Пока он площадь переходит
И вот тут – главное, то, что в спектакле высвечено донельзя отчетливо, с христианской (или буддийской) прямотой: Зилов совершает отвратительные поступки, но сам по себе он не плохой и не хороший – он запутавшийся. Христиане знают: «Мы говорим "грех", но не говорим "грешник"». Буддисты знают: все живые существа просветлены изначально, просто из-за налета, который оставляет на нас жизнь, этого не видно. Вот так и Зилов. Он, конечно, сволочь – но почему он сволочь? Видимо, до поры он считал, что жизнь – один большой праздник, сплошное счастье, погоня за удовольствиями, а жизнь возьми да и приешься, и нет уже свежести чувств и простора в мыслях, и тщетно Зилов меняет женщин в поисках утраченного времени; дело не в женщинах, и утрачено не время – утрачен он сам. Хуже того, наверняка и утиная охота Зилова не спасет, отчего он и не спешит на нее ехать. Он воображает, что охота решит его проблемы, но глубоко внутри понимает: нет, не решит. От себя не убежишь.
И – самое-самое главное: если хороший человек стал сволочью, то есть запутался, это еще не повод его не спасать. А спасти Зилова могут только те, кого он в своем эгоизме считает второстепенными персонажами пьесы о своей жизни. Но они совсем не второстепенные, они такие же, как он, их, может быть, гложет такая же тоска, – и вырваться из ее липкой паутины тоски можно только вместе, только разглядев наконец ближнего в конце черного-пречерного туннеля.