в студии, как-то втянулся – и понял, что театр мне ближе стали и сплавов. Рискнул – и поступил в ГИТИС, в мастерскую Петра Фоменко.
– Кем вы себя больше ощущаете в итоге – технарем или гуманитарием?
– Для меня это разделение существовало первое время, а сейчас его не существует. Я до сих пор люблю математику, хотя почти всё забыл... Мой сын хочет по стопам дедушки стать кинооператором, он даже поступил сейчас на курсы во ВГИК, – и учится в физматклассе. Мне кажется, для мальчика логика очень важна – если у него нет стопроцентного устремления в гуманитарии. А математика логику дает.
– А в театре логика и системное мышление вообще помогает – или иногда все-таки мешает?
– (Смеется.) Иногда помогает, а иногда мешает. Помогает в каких-то логических моментах... и в них же и мешает, потому что театр, которому я себя посвятил, – театр, понимание которого воспитал в нас Петр Наумович Фоменко, – предполагает парадоксы. Нелогичные поступки.
– Когда человек, изучавший физику металлов, становится актером, это ведь тоже парадокс...
– Да, это парадокс моей жизни – что я решился поступать в ГИТИС, поступил – и поступил именно к Фоме, как мы называли Петра Наумовича. Помните советскую передачу «Очевидное – невероятное», ее Сергей Петрович Капица вел? Каждая передача предварялась эпиграфом из Пушкина:
О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И Опыт, сын ошибок трудных,
И Гений, парадоксов друг...
Но там еще есть строчка, которую в советское время замалчивали: «...И Случай, бог-изобретатель» – потому что в ней есть слово «бог». Для меня «парадоксов друг» – это Фома, безусловно. Он дружил с парадоксами.
Прорыв, призвание, профессия
– «Мастерская Петра Фоменко» пять лет существует без Петра Наумовича. И вы, и другие актеры театра не раз говорили: «Наш театр – это образ мысли». Насколько этот образ мысли сохраняется – или, может быть, меняется?
– (Пауза.) Вы затронули очень сложную тему. Это тот вопрос, который мы сами каждый день себе задаем. Я не могу вам сказать, что театр хранит какую-то традицию, это было бы глупо. Талант не передается воздушно-капельным путем. Можно научить зайца играть на барабане, можно его научить курить – но всё равно это будет заяц...
Но есть ремесло. Оно действительно есть в актерской профессии, как и в других. Этому Петр Наумович нас научил: разбор мысли, то есть разбор текста, поиск парадоксов... Есть первичный разбор, потом вы забираетесь дальше и дальше. Потому что есть сюжет, который складывается из цепи событий, – и есть история, которая раскрывает сюжет, удивительным образом его обогащает. О сюжете каждый может и сам прочитать...
– Происходит что-то одно – а рассказывается, быть может, совсем другое?
– Да, бывает такой контрапункт, что не сразу его видно. Фома обладал фантастическим, не побоюсь этого слова, даром предвидения парадоксов. И передал это ремесло нам... Конечно, театр трансформируется – безусловно. Не всегда в ту сторону, в какую хотелось бы нам, старикам. Но это ведь и есть жизнь: дети вырастают и не всегда делают то, что мы хотим. И что ж теперь нам?..
– Театр, как семья, развивается?
– Да. Хотя, как мне кажется, та семья, которой Мастерская Петра Фоменко была когда-то, не существует. Говорить, что она сохраняется, будет неправдой: эта семья существовала, когда нас было мало, когда мы только выпустились. По мере расширения состава – актерского и не только – семья превратилась, как бы вам сказать... в большой санаторий.
– Но в нем всё равно интересно – иначе бы вас здесь не было?
– Да, конечно. И «Сон в летнюю ночь» это только подтверждает: пока такие «фоменковские» спектакли еще возможны.
