Швондеры и Шариковы у нас сидят не только в домоуправлениях...

Елена Скульская. Фото: архив Елены Скульской

Роман Карцев относился к тем редчайшим артистам, которые вменяют себе в обязанность быть порядочными людьми. Актер кино и театра редко может себе позволить такую роскошь: быть достойным человеком. Переменчивость образов, а еще хуже – одно амплуа –  формируют личность, ускользающую от понятий добра и зла, личность, наделенную счастливым дальтонизмом, не умеющим отличить подлость от подвига. Как у шекспировских ведьм: «Зло есть добро, добро есть зло. Летим, вскочив на помело!»

Об этом мы однажды, больше десяти лет назад, долго разговаривали с Романом Карцевым: он говорил, что важно сквозь славу, признание, неудачу, беду пронести себя-человека, не превратиться в марионетку; я думала о сходстве позиции Карцева со взглядами Сергея Юрского, который считает, что главная опасность, подстерегающая артиста, – стать официантом, искательно обслуживающим публику.

Карцев ставил всем в пример Эльдара Рязанова – тёплого, доброго, хлебосольного человека. Мне довелось быть на одном торжестве, которое Рязанов отмечал в узком кругу в ресторане Центрального дома литераторов, и вот поразительно: никто не подходил к нашему столу за автографом, не навязывался в собеседники, не пододвигал стул: это объяснялось, поверьте, вовсе не звездным высокомерием Рязанова, но, напротив, его абсолютной демократичностью, простотой, и именно эти качества обеспечивают дистанцию, не допускают навязчивости и панибратства.

Разговор с интересным собеседником всегда сбивается с намеченного прямого пути, но все-таки мне хотелось расспросить о роли Швондера в легендарном фильме Владимира Бортко «Собачье сердце». Я считаю этот фильм шедевром, и управдом Швондер, созданный Карцевым, – один из блистательнейших образов этой картины.

Карцев стал заложником своего Швондера и не очень хотел его обсуждать, сказал так: «Что до моего Швондера, то, думаю, зрители сделали его имя нарицательным потому, что он очень узнаваем. И всегда актуален. Этот персонаж никуда не девался, не ушел в прошлое, он моментально узнаваем и сегодня. Швондеры и Шариковы у нас сидят не только в домоуправлениях, но в Думе, в правительстве, повсюду. Они неистребимы в России, а, пожалуй, и не только в России. Они мешают людям жить. И в Эстонии наверняка есть такие чиновники, и в любой стране.

Я, видимо, хорошо сыграл Швондера, но в мюзикле «Биндюжник и король» я, по-моему, сыграл еще лучше (я себя редко хвалю, но там я действительно сыграл замечательно), а вот Швондер более популярен… Хотя, честно сказать, это была совсем нетрудная работа. Часто повторяющаяся. В каждом спектакле по Жванецкому был такой персонаж; был человек, кричавший: «Врага давай, давай врага!». Таких людей я называю долбодубами».

На самом деле, по-моему, не так всё просто было со Швондером. Спустя какое-то время Роман Карцев сыграл у того же Бортко в сериале «Мастер и Маргарита» дядю Берлиоза, приехавшего из Киева, чтобы заполучить квартиру «зарезанного» трамваем племянника. Но и сериал уже был посредственный, и в Поплавском Карцев не поднялся до открытия: приехал из Киева в зловещую квартиру маленький среднестатистический обыватель, которого мог бы сыграть и другой артист, а вот Швондера сыграть не мог бы никто другой.

Напрасно говорил Карцев, что Швондер дался ему легко, нет, тут была найдена тончайшая грань между абсурдистским гротеском и документальным бытом. Это почти невозможно: мы видим, что перед нами опереточный злодей, ничтожная карикатура, пародия на человека, но именно эта пародия, это ничтожество, нарисованное прутиком на песке времени, неуничтожимо, и когда поднимается ветер перемен, то рисунок на песке не теряет четкие контуры, это песок под ним каменеет, а мы сами – лишь песчинки, укрепляющие контур.

Почему юморист не смеется

Мне не доводилось встречать смешливых юмористов. В реальной жизни они могут позволить себе грусть.

«Я очень редко смеюсь, – признался в том давнем разговоре Карцев. –  Заставить меня расхохотаться просто невозможно. Но иногда я все-таки не просто смеюсь, но захожусь от хохота до истерики – когда мне доводится смотреть по телевизору дебаты политических оппонентов. Я эти передачи стараюсь не смотреть, но уж если замру перед телевизором, то непременно передо мной будет поединок Швондера и Шарикова! Наша страна такова, что Булгаков, Гоголь, Салтыков-Щедрин будут в ней жить вечно.

