Дмитрий Крымов: не хочу становиться сторожем старых спектаклей

Сцена из спектакля Дмитрия Крымова «Безприданница»: Лариса Дмитриевна - Мария Смольникова. Фото: Станислав Мошков / архив «Золотой Маски в Эстонии»

Одним из самых ожидаемых спектаклей театрального фестиваля «Золотая Маска в Эстонии» стала «Безприданница» (именно так, в дореволюционной орфографии) в постановке Дмитрия Крымова.

За эти годы у нас была возможность посмотреть несколько спектаклей Дмитрия Анатольевича, которые он поставил в московском театре-лаборатории «Школа драматического искусства»: и «Сэр Вантес. Донкий Хот» понятно по чему, и «Поздняя любовь» по тому же Островскому, и «Своими словами. А. Пушкин "Евгений Онегин"». К сожалению, пока мы привыкали к мысли, что увидим в октябре еще одну постановку Крымова, кое-что изменилось: в августе режиссер объявил о том, что уходит из театра, в котором работал 14 лет. На своем сайте Крымов написал:

«Я должен сказать вам, что я ухожу из театра. Из театра "Школа драматического искусства". Как сказал Андрей Донатович Синявский на процессе 1966 года: "У меня с советской властью разногласия чисто стилистические". Я ухожу из театра, где вы подарили мне свою любовь. Мне будет очень вас не хватать».

Режиссер Дмитрий Крымов. Фото: Николай Караев

О том, что же произошло, о новой постановке Крымова «Сережа» по «Анне Карениной» в МХТ, о поздней любви к Островскому, о прошлом и будущем Дмитрий Анатольевич рассказал в интервью Rus.Postimees.

«Станиславский дернул из МХАТа намного раньше»

– Начну с вопроса, который меня попросили задать несколько человек. Вы покидаете театр «Школа драматического искусства» 31 октября, через две недели. Что будет дальше?

– Знаете, я уходил так поспешно, что ничего не продумывал... Что я буду делать дальше? Отчасти – то же, что и раньше, преподавать в ГИТИСе, например. Мы набираем этим летом новый курс, я должен довести до конца курс нынешний, который я очень люблю... Я буду ставить спектакли, но где – еще не решил. Мне сделали несколько очень интересных предложений в Москве. Эльмо Нюганен приглашает в свой театр в Таллинне. Я попросил Эльмо подождать, пока не освоюсь с новой реальностью, но его предложение – из самых почетных... Мне нужно как-то понять, где я и что я. Сделать какой-то шаг.

– Настолько внезапно все это было?

– Все накапливалось. Когда каждодневно работаешь, стараешься чего-то не замечать, что-то списывать. Думаешь: ну ладно, ничего страшного, пойдем дальше. А летом случился большой отпуск – это опасная штука, ты поневоле смотришь на ситуацию со стороны. Я понял вдруг, что мне в «Школе драматического искусства» тошно, что я не хочу делать там следующий спектакль. А становиться сторожем своих старых спектаклей и делать вид, что у меня творческий кризис... У меня, тьфу-тьфу, нет творческого кризиса, просто в «Школе» я работать уже не хочу.

– В своем обращении к зрителям вы процитировали знаменитые слова Синявского о стилистических расхождениях с властью. Это достаточно сильная заявка для тех, кто понимает, о чем речь. Что все-таки произошло?

– Уже приняв решение, о котором совершенно не жалею, я стал думать, что же все-таки случилось – если брать фундаментально. Это не каприз, дело не в какой-то мелочи. Причин – целый комплекс, и, может, я виноват в том, что о нем не заикался, не говорил... Причины – удивительно простые. Нам – 14 лет. Студия, каковой мы являлись по духу, дольше не живет. Это все знают, и тот же Станиславский дернул из МХАТа намного раньше. Дальше надо трансформировать студию в театр, но для этого нужны усилия, нужно брать новых людей, старых обеспечивать квартирами, еще что-то... Саженец уже вырос в дерево, и этому дереву нужно пространство для ветвей.