/nginx/o/2017/10/12/7203171t1h69a8.jpg)
– Вы говорили в интервью: «Фома постоянно ставит меня в такие ситуации, когда я ощущаю свое неумение. Тогда в работе появляется смысл. Когда все сразу “с листа” получается, мне становится скучно». Насколько другие режиссеры театра это делают? И насколько вам труднее попадать в такие ситуации просто потому, что вы становитесь старше и опытнее?
– Тут и правда есть момент возраста и опыта, о котором надо забывать, но который забыть невозможно. Это неправда, что мы забываем опыт, выходим пустые... Это, ну, снобизм. (Смеется.) Всё остается, хотя и не всегда применяется. И чистота восприятия появляется, только когда вас ставят в тупик. Человек может совершить какой-то удивительный поступок – со знаком плюс или со знаком минус – только в состоянии катастрофы. Петр Наумович умел ставить нас в такие ситуации. Я часто понимал, чего он хочет, но при этом не понимал, как этого добиться. И вот тогда мне было интересно. А если я знаю, что и как...
– Нет ощущения прорыва?
– Да. Я обычно говорю: есть актерство как образ жизни, как призвание, а есть профессия. Пока жив был Петр Наумович, театр был моим призванием. После его ухода он стал моей профессией.
Смотря как (у)простить
– В телесериале «Исаев» вы играли, между прочим, резидента советской разведки в Эстонии. Это единственное, что вас связывает с нашей страной?
– Я первый раз был в Эстонии, когда мне было 15 лет. Это был трудовой отряд, в который приезжали школьники и работали – в каком-то совхозе, я сейчас уже не помню точно, в двух часах езды от Таллинна. Мы пропалывали грядки с капустой, собирали сено – и нам за это платили живые деньги. Потом у нас были спортивные соревнования – футбол, волейбол... Советское время! С папой я много ездил, но Прибалтику впервые посетил вот таким образом. Прибалтика произвела на меня сильное впечатление, я тогда понял, что это, видимо, и есть Европа: чистота, Старый город, который сохранен... Москву сильно перекопали, особенно сейчас, в ней от старокупеческой Москвы остались только какие-то точечные места. А Таллинн, слава богу, сохранился почти в первозданном виде.
Ну а потом мы играли у вас в Русском драмтеатре. Петр Наумович посмотрел здесь постановку Прийта Педаяса – и пригласил его к нам, и Прийт поставил в Мастерской «Танцы на празднике урожая» по Брайану Фрилу...
– Вы сравнительно редкий гость в телесериалах, но сыграли любопытнейших персонажей – Сергея Эфрона и Осипа Брика, например. Насколько вам в таких случаях хватает – или, наоборот, не хватает – сценария и режиссерских указаний?
– Эфрона я играл в сериале Михаила Михайловича Козакова «Очарование зла», роль Марины Цветаевой там исполняла, к слову, Галя Тюнина. Козаков – это тоже фантастический пласт культуры. Мы с ним встречались, что-то обговаривали, он нам давал книги... Иногда, если говорить об исторических личностях, это всё помогает. Но может и помешать. Я же не могу сыграть Эфрона таким, каким он на самом деле был. Сценарии всего не вмещают, да и мы извращены тем, как нам преподавали историю, – и это не только СССР касается, это можно сказать про весь мир. История – то, что нам пишут, при этом мало кто хочет докопаться до сути. Но... попытка осмыслить, что именно двигало человеком, что он любил, кого он любил и на что был готов ради любви, – вот это, мне кажется, интересно.
– Говорят, что понять – значит простить. И еще говорят, что понять – значит упростить...
– То и то верно, но то и то – не до конца. Упрощение всегда присутствует, куда без него. Как перевели в свое время немецкое высказывание Ленина: «Искусство должно быть понятно народу». Хотя на деле он сказал, что оно должно быть понято народом... Смотря как перевести. Как упростить! (Смеется.) Но так или иначе это личный вопрос для каждого актера, который «внедряется» в историю.
Сериалы – это интересно и замечательно, но очень часто, когда работаешь в телесериале, нет времени, как в театре, чтобы погрузиться и понять. Обычно этого времени очень мало, оно сжато. И тут уж – удалось или не удалось.