/nginx/o/2018/04/27/7812239t1h317f.jpg)
Советский воинствующий атеист считал бы свою работу сделанной, если бы ему удалось объяснить публике, что на облаках на самом деле не живет никакой старичок, вершащий ход Вселенной. К такой же логике в последнее время стали прибегать и культурные критики-традиционалисты: вещи могут либо на самом деле быть, либо полностью отсутствовать.
Так, их критике подверглось понятие «социальная конструкция» - если что-то так называется, то этой вещи нет, и с этим они не смирятся. Постыдным делает ситуацию то обстоятельство, что среди этих критиков есть и ученые-гуманитарии, от которых можно было бы ожидать, что они знакомы с важнейшими понятиями в этой сфере, но кажется, что они не очень хорошо в курсе позиций своих теоретических противников.
Если бы однажды утром мы проснулись, а все неэстонцы за ночь покинули Эстонию, остановился бы общественный транспорт, отключились электричество и интернет, а больницы закрылись.
Типично традиционалистский ход мысли (повторяется относительно одинаково, например, в статье Марьи Вайно «Нации, сделанные из клубничной пены?», Postimees 14.03, и в статье Пеэтера Эспака «Нация на самом деле существует», Õhtuleht 23.03) видит дело так: если что-то, по мнению оппонентов, является социальной конструкцией, то это одновременно «часть большого политического (или также капиталистического) механизма подавления», «обманчивое представление, созданное силами зла и подозрительными властителями» (Эспак), которое «состряпано где-то в кабинете и вдолблено всему народу» (Вайно). Поэтому все социальные конструкции - «пережитки прошлого, подлежащие ликвидации в освобождающемся мире» (Эспак).
Точно так же Лаури Вахтре присваивает своим оппонентам убеждение, что «у текста или реальности есть столько интерпретаций, сколько тех, кто их видит-читает-чувствует, и ни одна из интерпретаций не лучше другой» (PM AK, 1.12.17).
Все эти утверждения ошибочны. Начнем с последнего: никак не вытекает из утверждения, что у текста бесчисленное множество интерпретаций, то, что все эти интерпретации равны между собой. Например, музыка Баха или Бетховена нам тоже доступна лишь в виде интерпретаций. Даже читающий по нотам профессионал толкует ее так, как она звучит в его голове. Но толкования ученика музыкальной школы и профессионального музыканта существенно отличаются друг от друга.
Также мы можем сказать, что произошедшее в истории в своей тотальности никогда не будет нам доступно иначе, кроме как через истории, которые о ней рассказываются. И они неизбежно отличаются и никогда не тождественны.
Только признав неизбежную идеологизированность собственного взгляда наряду с остальными, мы можем иметь хоть какую-то надежду преодолеть свои предубеждения.
Но из признания неравенства исторических нарративов еще не следует, что один из них верховный и неоспоримый по сравнению со всеми остальными. Один может быть поверхностно ошибочен, второй идеологически ангажирован, третий может считать более заслуживающим доверия один, четвертый – другой источник, а с пятой точки зрения оба они сомнительны. Академическая наука история для того и существует, чтобы, углубившись в детали, создать большую картину нашего прошлого, нежели та, которую можно передать простыми предложениями. Кроме того, ясно же, что люди, попавшие в круговорот исторических событий, сами никак не видят свой мир так сказать объективным взглядом.
Условно мы можем сказать, что кто-то толкует происходящее вокруг него, как школьник, а кто-то – как первая скрипка в оркестре. Но и первая скрипка иной раз может взять фальшивую ноту. Признаюсь, сам я чувствую себя увереннее в ситуации, где непогрешимых нет.
Ту же логическую ошибку мы находим и в критике социальной конструкции. Никак не следует из того факта, что нечто является социальной конструкцией, утверждение, которое консерваторы присваивают своим оппонентам и согласно которому в таком случае речь идет о чем-то вредном и подавляющем.
Социальная конструкция – это явление, возникшее в результате любой совместной деятельности людей и не вызванное объективными законами природы. Тем самым социальные конструкции совершенно реальны, поскольку они влияют на нашу жизнь. А созданное совместно никто не может переделать по своей воле.
Лучший пример – это деньги. Монеты и банкноты сами по себе не имеют никакой ценности, она дана им авторитетом социального института (государства, центробанка и т.п.). Но, хотя эта ценность «введена», она тем самым реальна. В магазине же можно платить только «настоящими» деньгами, а их подделка является преступлением.
Социальная конструкция может сформироваться и спонтанно и со временем. Таковые, например, культурные представления о мужественности и женственности. Для более детального ознакомления с темой я советую интересующимся почитать недавно переведенное на эстонский язык классическое произведение Петера Бергера и Томаса Лакманна «Социальное конструирование действительности».
Вахтре ошибается, утверждая, что социальный конструктивизм сам не признает своей социальной сконструированности. Напротив, он постоянно ее подчеркивает. Еще в 1920-х Карл Маннгейм подчеркивал, что, только признав неизбежную идеологизированность собственного взгляда наряду с остальными, мы можем иметь хоть какую-то надежду преодолеть свои предубеждения.
