Жизнь всегда переходит дорогу в искусство на красный свет

Елена Скульская. Фото: Tairo Lutter

Как-то я была в гостях у своих давнишних, еще с советских времен, приятелей в их большом трехэтажном доме под Нью-Йорком. Хозяйка завела меня в одну из многочисленных комнат, где стоял поместительный диван, огромный телевизор и, кажется, больше не было мебели, и сказала со значением: «Смотри, в этой комнате ровно 68 квадратных метров – это площадь всей твоей четырехкомнатной квартиры, которая когда-то казалась нам необъятной!» Муж хозяйки прервал ее победную речь: «Перестань! Зачем ты так унижаешь нашу гостью!»

Но я вовсе не была ни обижена, ни унижена. Просто каждое время, каждая эпоха выделяет человеку для проживания, для комфортного существования четко отмеренное пространство, во многом определяющее отношения людей друг с другом. В 70-х годах минувшего века жили очень-очень тесно: на нашей кухне (4,5 метра) собиралось по десять-двенадцать человек – выпивали, беспрестанно курили и говорили о самом главном.

Обоняние, думаю, не существовало как отдельное чувство, эта роскошь любить и не любить какие-то запахи пришла намного позже, а тогда во время разговора прикасались друг к другу, дышали в лицо, сидели на одном стуле, стукались головами, обнимались – не в смысле объятий, а в знак согласия с прозвучавшими словами. Сегодняшнему молодому человеку, вероятно, трудно представить: я зашла однажды в те времена в ванную (крошечную), а там пятеро читали друг другу стихи и гасили сигареты под струйкой воды, и мне сказали: «Заходи, но закрой дверь, это не для всех!»

В фильмах Алексея Германа-старшего, где действие происходит в 30-х годах минувшего столетия, 40-х, начале 50-х – особенно в картине «Хрусталев, машину» – гениально показана эта жизнь сообща, на виду, при всех, без утайки, когда спрятаться от других просто невозможно. И лица искажены страхом, ужасом, предчувствием неизбежного. Это – сталинская эпоха. Ожидание арестов, ожидание по ночам «гостей дорогих», которые поведут на смерть.

В  фильме Алексея Германа-младшего «Довлатов», где действие происходит в 1971 году, показана та же теснота, прижатость друг к другу, когда на крохотном пятачке читает стихи Бродский и тут же, фоном по его голосу, говорят о другом, стоя в дверном проеме, и между собеседниками, как в грохочущих тамбурах старых поездов, проходят люди из комнаты в комнату, а собеседники пропускают их, отклоняясь друг от друга и снова сближаясь. Но эта цитата о тесноте умышленна, поскольку нагружена новым смыслом – в картине «Довлатов» принципиально изменены лица, ужас и страх смыты с них.

Мы видим не испуганных, не затравленных, а просто грустных людей, всегда грустных, не истерически трагичных, а терпеливо, задумчиво грустных; они уже научились оставаться наедине с самими собой – уходить в себя, иногда даже теряя нить разговора в самом важном  диалоге. Появился новый типаж, и эти задумчивые, грустные, дорогие мне лица в картине – узнаваемы, мне кажется, я вижу своих старших приятелей...

Так изменилось время! И можно уже было идти не со всей страной, а наперекор ей. Или уехать. И выбор уже не всегда прятал под полой трагедию…

Фильм игровой, а люди реальные?

На премьеру «Довлатова» в Петербург меня и мою дочку Марину пригласила Катерина Довлатова; в «Великан Парке» фильм показывали параллельно в пяти залах; пришли не только и не столько те, кто знал Довлатова, но люди других поколений, – их во много раз больше – кто смутно себе представляет те времена.

Сравнивать жизнь киношную и реальную – затея довольно опасная и заводящая в тупик. Важно ли удивительное сходство обаятельного и тонкого актера Милана Марича с реальным Сергеем Довлатовым? (Сходство столь явное, что я, не удержавшись, даже сфотографировалась с ним на память). Важно ли, что Артур Бесчастный неотличимо от Бродского читает с экрана его стихи? Важен ли вполне соответствующий времени эпизод, когда великие писатели – Пушкин, Достоевский, Толстой (их изображают самодеятельные актеры) приветствуют тружеников судостроительной верфи и один из персонажей говорит Довлатову примерно так «Не смейте иронизировать! Достаточно великие писатели настрадались от мерзостей капитализма!»?

