Евгений Гришковец: чем дальше, тем острее я ощущаю потерю рая

Евгений Гришковец Фото: Михкель Марипуу

«Я сделал спектакль 20 лет назад, мне было едва за тридцать. Сейчас мне 50 лет. Возвращение к теме детства из разных возрастов – очень разное. Когда тебе едва за тридцать, ты возвращаешься абсолютно счастливым человеком, отношение к времени и жизни у тебя другое. Сейчас, конечно, всё изменилось...» Евгений Гришковец, показавший в Таллинне легендарный спектакль «Как я съел собаку», рассказал Rus.Postimees о новом романе, поездке в Крым и своем разговоре с Солженицыным.

Универсальная история детства и юности

– «Как я съел собаку» – ваш самый первый и самый долгоиграющий спектакль. Вы много раз его меняли и дважды играли его «в последний раз», однако спектакль жив и по сей день. Как менялось ваше к нему отношение?

– На этот вопрос ответить легко. Здесь важно не то, что именно рассказывает герой, – важно, почему он всё время обращается к теме детства. Я сделал этот спектакль 20 лет назад, мне было едва за тридцать. Сейчас мне пятьдесят. Возвращение к теме детства из разных возрастов – очень разное. Когда тебе едва за тридцать, ты возвращаешься абсолютно счастливым человеком, отношение к времени и жизни у тебя другое. Сейчас, конечно, всё изменилось.

Что меня радует: и 20 лет назад, и сейчас в зале я вижу зрителя примерно одного возраста – 25-45 лет. Каждый год зрителей у спектакля прибавляется. Те, кому было 25 лет тогда, прекрасно помнили СССР, он был их детством. Для сегодняшних 30-летних СССР – странный миф. Поэтому я убрал все явные признаки СССР, чтобы спектакль не казался ностальгическим и архаичным. Прежде всего это все-таки универсальная история детства и юности.

– Тем более, что и реалии службы на флоте в России изменились...

– Да, сейчас служат один год в своем регионе и служить идут... не то чтобы охотно, но сегодня служба – уже не что-то страшное, она дает карьерные возможности. Я за три года ни разу не был в отпуске и служил в 5000 километрах от дома. На острове Русский, о котором я рассказываю, не осталось ни одной воинской части. Там построен большой федеральный университет, какого ни в одной прибалтийской стране нет. С материком остров соединен технологичным мостом, такой есть только у датчан, может быть...

– Вы много раз выступали со спектаклем «Как я съел собаку» за границей. Как воспринимают его иностранцы?

– Разные по-разному. В Финляндии – где мы, кстати говоря, придумали такой способ перевода, что мой переводчик Юкка Маллинен сидит на сцене, – когда говоришь, что было холодно, воспринимают эти слова буквально. Когда я играл в Ницце, реагировали совсем по-другому. Понятно, что за границей какие-то истории воинской службы я сглаживал. Главное – рассказ о взрослении, о том, как с человека сняли домашнюю рубашечку и надели на него военную форму. Есть вещи универсальные: ни швейцарский ученик, ни французский, ни английский в школу идти не хотят, и им зимой холодно, даже если дело происходит в Ницце и на улице плюс пятнадцать и дождь.

«Иначе будет слишком страшно»

– Вам 50 лет, это больше, чем юбилей даже, наверное...

– Для меня это первый юбилей на деле. Думаю, что и единственный. (Смеется.)

– Для вас это повод к проведению итогов?

– Нет, итогов я не подводил, рано еще, и в любом случае это просто магия цифр. Если говорить об ощущении, я написал о них короткое эссе «Я живу давно». Я ведь родился в год пятидесятилетия Февральской и Октябрьской революций. Теперь пятьдесят мне, а революциям исполнилось сто лет. Ну или: когда я родился, Гагарин уже слетал в космос и все верили, что наступает космическая эра – и мы очень скоро полетим очень далеко. А теперь ясно, что никуда далеко мы не полетим. Никогда и никуда. Даже на Марс, даже снова на Луну... Это и есть мое отношение к дате: я живу давно.

– В дневнике на сайте Odnovremenno.com вы пишете, что вернулись к роману «Театр отчаяния». Это, как я понимаю, ваш третий роман после «Рубашки» и «Асфальта», и разрыв с последним составляет десять лет...

– Это будет огромный автобиографический роман. У меня долго не было замысла, а потом замысел большого романа появился. Такой роман можно писать несколько лет, и получилось бы что-нибудь трехтомное, но я решил написать его в сжатые сроки и сдать издателю 15 марта будущего года. Можно было бы, конечно, заняться более детальным размазыванием и описанием разных ответвлений жизни...

