Латвийский режиссер Алвис Херманис: впервые я стал диссидентом три года назад

Алвис Херманис. Фото: Tallinna Linnateater

Десятый театральный фестиваль Таллиннского городского театра «Сон в зимнюю ночь» пройдет под звездой одного-единственного театрального режиссера – Алвиса Херманиса.

Алвис Херманис – человек слишком многогранный, чтобы раскрыть его в паре строк. Руководитель и режиссер Нового Рижского театра, занимающего совершенно особое положение в латвийском театральном пространстве; режиссер-постановщик классических опер на лучших оперных сценах Старой Европы; человек, которого объявили персоной нон грата в России и отлучили от ряда европейских театров; националист-космополит, любящий чужие культуры не меньше своей; отец семи детей, трое из которых живут в Эстонии...

«Сон в зимнюю ночь» представит очень разные спектакли Херманиса – от «Латышской любви» и «Обломова» до «Рассказов Шукшина» и «Барышников/Бродский». О том, что Таллиннский городской театр планирует провести фестиваль, посвященный целиком и полностью ему, Херманис узнал в 2015 году в Риге, когда после постановки «Барышников/Бродский» к нему подошел куратор Райво Пыльдмаа – и сделал предложение, от которого трудно было отказаться. «Я очень сильно удивился – и до сих пор не перестаю удивляться, – говорит Херманис. – С близкими соседями всегда так, что к ним ведет самая длинная дорога. Последние 15 лет наш театр половину времени проводит на колесах, мы объездили весь мир, а вот в Эстонии и Литве были только один или два раза. Я, можно сказать, был шокирован – но шокирован приятно...»

Наш театр никогда не подражал западному мейнстриму

– Что отличает ваш Новый Рижский театр от других?

– Самое главное, я думаю, – акцент на актерских качествах. Мы вместе двадцать лет, и за это время актеры привыкли работать в самых разных режимах. Их актерская психология так настроена, что они могут работать в различных стилях. Может быть, это связано с тем, что и у меня как у режиссера нет единого стиля – каждый новый спектакль мы стараемся делать что-то новое, как-то развлекаться, что ли. В результате в Новом Рижском театре работают очень гибкие актеры. Мне есть с чем сравнивать, я много лет ставлю спектакли на Западе. Могу утверждать: в больших европейских театрах семь наших актеров точно стали бы звездами первой величины.

– В своей книге «Дневник» вы пишете о спектакле «Долгая жизнь», который будет показан на фестивале, что в обычном театре одна точка фокуса, реже – две или три, а в «Долгой жизни» их всегда по меньшей мере пять. Не означает ли это, что вам требуется особенный «многоплановый» зритель?

– Не думаю. Этот спектакль посвящен жизни в коммунальной квартире, на сцене одновременно пять комнат, в каждой свое действие, и зритель сам монтирует историю в своей голове... Современный зритель – очень хитрый, он привык к особенному восприятию. Я хожу с детьми смотреть голливудские мультфильмы и вижу, что действие в них потрясающе интенсивно. Для современного театра подстроиться под зрителя – вызов. При этом любой зал всегда делится на две группы: есть те, кто сохранил привычку читать толстые книги, и те, кто книг давно не читает, обожая смотреть в экран. И каналы восприятия у этих групп – абсолютно разные.

Наш театр всегда старался работать для зрителя. Вообще, у нас в Риге репутация такого элитарного интеллектуального снобистского театра, к нам ходят образованные творческие люди. С другой стороны, мы рассказываем человеческие истории – простые и сложные одновременно. В любой восточноевропейской стране есть крутой театр, который подражает передовому театру Европы. Наш театр никогда не подражал западному мейнстриму. Мы не ставили новейших пьес современных британских и немецких авторов. Наоборот, наши постановки в основном посвящены латышской тематике – и международным успехом мы обязаны именно этим постановкам. Мы всегда были интересны своей самобытностью.

Часто режиссер и актеры у нас создают спектакли с нуля. В той программе, которую мы представим в Таллинне, таких спектаклей несколько: «Черное молоко», «Долгая жизнь», «Латышская любовь». И «Бродский/Барышников» – это тоже спектакль, созданный режиссером и актером. А когда мы берем какие-то классические пьесы, то все равно обыгрываем их в современном латышском контексте.

– В спектакле «Черное молоко» Латвия показана глазами коров. Откуда взялась столь необычная перспектива?

