Историк Кэтрин Мерридейл об эстонце, который сотворил Ленина

Кэтрин Мерридейл. Фото: Albert Truuv

«Сотрудники британской телекомпании загорелись идеей снять по моей книге “Война Ивана” документальный сериал. Предложение дошло до боссов, а те сказали: “Передайте, что наших зрителей заинтересует скорее одна смерть британца, чем миллион смертей русских”. Я была в шоке...»

Кэтрин Мерридейл – британский историк, она специализируется на России и написала о ее истории несколько книг: «Московская политика и возвышение Сталина» (1990), «Ночь камня: смерть и память в России ХХ века» (2001), «Война Ивана: жизнь и смерть в Красной армии, 1939–1945» (2006), «Красная крепость: история и иллюзия в Кремле» (2013; эта книга получила несколько престижных наград) и «Ленин в поезде» (2016). В интервью порталу Rus.Postimees Кэтрин рассказала об эстонце, без которого не было бы Октябрьской революции, о двух смертях Ленина – и о том, как навсегда влюбилась в Россию и русский язык.

– Ваша книга «Ленин в поезде» повествует о сравнительно коротком периоде жизни будущего вождя мирового пролетариата: апрель 1917-го, Ленин возвращается в Россию с намерением совершить настоящую – в отличие от Февральской – революцию. В числе прочих персонажей книги – эстонец Александр Кескюла...

– Когда началась мировая война, Ленин жил в Швейцарии. Там действовали немецкие агенты, которые работали на немцев не обязательно из-за денег – у каждого были свои причины вести себя так, а не иначе. Одним из них был эстонский националист Александр Кескюла, который страстно хотел, чтобы Эстония обрела независимость. Кескюла был готов заключить сделки почти с кем угодно, лишь бы эта его мечта осуществилась. Он первым сообщил германскому послу в Берне о том, кто такой Ленин. В старости он сказал в интервью: «Я создал Ленина».

Кескюла получил очень много дойчмарок за содействие большевикам, – он считал, что, скорее всего, именно большевики смогут свергнуть царское правительство и вывести Россию из войны. Конечной целью Кескюла было не просто сделать Эстонию независимой – он мечтал о Большой Эстонии, которая включала бы в себя Псков и часть нынешней Ленинградской области. К сожалению, большевики видели его насквозь. Но Кескюла продолжал работать с немцами на протяжении всей войны и сыграл важную роль в путешествии Ленина в пломбированном вагоне в Россию через Германию и Швецию. Таков был его последний вклад в Октябрьскую революцию. Умер он в 1963 году в Испании...

Понять всех – значит всех простить

– Насколько я понимаю, история Кескюла – не исключение. Точно так же немцы снабдили оружием Роджера Кейсмента, чтобы тот доставил его в Ирландию и вооружил повстанцев...

– Немцы действовали по этой схеме повсеместно, у них было множество агентов. Для влияния на события в России они использовали Александра Парвуса, например.

– И это ведь была практика обеих сторон – вспомним полковника Лоуренса, знаменитого Лоуренса Аравийского, поднимавшего арабов на борьбу с Османской империей.

– Да, и Ленин был всего лишь одним из множества таких людей. Считать его сверхчеловеком – ошибка, он был одной из множества фигур в той шпионской игре.

– В России только в этом году вышла приличная биография Ленина – «Пантократор солнечных пылинок» Льва Данилкина. Мне кажется, что фигура Ленина остается загадочной, потому что она очень сильно идеологически нагружена. Каким вы видите вождя мирового пролетариата?

– Когда в 1924 году Ленин умер, для людей это была чудовищная трагедия. Однако Ленин умер дважды, второй раз его убил Сталин – полностью уничтожил и вдобавок станцевал на могиле. Я хотела воскресить Ленина, чтобы его понять, – всякий раз, когда я натыкаюсь на что-то, что ставит меня в тупик, я пытаюсь пробиться к истине. Ленин для меня – вызов. Поэтому я решила написать книгу о периоде, когда Ленин еще не пришел к власти, – чтоб увидеть человека из плоти и крови, который пока еще не стал вождем, контролирующим всё и вся.

Сейчас мне кажется, что Ленин все-таки мертв. Если использовать метафору Льва Данилкина, настоящая фигура Пантократора или Вседержителя – Сталин. Во всяком случае, он оказал на Россию куда большее влияние. Воскрешать Ленина сегодня было бы катастрофой, пусть лучше он остается мертвецом в своем мавзолее... Как вы помните, в 2016 году Путин обвинил Ленина в том, что тот отдал Донбасс Украине и заложил мину замедленного действия под российскую государственность.

По-моему, это был своего рода тест: нельзя ли избавиться от Владимира Ильича навсегда? И оказалось, что Ленин по-прежнему здесь, и если его трогать, может случиться беда. Так что лучше Ленину оставаться мертвым и скучным. Власти России официально отмечают столетие революции, сосредоточившись на жертвах, на страстотерпце и святом Николае II. Никто не говорит о толпах на улицах, о свержении правительства, о том, как от имени народа была узурпирована власть...

