Памяти Арсения Рогинского, или В каких терминах можно описать женщину

Арсений Рогинский Фото: Argo Ideon

Выдающегося правозащитника, председателя общества «Мемориал», историка, человека гениального бесстрашия Сеню Рогинского я помню юношей, почти мальчиком. Он Тартуский университет заканчивал, я туда поступала, еще не зная, что он, университет, может прикончить любого нормального человека. Сеня посмотрел на меня, сияющую, семнадцатилетнюю: "Ты так уверена в свой литературной судьбе? Иначе тебе нечего делать в этом городе… Ну, если уверена, то страдай, пока есть силы".

Город был тогда, в 1967 году, мрачен, тускл, сер, как тифозный барак. И Сеня добавил: "А если хочешь быть не писателем, а удачливой женщиной, то запомни великое правило: никогда не старайся быть главной!"

Спустя много лет, в 1985 году, Арсения Рогинского, отсидевшего четыре полных года с уголовниками по фантастическому обвинению в подделке важных документов («для неприятельского штаба»?), его брат –  Миша Рогинский – привез «откинувшегося» в Таллинн. Перед арестом Сене предлагали на выбор в Ленинграде: прекратить правозащитную деятельность, отказаться от сбора документов, касающихся репрессий, не печататься за границей, не выпускать самиздатовские сборники «Память», мирно покинуть Советский Союз или быть посаженным в лагерь. Совершенно сознательно и спокойно он выбрал последнее. Если не ошибаюсь, его взяли с поличным – то ли просроченным, то ли фиктивно продленным билетом  в читальный зал библиотеки.

Четыре года лагерей

Эти лагеря вообще-то хорошо были известны семье Рогинских. Миша мне рассказывал, как его, ребенка, учили арифметике и грамматике академики и профессора, сидевшие в лагере с его отцом – Борисом Рогинским и всей его семьей.

Сеня приехал в Таллинн прямо из лагеря, и Миша (который и сам был все это время под неусыпным надзором КГБ как брат преступника) решил устроить роскошный ужин у себя дома, пригласить всех друзей Сени по Тартускому университету, накрыл немыслимый стол. И вот мы, те, что осмелились (нас было совсем немного), поодиночке, переулками и дворами стали собираться на квартире, обмирая от собственной храбрости. Буквально несколько человек.

Сеня отламывал кусочки хлеба, катал по столу, съел шпроту; мы же набросились на разносолы, словно это нас продержали на голодном пайке несколько лет. У Ахмадулиной есть такие странные, дикие строки: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем». Ужасно, жадно, неудержимо мы ели за Мандельштама и Марину, – это единственное, – голод – что было нам понятно в какой-то мере.

А Сеня рассказывал, как ему удалось выжить, на незабываемой смеси двух сленгов: воровской фени и фене академической филологической терминологии. Он говорил:

"Важнейший момент для уголовника, когда его везут в поезде в лагерь. Это последний раз, когда он может увидеть женщину. Он должен ее запомнить, сохранить в себе до реальной встречи, может быть, через десять лет. И конвоиры медленно ведут женщину в туалет по проходу качающегося вагона, медленно-медленно. А  уголовники описывают ее друг другу. Пожилая женщина описывается в терминах «мать», «матушка», «родная моя», тут категорически запрещены скабрезности, сальности, смех и даже громкий говор, а вот молодая женщина описывается в терминах"…

Я заметила, что у Сени на щеке небольшой крестообразный шрам. Откуда? Оказывается, у него смертельно разболелся зуб. Но это не повод вести человека к врачу. Флюс, нарыв, гнойник - наконец, вызывают врача. И через рот уже ничего сделать нельзя, приходится резать щеку и таким образом добывать зуб с нарывом…

"А выжить, – говорил Сеня, – довольно просто: надо рассказывать романы. Ну, не просто рассказывать, а так, чтобы стремительность сюжета соединялась с медлительностью событий. Казалось бы, это неразрешимое противоречие. Нет, сюжет летит вперед, а ты при этом успеваешь разглядеть глазами слушателей каждую деталь, каждую подробность, чтобы они не только слышали тебя, но и увидели те миры, что хранятся внутри тебя, как внутри бесценного сосуда, который нельзя разбить".

(Кажется, это Батюшков сказал Пушкину, пришедшему к нему в дом скорби: я нес на голове сосуд, он упал и разбился, кто знает, что было в нем?!)

Советская власть катилась к закату, ничего нам, смельчакам, не было за эту встречу. Несколько дней назад я написала своему старинному другу, Мише Рогинскому, которого, назвав Шаблинским, сделал непременным героем русской литературы Сергей Довлатов, письмо-соболезнование. Миша ответил: «Я сижу у Киры (старшая сестра - прим. Е.С.) и плачу. Спасибо, что ты помнишь Сеню».

Особенность выдающегося человека как раз в том и состоит, что его помнят все, кто даже мимолетно с ним соприкасался, и слова его не стареют.