/nginx/o/2018/03/07/7664787t1h14cc.jpg)
В декабре российский фотограф Евгений Фельдман стал лауреатом премии фонда Михаила Ходорковского «Открытая Россия» в номинации «Фотоистория» за проект «Это Навальный». Приехать в Таллинн на церемонию награждения он не смог, зато побывал в столице Эстонии в феврале – и согласился дать интервью Rus.Postimees.
Что ощущает Евгений, когда его называют «фотографом Навального»? «Внутреннее спокойствие. Я научился не париться по поводу ярлыков. В первый же день нашего с Навальным проекта многие сказали: это не журналистский проект. Я злился, спорил с ними, я до сих уверен, что прав: конечно, проект журналистский. Но довольно быстро я осознал: мне не западло называть себя документальным фотографом, а не фотожурналистом...»
«Я попал в журналистику, потому что хотел снимать концерты и спорт, – рассказывает Евгений. – Я учился на психфаке МГУ, и у меня было хобби – фотографировать. Митинги я снимал тоже, но ходил на них как блогер, публикуя фоторепортажи в ЖЖ. Но чтобы снимать концерты, все-таки нужна аккредитация: до того я проходил по обычному билету, протаскивал камеру, меня регулярно била охрана... В итоге благодаря контактам, завязанным на митингах, я нашел себе СМИ, это была “Новая газета”.
Дальше всё как-то завертелось. С приговором Ходорковскому это было скорее совпадение: в здание суда я попал по аккредитации на хоккей. В Москве тогда ввели грандиозный полицейский план охраны суда, близлежащие улицы перекрыли, в суд пускали по заранее присланным факсам. Это был декабрь 2010 года, мне было 20 лет, я не понимал, как что устроено, и как-то пролез в суд по аккредитации, на которой было написано “Пресса. Континентальная хоккейная лига. Sports.ru” – показывал ее на каждом кордоне... Вообще-то если человек связан с журналистикой, он и должен иметь доступ в зал суда, но я не думаю, что эти люди руководствовались принципом прозрачности.
Кажется, те фотографии никто так и не использовал. Это было под Новый год, тогда много что в Москве случилось: акция на Триумфальной, протесты у изолятора, в котором сидели активисты, Немцова посадили на 15 суток... Я десять дней всё это снимал, было очень интересно. Сначала всё шло на сайт, в марте первые фотографии вышли в газете, в мае меня отправили в первую командировку, летом 2011 года прошли протесты нацболов, потом была Болотная.... Через полтора года меня взяли в штат. Так что втянулся я случайно...»
– Я должен сказать, что с того времени у меня сильно изменилось... не восприятие даже, а внутреннее устройство. Изменилось благодаря Болотной. Те протесты показали... не скажу «банкротство», скорее, спорное положение российской независимой журналистики. Когда началась Болотная, многие мои старшие коллеги активно поддерживали митингующих. Поначалу меня зацепило тоже. Мне в голову не приходило что-либо скандировать на митингах, но я был... воодушевлен. Но уже к февральским митингам я четко понял, что работать можно, только если ты соблюдаешь категорический нейтралитет – это касается и символики, и публичных заявлений. А к маю во мне сформировалась диаметрально противоположная прежней позиция: журналист не имеет права участвовать в митингах и призывать к ним и в рабочее время, и вне его.
Довольно часто бывает, что журналистов задерживают на митингах, причем когда они пришли туда в качестве не журналистов, а активистов. Никто не разбирается потом, в каком качестве пришел на митинг задержанный, и публика воспринимает это как двойное нарушение правил игры: задержали не просто мирного протестующего, но еще и журналиста! Получается, что ты используешь свой статус – и тем самым наносишь вред коллегам, которые в это же время работают на митинге как журналисты. В следующий раз задержат не только тебя, потому что ты скандировал лозунги, но и журналиста, который ничего не скандировал, – вы оба показываете в итоге пресс-карты...
Фотограф всегда находится на передовой и наиболее уязвим перед дубинками и руками, которые суют в объектив, так что именно как фотограф я всё это ощущаю достаточно остро. С другой стороны, в 2012-2013 годах об этом никто не думал, но сейчас я понимаю, что из правила неучастия есть одно исключение: ситуация, когда давят на журналистскую неприкосновенность и свободу слова. Тогда журналисты обязаны быть активистами и, например, создать профсоюз. Любое давление на журналистов для меня – как красная тряпка для быка.
– Здесь две стороны: рациональное балансирование материала и объективация восприятия. Когда я работал над альбомом «Супервторник и другие дни недели», посвященным американским выборам, рационально сбалансировать материал было сложнее всего. Я снимал восемь городов: западные и восточные, маленькие и большие, республиканские и демократические. И сюжеты в части о повседневности должны были быть о белых и о черных, о женщинах и мужчинах... В работе с Навальным я над рациональным балансированием особо не задумывался, всё получалось естественно: проект построен на хронике, как всё идет, так я и снимаю.
