Прощай, Слава…

Вячеслав Гвоздков Фото: личный архив

Светлой памяти Вячеслава Алексеевича Гвоздкова (20.04.1947 – 21.01.2018), прекрасного режиссера и человека.

Знаешь, Слава, я до сих пор не могу в это поверить.

Совсем недавно мы вспоминали о тебе с Тыну Карком, актером, который сыграл не просто звездную – легендарную роль – в твоей постановке «Пролетая над гнездом кукушки». 85-й год, твоя вторая постановка в Эстонии, Молодежный театр (теперь это Linnateater); первой был «Старый дом» по пьесе А. Казанцева; тогда мы и познакомились – и талант, жизнелюбие, харизма угадывались в тебе с первого взгляда, с первого твоего слова.

«Старый дом» был очень хорошей работой, «Пролетая над гнездом кукушки» - фантастически точно нацеленной в самую «десятку» тогдашних ощущений и угадываний. Шлюз свободы высказывания – еще не свободы слова в прямом смысле – только-только приоткрылся, говорить можно было откровенно… – языком художественных образов. Для тебя – как и для чеха Милоша Формана, покинувшего родину после того, как «Пражская весна» была раздавлена гусеницами танков и экранизировавшего эту вещь в Голливуде, история, рассказанная в прозе Кеном Кизи и переложенная на язык кино и театра  Дейлом Вассерманом, была прежде всего протестом против тоталитаризма – протестом, который тогда уже начал вызревать публично, но в глубине души его многие ощущали и прежде.  

Тыну вспоминал, что ты дал ему, как и другим актерам, полную свободу, исподволь, тактично, ставя роль на верные рельсы и, говорил он «тогда мне стало ясно, что мы играем спектакль о том, что все мы находимся то ли в тюрьме, то ли в психушке, и все, что делает мой герой – яростный протест против этого».

Конец 80-х – начало 90-х, эпоха, которая поначалу обещала много, а затем вдруг всё смяла и погрузила в хаос, первые годы этой эпохи, когда вера и надежда порождали эйфорию, а об ином не хотелось и думать – это твое время. Радость, искренность и свобода, носившиеся в воздухе, музыкально гармонировали с твоей натурой. И когда летом 86-го Ташкентский русский театр им. Горького, которым ты руководил, месяц (!) с невиданным успехом гастролировал в Таллинне, это жизнелюбие, оптимизм, смелость, с которой ты яростно протестовал против тотальной лжи (ты часто повторял тогда эти слова) и веселый дух авантюризма пронизывали все гастрольные спектакли. Не только твои, но в том-то и достоинство художественного руководителя, что он, не вмешиваясь в работы других режиссеров, невысказанным образом заражает их каким-то очень важным и общим для театра видением жизни.

Я не стану перечислять все гастрольные спектакли: твои друзья и зрители, видевшие их, – помнят, просто скажу, что тогда мне твой талант открылся еще с одной стороны. Оказалось, ты бываешь удивительно лиричным и нежным – как в «Саде без земли» по пьесе Людмилы Разумовской. Герой спектакля Марк был лишним человеком нашего времени, того времени, когда защититься от окружающей пустоты цинизмом и бравадой, как это делал вампиловский Зилов, уже не получалось, герой оставался наедине с собой, все что-то требовали от него, требовательно любили, и он в отчаянии огрызался: «Поменьше бы вы меня любили и побольше бы со мной считались…» Когда мы с тобой говорили об этом спектакле, ты признался: «Марк – это я…». Ты – которому так нравилось, что актеры называют тебя Крутой, Гвоздь (в Эстонии, где ты ставил спектакли в Таллинне, Вильянди, Тарту и Раквере, ласково: Гвоздик)…

Тремя счастливыми местами для тебя были: Эстония, в истории театрального искусства которой ты остался навсегда, Ташкент и Самара. В Ташкенте ты так естественно вписался в мир восточной неги! Театр располагался в дышавшем на ладан здании, новое строилось много лет и все никак не достраивалось; на улице напротив театра в какой-то праздник устанавливали крытые коврами дастарханы - всё это было экзотикой, которая прежде всего запоминалась, когда мы с Этэри Кекелидзе неделю были в командировке в Ташкенте – готовить гастроли: сейчас такое не видано. Но естественно, внутри любого театра существуют свои подводные течения, к новому худруку всегда принюхиваются, кто принимает его с надеждой и радостью, а кто – в штыки. Очаг контрреволюции был и в твоем театре, но ты, при всей своей крутости, никого не гнул и не ломал через колено.