А в «Школе» другая «культурно-политическая» ситуация – в кавычках, потому что дело не в культуре и не в политике. Студия сползает куда-то, люди поливают совсем другие грядки. Ну – поливайте, поливайте... Я устал, я не хочу ничего доказывать. Как Анна Каренина в постановке, которую мы сейчас сделали в МХАТе, говорит: «Я не хочу никому ничего доказывать, я хочу просто жить, Бог создал меня женщиной, я хочу любви и счастья – как и мы все. Я не считаю себя виноватой...» Это страшный монолог, если разобраться.

Я привел слова Синявского, потому что разногласия и правда стилистические. Если бы «Школа» позвала режиссеров и дело запахло бы искусством, которое выше моего, сходным ли, противоположным ли, но искусством, – я бы сказал: давайте сочетать!.. Но все пошло в какую-то совсем другую, советскую сторону. Вот смотрите: мы с вами сидим в зале культурного центра «Сальме». Вчера Эльмо Нюганен показывал мне новое здание своего театра. Там у него каждый миллиметр с любовью сделан, дизайн, все для людей. А «Сальме» – это такой советский дом культуры. Вот и «Школа» стала как советский дом культуры. Дворец пионеров: кто-то вышивает, кто что. Но принципиально то, что это советский дом культуры, и ваши актеры – они не ваши, а актеры советского дома культуры. Вот тут я не выдержал, конечно...

«Все связано со всем, это части одной истории»

– Что будет с вашими учениками – актерами, занятыми в спектаклях «Школы»? Это ведь самое тяжелое, наверное: вы – их учитель, и вы уходите...

– У меня ощущение, что я вынырнул с корабля, который тонет. У меня ощущение, что я жив, извините. Они остались там, и позвать их мне было некуда. Дальше – воля каждого человека. Я не обещал вести их до пенсии, я давал им столько, сколько мог, а это немало. Я хочу делать новые спектакли, а не присматривать за старыми, не делая новые. Старые постановки имеет смысл держать в форме, когда это часть большого дела. Тогда, да, я готов сидеть в Таллинне, в любом другом городе, куда мы привезли «Безприданницу», этот довольно старый для меня спектакль – я его поставил два года назад, – и подновлять его, следить за тем, чтобы он жил. А обманывать всех и делать вид, что я еще немного подожду, мне не хочется. Да, это очень болезненный вопрос, но я решил его таким вот образом.

– Стычки такого рода были в театрах всегда, можно вспомнить и судьбу вашего отца, Анатолия Эфроса. Но есть искушение сказать, что атаки на Константина Богомолова, арест Кирилла Серебренникова, ваш уход – это если не звенья одной цепи, то сигналы одной беды...

– Атаки на Богомолова – что вы имеете в виду?

– Нападки на его спектакль «Идеальный муж», например.

– Я бы Богомолова выделил, так сказать, в отдельное судопроизводство. Кто-то из общих знакомых очень верно назвал его «человеком с гуттаперчевой этикой»... А Кирилл Серебренников сидит, сидит дома уже больше года, это ужас какой-то...

– Это все одна история?

– И человек с гуттаперчевой этикой, и сидящий Кирилл, и вы, задающий мне эти вопросы, – части одной истории. Все связано со всем. Когда человек это понимает, он почти философ. Я не могу публицистично ответить на ваш вопрос – это всё вещи, которые мне испортили последние два года очень сильно, а этот год – так точно. И мой уход – это тоже попытка выразить свое отношение к тому, что вообще происходит. Хотя бы обозначив ситуацию как «стилистические разногласия». Это не борьба с конкретным директором «Школы» – это борьба с силой, которую она, директор, представляет.

Продолжать, продолжая, или продолжать, опровергая?