– Как по-вашему, сталинские репрессии были неизбежным следствием Октябрьской революции? Могла ли советская история пойти по другому, более утопическому пути?

– У этого вопроса нет одного ответа. Все ответы возможны. После смерти Ленина могло случиться что угодно... Могло ли что-то быть по-другому до того? Февральская революция была лучше Октябрьской: народ сверг коррумпированную власть. Но напряжение в обществе было таково, что дальнейшая катастрофа кажется неизбежной: национальные конфликты, классовые - этот список можно продолжать до бесконечности. Общество не могло оставаться стабильным. Те, кто считают, что Россия после Февраля могла превратиться в либеральную демократию, витают в облаках. Не будем забывать: продолжалась Мировая война, и ничто не предвещало ее конца.

С другой стороны, нельзя сомневаться в том, что Сталин привнес в советское общество насилие, которое не было необходимым. В том числе и насилие в отношении других революционеров. Каждая революция пожирает своих детей, и все-таки объяснять репрессии только этим, мне кажется, слишком легко. Нужно углубиться в детали – и тогда мы увидим, как проявлялись лицемерие Сталина и его паранойя.

– Значит, двадцатые годы были неизбежными – но не тридцатые?

– Беда с тридцатыми в том, что нужно учитывать международную обстановку и растущую вероятность войны. Я не хочу сказать, что ход событий в тридцатые был неизбежным, все-таки решения принимались конкретными людьми, – но давление было огромным.

Не думаю, что что-то можно было изменить в двадцатые годы. Коллективизация, начавшаяся тогда, была катастрофой. Я не понимаю, зачем она была нужна. То есть – я понимаю, что именно делала власть, но ничто не оправдывает ни ужасное насилие, ни уничтожение части культуры. На самом деле именно тогда и произошла настоящая революция – 1917-й не идет с концом 1920-х и началом 1930-х ни в какое сравнение.

Во второй половине 1930-х Сталин действовал под давлением, связанным с гитлеровской Германией. В то время заключались различные международные пакты, Сталин ощущал, что СССР окружен... Вспомним, что происходило тогда в Европе, в Китае, в Японии. Международная обстановка была напряженной, и говорить, что во всем в итоге виновата Россия, неправильно. Мы все виновны. Но я понимаю и то, что для представителей разных народов ситуация выглядит разной. Если бы я была эстонской или полькой, я бы говорила о пакте Молотова – Риббентропа и о том, что в мою страну пришла чужая власть. Если бы я была эстонской русской, мои ощущения были бы куда сложнее.

Французы говорят: tout comprendre c’est tout pardonner, «понять всё – значит всё простить». Изучая историю, ты оказываешься в ситуации, когда понимаешь всех больше и больше. И спрашиваешь себя: если бы я была у власти тогда, приняла бы я такое решение – или нет?

«До тридцать седьмого я бы не дотянула...»

– Вы как историк специализируетесь на истории России. Как этот интерес возник? Что послужило поводом?

– Я изучала русский язык в школе. Я хорошо говорила по-французски – это отдельная история, я сбежала во Францию, когда была подростком, жила там год и вернулась, уже владея французским. В школе мне сказали: либо ты учишь другой иностранный язык, либо тебя не будут пускать на языковые уроки. Сначала мне предложили немецкий, но в Великобритании в семидесятых отношение к немецкому было по-прежнему предвзятое. В итоге я выбрала русский – и влюбилась. У вас такой красивый язык, такой богатый, такой сложный! Его можно изучать бесконечно. Это как наркотик – ты принимаешь всё новые и новые дозы, пока не становишься зависимым. Когда я начала изучать русский, мне было шестнадцать...

– А потом вы решили изучать русскую историю...

– Я начала изучать историю в Кембридже, и что еще я могла изучать, если не Россию? Впервые я приехала в Москву в 1982 году еще студенткой. Четырьмя годами позже я писала докторскую работу и провела год в МГУ. Перестройка, гласность... Люди в Москве только и обсуждали, что историю, и говорили на самом прекрасном языке, который я когда-либо слышала. Я поняла, что это – на всю жизнь.

– 1982 год – крутой брежневский застой. Как вам тогда показался СССР? Смогли ли вы заглянуть, так сказать, за кулисы советской действительности?

– Помню, я прилетела в Шереметьево из Лондона. Аэропорт Хитроу полон самых разных запахов – духи, выпивка, напряжение... Он сияет, в нем полно зеркал. Я сошла с самолета в Шереметьево и попала в темный туннель, переполненный людьми. Мы вышли в большой зал, где нужно было заполнять какие-то бланки, но не было столов, чтобы на них писать. Я должна была указать, сколько везу долларов и рублей, точной суммы я не помнила, стала пересчитывать деньги... Я сказала себе: добро пожаловать в реальность, в которой всё непросто и ничто не приспособлено для человека...