Помню, в то время у тебя не складывалась отношения с одной очень хорошей актрисой (точнее – не складывались у нее с тобой). Очень хорошая провинциальная актриса – это женщина-тайфун, женщина-глыба; мера амбиций ничуть не ниже меры таланта, а то и сверх того. Ты приручал ее – творчеством, а не разборками. На вторые таллиннские гастроли Ташкентского театра ты привез постановку по драме Галина «Звезды на утреннем небе» с этой актрисой в главной роли – и сыграла она отважно, не щадя себя, как настоящая la grande tragédienne (прости, не знаю, как перевести). А потом призналась мне, что работать с Вячеславом Алексеевичем – счастье.

…Написал: Эстония – Ташкент – Самара. (Про Ростов, где ты сразу после окончания института работал главным режиссером Молодежного театра не знаю, ты мало о нем рассказывал). Но если бы ты был сейчас рядом, ты бы перебил: «А как же Питер?»  Да, Питеру ты обязан своим рождением как режиссер, учился у великого Товстоногова, и этот город занимает особое место в твоей жизни, и прах твой предадут земле в Санкт-Петербурге. О, Питер – это особая страница. После Ташкента ты стал главным режиссером театра, который еще носил имя Ленинского комсомола; одного из многих питерских театров, которому все никак не удавалось обрести лица необщее выраженье, хотя работали в нем многие прекрасные мастера. Ты начал с сенсационной постановки Master Class по трагифарсу Дэвида Паунелла – про то, как Сталин и Жданов учили Прокофьева и Шостаковича сочинять нужную народу музыку… А уж потом начал поиск своего лица для этого театра.

Вместе с Сергеем Шубом вы придумали театру новое название «Балтийский дом» и создали фестиваль под этим же названием – сначала небольшой, скромненький такой фестивальчик, но уже в 94-м в нем участвовал спектакль великого Эймунтаса Някрошюса «Моцарт и Сальери. Чума», а со временем «БалДом» стал престижным фестивалем европейского масштаба.

И у колыбели его был ты!

Но Питер – город тесный, а твоей душе присуща широта. И счастливым местом для тебя стали Академический театр им. Горького и тесно связанный с именем Горького старинный купеческий город на Волге Самара, самим своим существованием напоминающий, что в России есть и другие культурные центры, кроме Москвы и Петербурга. Не такие броские и пафосные, но очень самобытные. И очень человечные. Ты пригласил эстонского режиссера Айна Прооса поставить в Самаре по очаровательной пьесе-шутке трех отвязных американских парней «Весь Шекспир за один вечер», в которой менее чем за два часа нужно пробежаться по всем шекспировским сюжетам, а в финале попробовать побить мировой рекорд скорости, сыграв «Гамлета» за 49 секунд. Композицию и интермедии попросил написать меня.

Тогда-то я и приехал в Самару и увидел, как ты счастлив. Сезон заканчивался, спектакли шли при сплошных аншлагах, по окончанию сезона ты устроил прогулку на теплоходе по Волге и пикник на берегу для труппы и гостей – и ты был в тот момент настоящий человек-праздник.

Уже после я узнал, что придя в Самарский театр, ты сказал: «Я пришел в этот замечательный театр, как в свой последний театр, и здесь, мне кажется, я и должен умереть».

Твой коллега Сергей Соколов так прокомментировал эти слова: «Это было сказано несколько возвышенно – он имел в виду - раствориться в артистах. Но произошло именно так: он завершил свой земной и творческий путь именно в этом театре. Это честное его высказывание и ощущение жизни. Он ярко пришел и ярко ушел из этой жизни».

Тут трудно что-то добавить.

Разве то, что прощание с тобой было удивительно срежиссировано самой жизнью – в день твоей смерти шел поставленный тобой спектакль, и актерам перед выходом на сцену не сообщили, что тебя уже нет. Потому что нужно было им чувствовать в зале присутствие твое и помнить, что перед тобой плохо сыграть нельзя. Кому-то, возможно, покажется, что уместнее было бы в знак траура отменить представление, но так может рассуждать только далекий от театра человек. Когда уходит из жизни человек театра, его провожают в последний путь аплодисментами. И, как сказал один очень неплохой драматург, которого ты не успел поставить при жизни, но – кто знает – поставишь по ту сторону бытия, перед лицом Всевышнего Зрителя: «Весь мир - театр». Но и театр – весь мир. А ты – прекрасная несгораемая частица этого мира.