– Говорят, краткость – сестра известно чего.

– Глупость. Все краткие высказывания должны быть в контексте, иначе они бессмысленные. То, что краткость – сестра таланта, чушь собачья. Точно так же, как «знание – сила». Ну какая же это сила?..

– «В чем сила, брат?»

– Про это как раз и надо романы писать.

– Есть ли зазор между Гришковцом в жизни и Гришковцом в моноспектаклях и книгах? В «Как я съел собаку» вы очень искренни, взять хоть рассказ о том, как вы убивали бабочек, однако у писателей искренность - зачастую лишь прием...

– Здесь искренность вообще ни при чем. Она необходима, но не всё то, что происходило в жизни, может быть перенесено в литературу. Я подчеркиваю: не в дневник, не в публицистику, а в литературу. Есть факты биографии, которые невозможно описать как они были, – они не будут иметь художественного оправдания. Фильм Алексея Балабанова «Груз 200» – сильное высказывание, но то, что в этом фильме показано, не имеет никакого художественного оправдания.

В романе, который я пишу, есть моменты, которые приходится описывать репортажно, иначе это будет слишком страшно. А иногда то, что происходило со мной, в романе описано как чей-то рассказ, – даже если писать об этом репортажно, все равно будет страшно. Временами герой романа – наблюдатель, хотя я был действующим лицом... Без отстранения написать такое нельзя. В любом случае текст всегда отдаляет автора от его персонажа.

«Вы числите себя литератором...»

– В своем дневнике вы пишете о поездке в Крым. У российской интеллигенции оппозиционного направления ездить в Крым подчеркнуто не принято, и наоборот, интеллигенты-патриоты туда подчеркнуто ездят...

– Я долго не ездил в Крым, потому что знал: моих многочисленных зрителей в Украине это обидит. Когда я предполагаю, что меня прочитают или услышат украинские граждане, я говорю «в Украине», хотя по нормам русского языка нужно говорить «на Украине», – но я понимаю, что им будет обидно... Возвращаясь к Крыму: прошло три года, никаких разумных действий ни с одной, ни с другой стороны предпринято не было. В Крыму между тем живут два с половиной миллиона человек. Там тоже есть мои зрители, они ждали моей премьеры – и я не счел возможным в Крым не поехать. Если кто-то совершает военные преступления, а кто-то глупости, а кто-то нарушает международное право, то люди, живущие в Крыму, в этом совершенно не виноваты.

Я законопослушный гражданин. Приезжая в Крым, я внутренних законов Российской Федерации не нарушаю – и мне все равно, какие законы по этому поводу есть в сопредельном государстве.

– Но на Украину вас больше не пускают?

– Не пускают. И на здоровье – теперь они живут без меня. Мне было страшно обидно, я точно знаю, что в этой стране у меня есть много зрителей и читателей. И ведь ни в одной книге, которую они любили, не изменилось ни одной запятой. Ни в одной книжке не сказано ни единого дурного слова про Украину, только хорошее – воспоминания о детстве, которое прошло в Жданове, ныне Мариуполе...

Когда украинские журналисты меня спрашивали, почему же я не еду в Донецк и Луганск, я отвечал им, что не считаю возможным незаконно пересекать российско-украинскую границу, неподконтрольную Украине, это будет преступлением, я на такое не пойду. Но когда я еду в Крым, преступления тут нет никакого. И разбирайтесь с этим со всем как хотите. В моей поездке в Крым нет ни патриотического высказывания, ни антипатриотического. Я не нарушаю законов моей страны и еду к зрителям, которые купили билеты на мои спектакли.

– Вы еще и играете в кино, причем в Википедии написано: «Евгений Валерьевич не любит, когда ему напоминают о сыгранной им роли в сериале “Азазель”». А о какой кинороли вам вспоминать приятнее всего?

– Так-так-так... (Пауза.) Да, для меня это – роль в сериале «В круге первом». Прежде всего – я снимался у великого режиссера Глеба Панфилова, его «В огне брода нет» и «Начало» – великое кино... Это были четыре упоительных съемочных дня. В результате я смог пообщаться с Александром Солженицыным, который утверждал сценарий. Того, что я говорю в фильме, в книге нет. Я играл писателя Галахова, прототипом которого был Константин Симонов, а про него Солженицын писал весьма презрительно. В изначальном сценарии у Галахова не было слов, его монолог написал я – и этот монолог утвердил сам Солженицын. Кажется, я ни в одном интервью еще этого не рассказывал...

