Другие о нас

«Китайцев в Эстонии, как теперь водится, больше всего. Я слышал, что европейский тур они начинают в Трире, на родине Маркса. Дальше уже не важно: все европейцы — на одно лицо, особенно в музее, где китайцы степенно переснимали портрет завитого вельможи, проиг­равшего Петру Эстонию. Спрятавшись от строгого экскурсовода за колонну, две юные китаянки хихикали над голой Венерой.

После этих троих мне больше всего понравился зал скульптуры. В нем собрали бюсты тех, кто оставил след на этой земле — даже если он на ней и не был. Зал по-братски делили Киров, Христос, Карл ХII, святые, передовики, крестоносцы, ударники.

Стоя вперемешку, они превращали историю в сумбур и кашу, что, надо сказать, в Прибалтике не слишком отличается от правды. В конечном счете все это оказывается не слишком важным.

Сквозь ушко настоящего прошлое проходит лишь в нарядном — облагороженном — виде. От русских, например, остались только лучшие — Солженицын, Довлатов и Тарковский, ибо в Таллинне снимали «Сталкера». Мне даже показали гулкий фабричный корпус, ставший в кино Зоной. Теперь там театр.

«Джентрификация», — важно объявил я и вновь приложился к кружке. Как все здесь, пиво было ни на что не похоже. Оно отдавало лесными травами, диким медом и седой древностью. В ней, собственно, весь фокус.

С тех пор как Евросоюз запретил горючие и вонючие сланцы, Эстония пустила в ход свой главный ресурс — средневековье. Каждый день его становится все больше. Старый город растет так быстро, что я в нем от радости заблудился — дважды.

История — нефть Европы, и она не устает расширять промыслы, реставрируя обветшалое и возводя разрушенное. Всякий старинный город обладает, как ящерица, способностью к регенерации, но только красивого. Остальному нечем зацепиться за историю, и оно ссыпается в Лету, как райкомы, военные базы и тяжелая промышленность… «…которую они променяли на свой туристский Диснейленд», — обиженно заключил Пахомов.

Я понимал обиду Пахомова, потому что любил бабушку. Она умерла в Риге, где провела большую часть своей почти столетней жизни, но так и не примирилась с латышами, которых готова была принять за своих, если бы они говорили по-человечески. Чужой язык бабушка принимала за каприз и вызов, чем, надо сказать, не отличалась от главнокомандующего прежнего округа со слишком скромной для его поста фамилией Майоров.

(...) По уровню вражды, узнал я из российских опросов, Эстония лишь немногим уступает чеченским боевикам и американским империалис­там. В Таллинне этого не заметно, что и понятно: те, кто так считает, редко покидают берлогу.

«Чего ты хочешь, — вздохнул Пахомов, — ваша Балтика — оселок. С Востоком Россия воюет, а от Запада ждет еще и ответной любви. Вот почему Россия — европейская, а не евразийская страна: она всегда лицом к Европе.

Последствие агорафобии. На Восток мы перли сдуру, а на Запад — от страха перед завоеванным. Стимул Петра — бегство от бесформенности: обменять степь на клумбу, Волгу — на фонтан, прислониться к границе и прорубить в ней не врата, а окошко». «Скорее уж, — влез я, — форточку, если говорить об Эстонии».

Не то чтобы она такая маленькая. Просто мы о них мало знаем. Как писал Яан Кросс, чтобы вывести эстонцев из «состояния безымянности», понадобился шахматный гений Пауля Кереса. Но надолго его не хватило. Бабушка, правда, любила Георга Отса, а я — Юло Соостера, чья синяя рыба ждала меня на выставке в Кадриорге.

Путь к нему отмечал знак «Осторожно, белки», и я сунул бумажник в карман поглубже. В парке стоял камерный президентский дворец легкомысленно розового цвета. Власть сторожили три тощих льва на гербе и два румяных солдата. Я сфотографировал их всех и порадовался тому, что эстонская независимость — в надежных руках и лапах».

Александр Генис, novayagazeta.ru