Что до объективности восприятия... Проект «Это Навальный» для меня не столько о конкретном человеке, сколько о политической фотографии в целом. В России ее практически не существует. Мы видим, как работают фотографы Трюдо, Обамы, Порошенко, везде есть свои нюансы, конечно, – но есть и попытка отображения реального политического процесса: работа политика с документами, встречи и ругань с советниками и так далее. В России есть сложность с политикой как таковой, эту проблему я не могу и не хочу решать. И есть проблема с политической фотографией: мы видим протокольные фотографии Путина, постановочные, видим «консервы», которые пускают в эфир, когда он болеет, – и всё. Для меня этот аспект политики – гигантская черная дыра, которую...
– Скажем так: я ее ощущаю, меня к ней тянет, и я стараюсь что-то сделать. Навальный – единственный знакомый мне политик, достаточно живой для того, чтобы фоторассказ о его политическом процессе был возможен, интересен и ярок. Такой рассказ мог бы стать примером того, что политическая фотография в России возможна в принципе. Возвращаюсь к манифесту нашего проекта: это ключевой момент для меня, иначе такие проекты просто не могут работать: без проговаривания, без прозрачности. Для меня образец – Пит Соуза, фотограф и друг Барака Обамы, первым создавший работы на пересечении личной симпатии и публичной репрезентации. При этом Соуза не журналист, но он и начинал работать в Белом доме, четко обозначая то, что они с Обамой дружат.
– В основном такие ситуации были на войне на Донбассе, куда я поехал в 2014 году. К счастью, это была не такая война, как в Югославии или в Чечне, когда журналисты становились целями. На Донбассе были ситуации общего плана: ты стоишь на площади, а на другой ее конец начинают ложиться выстрелы из гаубицы. По большому счету мы рисковали так же, как мирные люди вокруг...
Еще был Майдан – 19 или 20 января 2014, столкновение на Грушевского, когда сотрудники «Беркута» и милицейских структур стали целиться именно в журналистов. Мне в лицо с небольшого расстояния выстрелили светошумовой гранатой, она попала в противогаз, отскочила, взорвалась у моих ног. У меня был разбит нос, противогаз заполнился кровью, это было довольно болезненно.
– Украинская война, к счастью, отличалась невысокой интенсивностью боевых действий и рваной линией фронта. У меня была возможность работать на двух сторонах, чередуя поездки. В мае 2014 года я поехал в Донецк, там как раз начинались бои за аэропорт, и снимал со стороны сепаратистов, в июле я поехал в Славянск после того, как его взяла украинская армия, в августе опять был в Донецке, когда там был так называемый «парад пленных» – и украинские войска подошли к городу очень близко. Потом их отбросили, и в сентябре я поехал в Днепропетровск, который стал тыловым городом, снимал там похороны, госпитали, тренировки, блок-посты... У меня российский паспорт, но вплоть до моей последней поездки на Украину в марте 2015 года проблем с получением аккредитации ни на той, ни на другой стороне, а потом они синхронно появились и там, и там – и с тех пор я на фронте ни разу не был.
– Самое сильное впечатление – это Дебальцево. Помню, мы приехали туда во время перемирия – и вдруг начали стрелять со всех сторон. Мы снимали там людей, которые жили в подвалах в центре города, и их восприятие ситуации различалось иногда на 180 градусов. Два соседних дома, два подвала, в одном все считают, что обстрел ведут украинские войска, в другом – что российские. В итоге из обоих подвалов тебя пытаются выгнать – потому что у тебя, с одной стороны, паспорт РФ, а с другой – ты приехал с украинской стороны. И всё это во время обстрела. Такой жестокости от людей все-таки не ожидаешь.
Я никому еще не рассказывал, но на той войне была одна неловкая ситуация, самая эмоционально острая для меня... В Донецке я попал под обстрел и оказался в советском бомбоубежище вместе с десятками других людей. К моему рюкзаку была пристегнута кевларовая каска, она отстегнулась – и упала на пол с таким звуком, будто кто-то выстрелил. Меня охватил ужас от того, что я испугал людей рядом со мной.
– Я не могу сказать, что ощущаю себя самым защищенным человеком на свете – но и постоянной угрозы не чувствую тоже. Что до карьеры, я не собираюсь работать в государственных СМИ. У меня есть личные проекты, но я никогда не увлекался мессианством, мне не нужно издавать книги тиражом сто тысяч экземпляров. Так что мне хочется верить, что ниша, которую я занимаю, никому не интересна – и в то же время актуальна для какого-то количества людей.
– О восприятии Навального мне судить сложно, но проект длится уже год – и условия, о которых мы договорились, соблюдаются обеими сторонами. Значит, все всем довольны. В поездках я снимаю все что хочу, это касается и бэкстейджа, и появления Алексея на сцене.