Жизнь переходит в искусство по опасной дороге и всегда на красный свет. Пока есть свидетели прошедшего времени, они будут настаивать на том, что все было не совсем так, как показано в фильме. (Имеет ли это значение для художественного произведения?) Они, скажем, уверили бы авторов, что у Бродского и Довлатова не было таких амикошонских отношений, при которых Бродский говорил бы нечто очень важное для него, а Довлатов бы не слушал и думал о своем, и Бродский бы это замечал и смиренно замолкал. Или напомнили бы создателям фильма, что устный жанр, жанр разговора был чрезвычайно важным – не говорили как в театре абсурда, а говорили «красиво» (язвительное и бессмертное замечание персонажа Тургенева).

Рано или поздно все игровые фильмы становятся документами эпохи, документальными фильмами; сегодня Алексей Герман-младший так увидел эпоху, в которую жил его отец; думаю, Герман-старший многое ему рассказывал, и эти рассказы именно так преломились в сознании сына.

… В фильме Станислава Говорухина «У нас была великая эпоха» по «Компромиссу» Довлатова, где действие происходит в Таллинне, меня почему-то больше всего раздражали белые шторы в начальственных кабинетах. Это такие удивительные помпезные шторы советских времен – они состоят из множества воланов, отдаленно напоминая паруса старинных фрегатов, летящих в неизведанные дали. Таких оконных украшений никогда не было в Эстонии, в учреждениях окна, как правило, не занавешивались вовсе. Было ли это проявлением некоторого свободомыслия со стороны эстонцев? Не знаю. Но почему-то мне представляется отсутствие этих парадных белоснежных воздушных штор очень важным. И понимаю, почему Говорухину не понравился фильм Германа. Говорухину хотелось показать радости и веселье прошлого, настоять на величии эпохи, а Герману хотелось показать грусть того времени, лишенную не только величия, но и глотка свежего воздуха (хотя возможность жить в спертом воздухе была у каждого. Но Довлатов, в конце концов, от этой возможности отказался).

Документы и мифы

Фильм «Довлатов» выходит в прокат в Испании, Италии, Франции, Германии, Аргентине, Бразилии, Китае, США, выходит на экраны Эстонии, где Довлатов жил три года. Фильм уже получил и будет получать различные награды.

Много лет назад в Нью-Йорке, примерно через год после смерти Сергея, мы с Еленой Довлатовой, его вдовой, говорили о всё нарастающей славе писателя. Никто тогда не знал, что это явление не случайное, не временное, а стабильное, никто тогда не знал, что Довлатов станет народным писателем, понятным во всем мире. Как он сам не знал, что у него будут сотни тысяч читателей.

Я постоянно слышу: всё было совсем не так! Это говорили о фильме «Стиляги», о сериале «Таинственная страсть» о шестидесятниках, теперь будут так говорить о фильме «Довлатов». Для меня же очень важно, чтобы не улетучились, не стерлись имена поэтов, бардов, прозаиков, которые, выбирая между жизнью и литературой, делали выбор в пользу литературы. Не только для русских, для всех советских писателей существовала проблема такого выбора, и блестящие образцы эстонской литературы того времени (которая с большим трудом продиралась к читателям) доказывают правоту моих слов.

Мне страшно, когда сегодня прославляют советскую власть и ее основополагающие принципы. Мне страшно, когда сегодня запрещают спектакли или судят какого-то писателя за его книги (каким бы они ни были!) И я рада, что мне позволено говорить об этих своих страхах.

И грустный фильм «Довлатов» о грустных людях (при все моих сомнениях в его литературной основе) дорог мне тонко и точно воссозданной атмосферой, в которой жили и - кто его знает - может, еще будут жить художники.