Трамвай по имени «Осень»

Фото: Марина Пушкарь

Многие из нас забыли, что нас, людей, более всего ранит, мучит, убивает, терзает, калечит, воскрешает, спасает, помогает нам выжить и превозмочь несчастье именно слово, а не пуля или транквилизатор, считает писатель Елена Скульская.

У театра «Эстония» сбоку, не доехав до Эстонского драматического театра, стоит трамвай. Не сошедший с рельсов, не отброшенный взрывом, не созданный с помощью компьютерных технологий, а реальный полноценный трамвай с пассажирами внутри. Точнее, с манекенами. Трамвай настоящий, «живой», а люди в нем мертвые, придуманные, неподвижные, кажущиеся. И имя у трамвая есть – «Желание». Ничего сверхъестественного: это реклама балета, созданного по легендарной пьесе Теннесси Уильямса «Трамвай “Желание”».

Но все-таки когда метафора возвращается к исходной точке – к реальности, – это производит сильнейшее впечатление: будто и правда можно сесть в обычный трамвай и проехать с героиней Бланш Дюбуа от пункта «Несчастье» до пункта «Безумие».

Кто не захотел извиниться?

Я не люблю осень. Мне страшно, когда опавшие листья покрывают землю, а деревья остаются с колтунами на голове, со спутанными жалкими ветвями, словно безумные растрепанные женщины. А листья... Листья кажутся мне обгоревшими страницами, и я думаю о том, что книги когда-то жгли и, кстати, уже начинают жечь вновь.

У нас во дворе несметные ворохи опавших листьев собирают в огромные черные мешки двое мужчин. Один из них обращается ко мне:

– Вы ведь Скульская?

– Да.

– Почему же вы молчите? Почему вы не заступитесь за всех тех избирателей, которых оскорбил некий историк, назвав людей чернью и безропотной массой за то, что они голосовали за центристов?! Да еще отказался извиниться за свои слова! Вы ведь печатаетесь в газете Postimees! Это ваш долг!

– Я не пишу о политике, я пишу исключительно о культуре, – отвечаю я терпеливо, не сильно вдумываясь в предмет разговора.

– Так я и говорю именно о культуре, сам я голосовал за другую партию...

Я, продолжая размышлять о палой листве, захожу в квартиру, сажусь за письменный стол и все-таки, чувствуя некоторую ответственность перед читателем, забиваю вопрос в Яндекс: «Кто не захотел извиниться?»

Боже мой! Я получаю сотни, тысячи ответов! Никто ни перед кем не хотел, не хочет и не будет хотеть извиняться! Весь мир живет, убежденный в своей правоте. Чаще речь о словах. Но если слова не помогают, в качестве аргумента можно вынуть нож, пистолет, предложить оппоненту тюремную камеру, пытки... Ладно, оставим крайние меры в покое. Но все равно, одно только невозможно – извиниться.

Выхожу на улицу, ветер гонит листву. В киоске закрыто окошко. Стучу. Продавщица приоткрывает стеклянную перегородку:

– Чего?!

– Мороженое.

– Какое? Сколько? Отвечать быстро, четко, не видите, что ветер дует, мне холодно, нечего тут мяться! – И захлопывает окошко с ненавистью, потому что сейчас, в эту минуту, я являюсь олицетворением всех причин ее неудавшейся жизни, а свести счеты с реальными обидчиками у нее нет возможности...

Хамство – мощнейшее оружие неудачников.

Почему Иванов не захотел застрелиться?

В Эстонском драматическом театре Индрек Саммуль гениально играет чеховского Иванова. Такое ясное, бесспорное ощущение гениальности я испытывала в этом театре много лет назад, когда видела на сцене Юхана Вийдинга. Холодящий ветерок божественности таланта ни с чем не спутаешь. Но заезженная метафора, которую стесняются употреблять приличные критики: «Актер не играет, а живет», – в данном спектакле, поставленном Уку Уусбергом, возвращается к своим истокам. У меня не было ни малейшего сомнения, что все монологи, все слова Иванова – есть исповедь и откровение самого Индрека Саммуля.

И люди, сидящие в зале, получили доказательство совершенной достоверности происходящего на сцене в тот момент, как ни странно, когда спектакль непредвиденно прервался: одному зрителю стало плохо, зажгли свет, актеры скрылись, приехали врачи, а через некоторое время Индрек Саммуль, нет, все-таки Иванов, а не Саммуль, нет, не выберу между ними – так они слились в тот вечер, – вернулся на сцену и сказал тепло, утешительно:

– Не беспокойтесь, всё в порядке, человеку стало лучше, его жизнь вне опасности, мы, если вы не против, продолжим...

И, знаете, его Иванов, у которого были все основания покончить с собой (как и требуется по пьесе), потому что ему не было места в мире, где заправляют клоуны, один комичнее, страшнее и отвратительнее другого, где женщины умеют только попрекать и требовать, где есть прокуроры, но нет адвокатов, – так вот, его Иванов не покончил с собой, а просто ушел со цены в зал по подлокотникам сдвинутых кресел, и зрители протягивали к нему руки, чтобы помочь пройти...

Потому что зрители, во всяком случае, в тот момент, были с ним заодно, и им было невыносимо жить среди тех, чьи слова, чья тональность отвратительны.

Тоска по ласковым словам

Недавно я попросила своих учеников прочесть вслух лирические слова из финала пьесы «Дракон» Евгения Шварца. Там говорится о том, что с влюбленными заодно весь мир. «И деревья в лесу будут ласково разговаривать с нами, и птицы, и звери, потому что настоящие влюбленные все понимают и заодно со всем миром. И все будут рады нам, потому что настоящие влюбленные приносят счастье».

И никто не смог прочесть этот отрывок искренне. А одна юная девушка заплакала от отвращения, от того, что слова эти лживы, что от них веет пошлостью, что нормальные люди так не говорят и, главное, ничего подобного не чувствуют.

Ученики совершенно правы: слова о любви, о нежности, о деликатности, о тактичности, о бережном отношении друг к другу – устарели. То есть вполне вероятно, что кто-то дома, в семье, с невероятной нежностью относится к детям или домашним животным (впрочем, за животных я совершенно спокойна, у них всегда найдутся защитники). Более того, до сих пор есть люди, которые любое утверждение начинают так: «Простите, но...» – и есть люди, по-прежнему говорящие низкими, тихими голосами, не форсируя их и не доводя до визга.

Но многие из нас забыли, что нас, людей, более всего ранит, мучит, убивает, терзает, калечит, воскрешает, спасает, помогает нам выжить и превозмочь несчастье именно слово, а не пуля или транквилизатор.

Думаю, чувство вины, воспитанное культурой, чувство вины, которое не дает жить героям Чехова, как и героям любого другого большого писателя, должно рождать в нас желание принести извинения, тщательно выбирать слова из безбрежного запаса словарей. Мы все усвоили понятие политкорректности, но это термин все-таки из мира дипломатии, юриспруденции, из мира, где оковы цивилизации не дают прорваться наружу звериной сущности человека.

Был ли безумен человек, размахивающий ножами в центре Таллинна и застреленный полицией? Не знаю. Как бы там ни было, он совершенно гармонично вписался в привычную картину мира, в сводку новостей, которую мы читаем каждый день, давно перестав ужасаться, переживать и даже пугаться.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что человек, привыкший грубить и хамить, завтра непременно ударит оппонента или пырнет его ножом. Не обязательно. (Очень многие убийцы положительно характеризуются на службе и вежливо обращаются с окружающими). Но есть еще убийцы душевного покоя.

Очень многие из нас. Осеннее обострение.