– Да, изначально мы договаривались, что я не буду снимать Алексея, условно говоря, жующим. Хотя в американской политической фотографии есть целый пласт таких снимков, например, в штате Висконсин с его сырной индустрией. Но ряд знаковых картинок получилась именно в рамках проекта, как я его называю, «Навальный. Еда»: снимок с дошираком, картинка из «Макдональдса», много чего еще... В остальном – иногда возникали нюансы. Скажем, когда Алексея облили зеленкой в Барнауле, он в туалете штаба смывал с себя эту зеленку, наполовину раздевшись, и мы договорились, что эти снимки я предварительно покажу и немного обрежу – иначе их бы просто не было.
– Я приехал через три минуты после нападения в Барнауле в марте – и уже в больницу, когда в апреле на Алексея напали в Москве. Иногда Навального забрасывали яйцами, я находился рядом – и сам получал.
– К счастью, такого не было даже на войне. Умозрительно я провел для себя черту: если есть угроза чьей-то жизни и здоровью – надо бежать помогать. Ну и потом, на дворе 2018 год, цифровая фотография, моя камера делает 14 кадров в секунду, и теперь по большому счету подобных хрестоматийных ситуаций можно просто избежать.
– Независимо от вмешательства российских ботов, Путина и кого угодно в выборах между Трампом и кандидатом демократов не должно было быть вообще никакой интриги. То, что интрига появилась и благодаря каким-то факторам 80 тысяч голосов в трех штатах перевернули исход выборов... Да, можно смотреть на песчинку, которая в последний момент легла на весы и изменила ситуацию в пользу Трампа. Но мне как журналисту интереснее большие валуны, в принципе сделавшие возможной ситуацию, когда песчинка смогла сыграть свою роль. Тем более, что нет никаких математически значимых доказательств влияния ботов на американские выборы.
К тому же риски при поражении Трампа для России были куда больше, чем при его победе, а вероятность победы Трампа – ниже, чем вероятность успеха Хиллари Клинтон. Может, расчет был на то, чтобы подвигнуть сторонников Трампа на насильственные действия после его поражения?.. Не знаю, мне кажется, это очень странная теория.
Во время кампании я ездил в Новый Орлеан, что позволило мне изучить позицию сторонников Трампа. Помимо того, что Трамп мастерски провел кампанию, он сумел почувствовать флюктуации в умонастроениях, которые за восемь лет до того почувствовал Обама, а после него никто даже и не пытался это сделать. Это ведь самое интересное: как Трамп, будучи миллиардером, ведущим совершенно комический образ жизни, сумел убедить в своей правоте стольких простых американцев. Я уверен, что победой он обязан все-таки фундаментальным факторам, дисфункции американской избирательной системы. Еще за неделю до выборов говорили, что республиканцы переживают кризис и в перспективе могут вообще сойти с политической сцены, а сегодня можно представить такой же сценарий для демократов. Видимо, это базовая проблема двухпартийной системы. А история Трампа – это же фантастическая история о человеке, который обиделся на шутки Обамы и за четыре года сломал систему, заточенную под борьбу с такими, как он.
– Разочарование. С точки зрения свободы слова на выборах должны быть представлены все, конечно... Но, наверное, в регистрацию я верил меньше, чем люди в штабе Навального или на его митингах. Не могу сказать, что это был сюрприз. Неизмеримо большим шоком для меня были приговоры по первому делу «Кировлеса» и по делу «Ив Роше». Я писал о деле «Кировлеса», ездил с Навальным в Киров и обратно, слышал все эти безумные и беспочвенные обвинения – и понимал, насколько абсурден приговор. И я говорю не только о приговоре Алексею, я о приговоре Петру Офицерову по «Кировлесу» и Олегу Навальному по «Ив Роше». Я видел, как свидетели на процессе говорили, что они не помнят, что они что-то забыли, – а потом человек получил реальный срок ни за что...
– Да. Но не политическую систему в стране. Мне хотелось бы, чтобы все люди следили за политикой и участвовали в ней, я сам слежу за политикой с 12-13 лет... Но для меня это история – про журналистику. Я понимаю, что, если говорить о проекте «Это Навальный», обеим сторонам объективность не кажется важной. Но для меня важны принципы. Если ты много работаешь, если ты достаточно наглый, можешь свои принципы аргументированно объяснить и продавить их выполнение – у тебя может получиться объективный и максимально полный рассказ о главной политической истории в стране. И, может быть, изменится восприятие журналистики, и люди поймут, зачем нужны объективность и политическая фотография. И поверят в то, что не всё на свете проплачено. Эта презумпция проплаченности – она ведь отвратительна. Так что для меня эта история – про идеализм. Я должен честно рассказать историю.