Солженицын тогда лично общался со всеми актерами, он не знал их бэкграунда, говорил с ними по телефону и потом решал, подходят они или нет. «Вас пригласили на роль Галахова, – сказал он мне. – Вы числите себя литератором. Не могли бы вы рекомендовать мне что-то, чтобы я мог прочесть и решить, можете вы участвовать в нашей картине или нет?» Я рекомендовал прочесть повесть «Реки», которая только что вышла. Через два дня меня утвердили. Выходит, хотя бы часть моей повести Солженицын прочитал.

В молодость вернуться нельзя

– В «Как я съел собаку» есть прекрасная фраза: «Я увлечен жизнью в целом». Ваша известность не мешает этому вашему увлечению?

– Она, скажем так, не помогает, ограничивает возможности. Зато и обостряет всё, когда ты находишься в месте, где ты малоизвестен и совсем не известен. Где-нибудь в городе Брюсселе я чувствую себя очень весело – хотя и там встречаются наши люди, которые меня узнают... Приходится держать себя в руках, а я люблю повеселиться. Впрочем, люди, которые меня знают, знают меня либо по кино, либо по театру, либо по книгам – хотя можно прочесть книжку и не знать, как выглядит писатель, – а те, кто ходит в театр, приятные люди и тоже не прочь повеселиться. Но ударить в грязь лицом перед читателем все-таки нельзя.

– Вашему последнему спектаклю «Шепот сердца», скоро три года, а у вас производственный цикл – как раз два-три года. Когда ждать – и ждать ли – нового спектакля?

– Ждать, но не в ближайшее время. Через год я привезу в Таллинн сценическое предисловие к роману «Театр отчаяния» – не совсем спектакль, но и ни в коем случае не творческий вечер. Это сценическое действо, в котором есть всё то, из чего соткан мой роман: какие-то моменты, связанные с кемеровским театром «Ложа», то, из чего складывались мои первые высказывания, даже самые первые пантомимы, которые я не играл тридцать лет. Такое двухчасовое предисловие к роману...

– Возвращение в молодость?

– Нет, я хочу продемонстрировать, что я все еще в форме – не хуже, чем тогда, – и показать то, из чего я состою. Даже когда я играю «Как я съел собаку», я не возвращаюсь в молодость, а скорее вспоминаю о прошлом из сегодняшнего дня. Герой спектакля – я сегодняшний. Потому что когда человек о чем-то вспоминает, важно, почему он сегодня вспоминает именно об этом. Чем дальше, тем острее я ощущаю потерю рая. Когда мне было 35 лет и я вел за руку в школу первую дочь, это было не такое чувство, как в этом году, когда я отводил в школу младшую дочь. Я смотрел на себя и думал: что я делаю?..

– В «Как я съел собаку» герой рассказывает о себе-прошлом как о человеке, которого больше нет. Но в вас все ваши прошлые «я» есть, вы из них и состоите...

– Но я ведь не равен герою. Мой герой куда чувствительнее меня, он пребывает в каком-то... не скажу трагическом, но очень драматическом состоянии. Он не знает, как ему жить, он не понимает, что такое жизнь. Я тоже этого не понимаю, но у меня есть интересная работа, моя профессия. А мой герой – он определенно не писатель и не играет на сцене. Он рассказывает незнакомцам историю. Это сложный лирический герой.

Я читал давно замечательную диссертацию, автор которой очень убедительно доказывал: Высоцкий не написал 900 песен – он создал 900 маленьких моноспектаклей, и в каждом есть лирический герой: «Як»-истребитель, дальнобойщик, зэк, алкоголик, золотоискатель, солдат и так далее – и каждый раз повествование идет от первого лица.

В моем случае вненаходимость автора – это термин Бахтина – улетучивается, потому что зрителю кажется, что на сцене – Гришковец. А на сцене – не Гришковец, на сцене – персонаж. Высоцкого тоже ассоциировали с героями, зэки в письмах спрашивали, где он сидел, золотоискатели – где он добывал золото. И меня то и дело спрашивают, не в одной ли школе мы учились. Это всё потому, что на сцене – сам автор. При этом зрители не понимают, что если бы на сцене был не автор, а исполнитель, они не стали бы меня слушать. Если бы было известно, что тексты пишет мне кто-то еще, я как исполнитель публику не устроил бы. И Высоцкий с Окуджавой ее не устроили бы – как всего лишь исполнители. Здесь нужна другая, высокая степень доверия...