– Не так давно мы были на гастролях в Тбилиси, меня пригласил к себе в театр Резо Габриадзе, великий грузинский кукольник. И я вспомнил, что очень давно видел спектакль Габриадзе, в котором история Второй мировой войны показана глазами... муравья. Это самый сильный военный спектакль на моей памяти. Война, увиденная глазами муравья, куда страшнее. Наверняка та постановка засела в моем подсознании – и повлияла на «Черное молоко». Ну и потом, я принадлежу к поколению латышей, у каждого из которых была бабушка в деревне, а у бабушки была корова. Сегодня такого уже нет...

Мы успели выпить самогона с прототипами героев Шукшина

– Еще один необычный спектакль – «Бродский/Барышников»: великий артист балета читает стихи своего друга, великого поэта, – и движется под них...

– Стихи Бродского всегда отзывались во мне на телесном, физическом уровне. Помню, когда я читал их впервые, у меня было что-то вроде ломки, неприятные ощущения в теле, меня будто коверкало изнутри. У Бродского физиологические, осязаемые образы, очень материальная картинка...

Я понимаю, в Крыму живет много русских людей, – но то, как действовала Россия, в обход всех международных законов... Происходящее напоминало 1940 год в странах Балтии. И у меня было ясное чувство: в Москву я в такой момент ехать не хочу.

– Неприятные ощущения – но стихи все равно вам нравятся?

– Поэзия не обязана быть красивой, Бродский боялся красивости как огня, у него нет классических стихотворений, сентиментальных или пафосных. Да, стихи Бродского могут раздражать – но зато они и заводят читателя в потаенные уголки. Помните, у Маяковского в «Бане» герой говорит: «Сделайте нам красиво!» – и ясно, что это ирония.

– Насколько «Бродский/Барышников» – спектакль Барышникова? Сложно ли было с ним работать?

– Начать с того, что Барышников отказался участвовать в отборе стихотворений, доверившись мне на сто процентов. Видимо, сказалось то, что он – артист классического балета, а там очень жесткая творческая иерархия, танцовщики доверяют хореографу. Вот и мне как режиссеру Барышников доверился полностью.

– Бродского, наверное, можно назвать поэтом мира, но с «Рассказами Шукшина» дело обстоит иначе: Шукшин – автор русской глубинки, которую вы вряд ли знаете. Как вы работали с этим материалом?

– Когда мы готовились к репетициям, я настоял на поездке на Алтай, в Сростки, родную деревню Василия Шукшина, и первый этап репетиций проходил там. Мы еще успели выпить самогона с прототипами героев Шукшина. Для русских актеров Сростки тоже стали культурным шоком, и большой разницы не было: я из Риги, они из Москвы... С другой стороны, я всегда помню о том, что мы, латыши, вышли из деревни. Мы не городской народ, Рига никогда не была латышским городом, это был немецкий город. А латыши все из деревень. Мне как латышу деревенский контекст очень хорошо знаком.

– В 1981 году, когда вам было 16 лет, вы достаточно случайно решили попробовать поступить в студию «Рижская пантомима», не зная, что эта студия, как вы пишете в «Дневнике», – «легендарный дом культурных диссидентов». Вы сами ощущали себя когда-нибудь культурным диссидентом? Может быть, даже сейчас?..

– Да, именно сейчас я так себя и ощущаю. Впервые я стал диссидентом три года назад. До этого я всегда гордился тем, что я – аполитичный режиссер и работаю вне политического контекста.

– Но в политические новости вы попали куда раньше, в 2014 году, когда после крымских событий отказались от постановки в Большом театре. Вы ожидали, что Россия может объявить вас персоной нон грата?

– Нет, тогда я такого и предположить не мог. Я понимаю, в Крыму живет много русских людей, – но то, как действовала Россия, в обход всех международных законов... Происходящее напоминало 1940 год в странах Балтии. И у меня было ясное чувство: в Москву я в такой момент ехать не хочу. Мне нужно было осуществить перенос поставленной мною оперы Яначека «Енуфа» из брюссельского театра «Ла Монне» на сцену Большого, и я сказал: пусть всё сделают мои ассистенты, сам я в России работать не буду.

Потом была игра в черные списки, начала ее латвийская сторона. Юрмальский фестиваль «Новая волна» превращался в политический, там махали российскими флагами, латвийский МИД внес Кобзона и еще двоих в черный список. МИД РФ ответил зеркально, и я стал в России персоной нон грата – как я говорю: Кобзон, только без парика...