Почему тогда вообще важно подчеркивать социальную сконструированность какого-то явления? Поскольку в прежние времена между социальными конструкциями и естественной реальностью не видели разницы. Власть везде в мире пыталась представить себя как носителя естественного мирового порядка или божественной воли. Европейских королей и императоров коронуют в соборах, азиатские иногда сами имеют божественное происхождение или воплощают бога на земле. Лишь тогда, когда механизмы власти стали рассматривать как социальные конструкции, возникла ситуация, где эти механизмы стало возможно менять коллективным волеизъявлением.
Более того: ситуация, в которой механизмы власти не меняются, является поэтому изъявлением коллективной воли – поскольку возможность их изменить есть и тогда, когда нет для этого желания. Точно так же и «воспроизводство культурной идентичности» (Вайно) – на самом деле, продолжающаяся социальная конструкция, осознанный выбор воспроизводить именно ту идентичность, которая есть, а не заменить ее новой.
В истории можно найти множество примеров, когда коллективная воля какого-то народа (даже неконкретно выраженная) могла слиться с какой-то другой. Мы ведь этого не хотим. Поэтому нам и нужно формировать свою идентичность такой, чтобы она была естественна и приемлема для поколений, выросших в новых условиях глобализованного мира и других технологий.
Политические идеологии, основанные на этническом единстве, в мире скорее в меньшинстве, уже хотя бы потому, что они не помогают справляться с современной политической и экономической реальностью.
С нациями несколько сложнее. И Вайно и Эспак усматривают существование наций еще в древние времена, хотя, строго говоря, необходимо различать нации (nation) и народы (people, peuple, Volk). В большинстве толкований они отличаются тем, что у народа к культурному измерению прибавляется политическое, которое при реализации государственности начинает доминировать над культурным. Нации не существует, когда ее носители не идентифицируют себя как ее члены. То, что нации являются социальной конструкцией, не делает их несуществующими. И этого никто ведь и не отрицает.
Потому и нет единого определения нации, которое действовало бы везде. Американцы, бельгийцы, сербы, евреи и эстонцы являются нациями совершенно по-разному, причем даже так, что иногда один и тот же человек на основании разных дефиниций может принадлежать к разным нациям. Эспак тоже соглашается, что «наше слово «нация» (rahvus) не соответствует напрямую индоевропейскому «natio» или «nation», и добавляет, что в «этническом плане и наше понятие нации, вероятно, понятно всем в мире».
Должно быть политически возможно стать эстонцем, не являясь таковым этнически, причем культурная идентичность у каждого индивида может быть настолько гибридной, насколько он сам этого хочет в свободной стране.
В этом последнем все же есть причины усомниться. Политические идеологии, основанные на этническом единстве, в мире скорее в меньшинстве, уже хотя бы потому, что они не помогают справляться с современной политической и экономической реальностью. Даже культурная идентичность у все большей части человечества в какой-то мере гибридна. Ни одна культура не справится только с помощью собственных «песен, историй и традиций» (Вайно). Противопоставлять быстро усваиваемые «обычаи» «привычкам», которые возникают в течение лишь нескольких поколений (Вайно) - по-моему, означает быть слишком дотошным, но утверждать, что все члены одной нации должны быть по природе «сходного мнения» (Эспак) – это вообще перебор.
Хотя нацию нельзя просто «утвердить», формирование народов в нации все же почти везде требовало волюнтаристского и силового вмешательства в ход истории. Сейчас мы говорим об эстонской нации как чем-то само собой разумеющемся и считаем опорой своей идентичности язык. Но и с этой точки зрения, эстонский и выруский языки отличаются друг от друга больше, чем некоторые его ближайшие лингвистические родственники, официально признанные языками. Введение норм литературного языка и его использование в медиапространстве не является самостоятельным, спонтанным развитием. А в результате этого шага могут сформироваться в одну нацию и такие этнические общности, т.е. народы, которые в других политических условиях могли бы влиться совсем в другую нацию или сформироваться как самостоятельная нация.
Может быть, разразившийся сейчас спор можно подытожить вопросом, в какой мере политический аспект нации мог бы доминировать в эстонском обществе над культурным. Сам я придерживаюсь того мнения, что должно быть политически возможно стать эстонцем, не являясь таковым этнически, причем культурная идентичность у каждого индивида может быть настолько гибридной, насколько он сам этого хочет в свободной стране. Этот взгляд во многом поддерживается и нашим политическим наследием, начиная с манифеста для всех народов Эстонии и заканчивая Законом о культурной автономии.
Хотя для меня самого эта точка зрения – прежде всего производная моих политических и философских взглядов, она прагматична. Если бы однажды утром мы проснулись, а все неэстонцы за ночь покинули Эстонию, остановился бы общественный транспорт, отключились электричество и интернет, а больницы закрылись. Поэтому мы должны бы немного навести порядок в наших социальных конструкциях и выяснить, не стоит ли обновить некоторые из них и привести их в соответствие с современной реальностью.
К счастью, это возможно: факт, что многие влияющие на нашу жизнь явления в действительности являются социальными конструкциями, дает нам намного больше свободы при формировании нашей реальности.