Мы с Витей Ильченко ведь играли не только Жванецкого, у нас были отступления в строну Зощенко, Хармса, Чехова. Жванецкий сейчас так признан, так вознесен, он так расцвел, стал любим всеми, даже начальством. Он уже пишет только о себе, он не делает монологов, образов, характеров, того, что я мог бы сыграть. Поэтому возник спектакль «Зал ожидания» по Семену Альтову в постановке Иосифа Райхельгауза. Действие происходит в аэропорту, где люди сидят годами, никуда не вылетают, ждут и ждут своего рейса.

Там несколько сюжетных линий – я играю и самого себя, и персонажей – грустного грузина, пьяненького стража правопорядка, энергичного украинца, рассудительного еврея; там есть и любовный треугольник: я бесконечно говорю по телефону с невидимой женой и заигрываю с невидимой девушкой, объявляющей задержку и отмену рейсов. Мне нравится театр, который я нашел в текстах Альтова и который исчез из философских миниатюр Жванецкого…»

… Мне думается, что и спектакль «Зал ожидания», и  дальнейшая работа по произведениям Даниила Хармса, поставленная Михаилом Левитиным, показали, что актерские возможности Романа Карцева гораздо шире, чем амплуа человечка с «одесским» акцентом. Но время уже неумолимо меняло все акценты, востребованным стало то, что еще недавно скромно и стеснительно пряталось на задворках эстрады.

«Понимаете, – говорил Карцев, – раньше было модно быть умным, а теперь модно быть глупым. Всегда было очень много пошлости, просто ее не пускали на телевидение, не раскручивали с такой старательностью. Раньше на телевидение попадал Аркадий Райкин, показывали «Огоньки» с приличными артистами, пел Магомаев, пела Шульженко. Прорваться пошлости было трудно, за этим следили. А теперь это – требование публики, которому невозможно противостоять. И как только массовой публике пошли навстречу, все ограничения перестали существовать. Крутятся одни и те же сериалы, одни и те же артисты, тысячи раз, до тошноты одно и тоже. Раньше с такой неизбежностью мы смотрели только фильм Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром!», но там хоть были артисты, интересные повороты, а здесь…

Приехав в Москву, я познакомился с милой женщиной, которая помогала мне добывать подписные издания, книги, выходившие малыми тиражами. Это все было священным, необыкновенно важным, почти недостижимым. А сейчас все лежит на прилавке и никто не берет, не читает, не знает. Большинство людей не знает ни кто такой Лермонтов, ни кто такой Толстой. Россия осталась довольно лапотной. Я знаю, я очень много езжу. Нет, публика очень добрая и хорошая. Они тебя и накормят, и город свой покажут, и вывезут на природу, и вылечат, если заболеешь. Но что касается интеллекта, культуры…

И все-таки мне осточертел плач по прошлому. Сколько можно! В прошлом было столько отвратительного! Эти китайские плащи, эти очереди в магазинах, эти стояния за шапками в ГУМе с порядковым номером, записанным на ладони. Да, были хорошие песни, спектакли, артисты, но хватит рыдать, надо что-то делать в нынешней обстановке. Товстоногова нет, Аркадия Райкина нет, всплыло то, что не тонет! На телевидении дикие тетки – редакторы всех программ, я с ними встречаюсь. Они такие тупые, они ничего не знают; я их жалею, они работают за копейки с утра до ночи и создают то, что мы вынуждены смотреть. Чувствуется, что постепенно везде возникает цензура, толкающая к развлекаловке, бездумности…

Новая публика танцует, поет и ни о чем не думает. Молодежь приходит ко мне, но только та, что воспитывается в приличных семьях, где родители рассказывают своим чадам обо мне, Жванецком, Райкине…

– Вы считаете, что порвалась связь времен? – спросила я.

–  Порвалась, но не полностью. Раньше ведь и мы собирали стадионы. А теперь я могу дать в Киеве два концерта, в Одессе - три, не больше. У вас – один. А ведь раньше мы и в Таллинн приезжали с гастролями на две недели. Все уменьшилось. У нас стало очень мало хороших артистов, хороших режиссеров. Но, знаете, мне ужасно нравится наше время! В последние годы я наконец стал зарабатывать деньги. Сделал четыре моноспектакля. Я уже не могу и не хочу играть в коллективе, хочу быть сам по себе; и есть такая возможность. Нет-нет, мне всё нравится, даже если я не сумел вам об этом рассказать…

… Актер-личность – это человек, которому смотришь в глаза, и если позволить себе банальность из банальностей, мол, глаза –  зеркало души, то у актера-личности есть чему в этом самом зеркале отразиться. Оттого мы и восхищаемся им, запоминаем. Но чаще всего зеркало пусто, как в фильмах про вампиров.

Долго будем помнить Романа Карцева.