– Вы огорчились тому, что не можете больше ездить в Россию?

– За семь лет у меня не было поводов туда ездить, но, конечно, жаль, что я не могу погулять по Петербургу, например.

– Вы поддерживаете отношения с российским театром, российскими коллегами?

– Конечно. В команде, с которой мы ставим оперы в «Ла Скала», в Париже, в Зальцбурге, работают россияне: художник по свету Глеб Фильштинский и хореограф Алла Сигалова. Они – мои постоянные сотрудники. В ближайшем будущем мы планируем и спектакль с российскими актерами. Репетиции пройдут в Риге, а играть его будут в России.

Я националист, но я – настоящий националист

– В 2015 году вы в знак протеста против политики открытости в отношении беженцев отказались сотрудничать с гамбургским Thalia Theater, потому что этот театр такую политику поддерживал. Политика все-таки вмешалась в вашу театральную жизнь?

– Да, хотя я не давал никаких пресс-конференций, не делал заявлений, – просто отказался от участия в проекте. И это стало вдруг большим событием в мире европейского театра...

– Вас даже назвали «Дональдом Трампом немецкого театра».

– Было всякое. Журнал Spiegel опубликовал статью со словами «враг народа» в заголовке. Меня называли фашистом, нацистом, расистом... Но это было осенью 2015 года. Ситуация резко изменилась уже зимой, после событий в Кёльне. Моими словами давно говорят и фрау Меркель, и многие другие немецкие политики.

Я националист, но я – настоящий националист, то есть тот, кто считает уникальным как свой народ, так и все остальные.

– И вы своих взглядов не поменяли?

– Я – нет. Немцы изменили свои. Меня продолжают приглашать как режиссера, скажем, через неделю я приступаю к репетициям в Мюнхене.

– Тогда, в 2015 году, вы вдобавок прервали работу над постановкой вагнеровского «Лоэнгрина» для престижного Байройтского фестиваля...

– Да, потому что я понимал: политический контекст на на этом фестивале неизбежен. В Байройте собирается немецкая элита, депутаты бундестага, бизнесмены... Я не хотел портить себе лето – и не хотел подставлять коллег. Уже было ясно, что в течение какого-то времени журналисты и критики будут писать не о моих спектаклях, а о моей страшной персоне.

– Вы не занимаетесь политическим театром, но ваши воззрения наверняка влияют и на ваше творчество. Если взять шкалу от национализма до космополитизма, где вы на этой шкале?

– Я думаю, эти полюса можно соединить – это и будет современный консерватизм. С одной стороны, я националист, но я – настоящий националист, то есть тот, кто считает уникальным как свой народ, так и все остальные. Только настоящий националист может, не будучи русским, сделать такой спектакль, как «Рассказы Шукшина». К своему народу я отношусь с такой же страстью, как к другим.

С другой стороны, мой космополитизм выражается в том, что я – международный человек: половину времени я дома, половину провожу в других странах. Мне кажется, это верный баланс для современного мира: в нем сосуществуют национальные государства, они сотрудничают, но именно как национальные государства, а не какая-то глобальная каша.

– Что дают вам оперы такого, чего не дает репертуарный театр?

– В моем случае это сценография. Я сам создаю сцену, и мне интересно, как можно визуализировать музыку. Работа с актерами в опере в сравнении с театром, конечно, любительская, актеры они все непрофессиональные. Но в том, что касается сценографии, опера – это и другие бюджеты, и другие возможности.

– Вы постоянно выпускаете новые спектакли – и руководите своим театром. Как вас на всё хватает?

– Я работаю интенсивно, но очень быстро. Никогда не репетирую по выходным, по вечерам – тоже. У меня много детей, я семейный человек, вечером я хочу быть дома. Видимо, поэтому я научился работать концентрированно и не теряя времени. Есть много людей, для которых театр – вся жизнь, они в нем словно бы плавают, для них это такая медитация. У меня не так, я делаю свою работу и иду домой. Театр – вторая моя жизнь...

– Что вас связывает с Эстонией? Я знаю, что здесь живут трое из ваших семи детей...

– А еще мой хутор в Латвии расположен на границе с Эстонией: граница моей земли – государственная граница. Я живу буквально на стыке двух стран. Но, конечно, Эстония – это другая планета для меня.