Потом я вышла наружу, в снег и слякоть. Мне часто говорили, что Россия серая, но для меня она была красная: повсюду – транспаранты, флаги, огромные плакаты, все красные. Другой цвет – коричневый. Снег таял, превращался в коричневую массу с окурками и плевками. В метро – никакой рекламы, метро всё коричневое... Это – мои первые впечатления о России. Я увидела жизнь, очень неприветливую на поверхности, холодную, отталкивающую. Но, едва мне удалось немного проникнуть вглубь, как внезапно я ощутила невероятное тепло. Так остается и по сей день, только сегодня Россия на поверхности – сверкающая и потребительская, а внутри по-прежнему скрыта невероятная доброта.

– Русские говорят иногда про загадочную русскую душу. Как по-вашему, она действительно столь загадочна?

– Любопытный вопрос. Я думаю, русским нравится думать, что их душа загадочна, и если ты сам в это веришь и то же самое считают все вокруг – почему нет? Я принадлежу к англиканской церкви, многие мои друзья – православные, они брали меня с собой в православные храмы, и для меня это был страшно интересный опыт: «А что это такое?!.» – «Об этом спрашивать нельзя...» (Смеется.) В основе основ православной веры, которая, конечно, является фундаментом русской культуры, лежит понимание того, что не знать что-либо – это норма. Таинство совершается за Царскими вратами, в которые могут входить только священники...

Или взять структуру русского предложения. Когда со мной говорит умный и образованный русский, его предложения всегда напоминают мне бильярд: предложение тянется и тянется, шар мечется по столу, отражается от бортов, ты не понимаешь, где его цель, и тут он – раз! – попадает в лузу. Маршрут шара может быть каким угодно. Ваш язык такой красивый и гибкий... Вы всегда попадаете в лузу, но ваши пути неисповедимы.

– Вспоминаются предложения Льва Толстого на несколько страниц.

– Да, и в них легко заблудиться. Если вы нетверды в грамматике, проще сойти с дистанции!

– Вам не кажется иногда, что, несмотря на усилия ваши и многих историков, на Западе русскую историю почти не понимают?

– О да! Я приведу лишь два примера. Первый касается моей книги «Война Ивана». Сотрудники британской телекомпании загорелись идеей снять по ней документальный сериал, предложение дошло до боссов, а те сказали: «Передайте ей, что зрителей заинтересует скорее одна смерть британца, чем миллион смертей русских». Я была шокирована.

И другой пример: я встречалась и с бывшими британскими послами и спрашивала их, пользуются ли они работами историков, чтобы принимать решения в области внешней политики. И все до одного сказали: «Нет». До британской публики достучаться непросто: им нравятся балалайки, матрешки, собор Василия Блаженного...

– ...медведи на заснеженных улицах...

– Ага. Я говорила британцам, что поеду в Россию в июне. Они спрашивали: «Ты ведь возьмешь шубу?» (Смеется.) Я не понимаю, почему так происходит. У нас ведь много общего. И Великобритания, и Россия участвовали во Второй мировой войне, мы, британцы, понесли большие потери, потери русского народа просто неисчислимы... Обе страны несли потом бремя победы. У россиян и британцев отношение к Второй мировой куда более определенное, чем у остальных народов Европы. У нас столько общего, нам есть о чем разговаривать. Но Великобритания впереди планеты всей в том, что касается русофобии. Это – одно из немногих наших настоящих достижений, увы.

– У вас есть любимая эпоха в русской истории?

– Их много. Я изучаю в основном ХХ век, точнее – период между 1917 годом и концом Второй мировой. Я написала и книгу об устной истории Великой Отечественной войны – «Война Ивана». Не могу сказать, что это мой любимый период, он очень страшный, но истории, которые рассказывают о нем люди, – они потрясающие. Мой дядя погиб на Второй мировой, и я знаю, как его смерть повлияла на мою семью, а в России это влияние нужно умножать на огромное множество семей. Когда я подолгу жила в России, я часто просилась на уроки истории в школах, чтобы понять, как школьники понимают историю. Один раз я попросила поднять руки тех, чьи родственники погибли на Великой Отечественной. Руки поднял весь класс...

Революция – очень интересный период, как и сталинская эпоха: власть пыталась сотворить какой-то совершенно иной строй. Но, думаю, если бы я жила в России, меня расстреляли бы в 1921-м, в ходе красного террора. Или выслали бы из страны. До тридцать седьмого я бы не дотянула... Если выбирать эпоху, в которой я хотела бы жить, наверное, это была бы эпоха Чехова. Но и тогда жить хорошо можно было, если у тебя были деньги. Мои российские друзья часто говорят похожую фразу: тут хорошо жить, если у тебя иностранный паспорт...