– Ваш спектакль «Сережа» стал одной из первых премьер в МХТ после смерти Олега Табакова. Я читал рецензию на «Сережу» под названием «Табаков мог бы гордиться» о том, что вы блюдете традиции – но вы, мне кажется, известный колебатель традиций...

– Это довольно сложный разговор. Вот взять Пикассо – и Эдуарда Мане. Пикассо, казалось бы, колебатель любых традиций, просто «издеватель» над всем по сравнению с Мане – которого в свое время тоже ведь ругали за «Завтрак на траве» как за порнографию. Но я был на выставке «Пикассо и мастера», на которой были выставлены картины Пикассо по мотивам «Завтрака на траве» – и он играет этим «Завтраком» и так и сяк. Точно так же он играл с Эль Греко, с Веласкесом... Это фантастический уровень искусства, который и опровергает мастера, и дружит с ним. Тонкая вещь, но на каком-то уровне это возможно – продолжать, опровергая. Между прочим, застой МХАТа в 40-х, 50-х, 60-х случился именно потому, что тогда мхатовское искусство продолжали, продолжая. Но ведь иногда продолжение яблони – это вырастающие на ее ветке груша и банан.

– Что для вас самое страшное в «Анне Карениной»?

– Отсутствие ответов. Наш спектакль заканчивается «вопросами к пройденному материалу», их написал Лев Рубинштейн. Это такие словно бы детские вопросы – а ответов на них нет. И от этого – просто мороз по коже. Когда я слышу: «А куда шел тот поезд?» – у меня начинается спазм, а когда спрашивают: «А куда шел еще какой-нибудь поезд?» – всё, я лежу. Ты понимаешь, что мир устроен очень сложно и интересно. Это касается и тех связей, о которых мы с вами говорили...

– Любопытно, что в итоге как раз у Льва Толстого ответы находились на любые вопросы...

– В «Анне Карениной» – еще нет. И в «Войне и мире» – нет. А когда Толстой стал отвечать... его тексты стали не столь хороши. (Смеется.) С точки зрения искусства, конечно. Искусство не должно отвечать на вопросы, оно должно их ставить – и показывать жизнь.

– Вы уже привозили «Позднюю любовь» Островского, теперь настал черед «Безприданницы». Какая любовь у вас с Островским?

– Поздняя! (Смеется.) Никогда не думал, что мы с Островским как-то встретимся. А потом стал его делать со студентами – и понял, что это великий человек, создатель русского стиля, который миру еще предстоит открыть. Тут есть и трудности перевода этого языка, полуглумливого-полуисторического, и особый мир театра: Островский – Шекспир Замоскворечья со всеми его хрониками, трагедиями и комедиями. Такой странный кукольный театр глубоких человеческих чувств...

– Как вы относитесь к осовремениванию классики?

– Буквальное осовременивание, да, успело набить оскомину. Но что вообще такое «сделать спектакль современным»? Это значит – чтобы я его смотрел как про себя. Если вам для этого нужно надеть костюмы – наденьте. Если вам для этого нужно без костюмов играть – пожалуйста. Главное – заставьте меня, зрителя, смотреть на сцену, раскрыв варежку. Это – ваша профессия. Основная задача постановщика – заставить зрителя забыть о времени.

– Три года назад я спрашивал вас о вашем уходе из театра после смерти отца: вы ушли художником, а вернулись режиссером. «Это был и счастливый случай, – сказали вы, – я бы никогда так просто не ушел из театра, не пересел бы на другой корабль... Что позволило мне потом пересесть на третий корабль, уйти в режиссуру». Может, то, что происходит сейчас, – увертюра к еще одной реинкарнации?

– Я надеюсь, но... Чем дальше, тем труднее это делать. И сил меньше, и драйва меньше. Не знаю. Давайте поговорим еще через три года.

– Ну, судя по вашим спектаклям, драйва вам не занимать.

– Ой. Не сглазьте. Тьфу-тьфу-тьфу...