Одним из интереснейших гостей кинофестиваля PÖFF стал легендарный российский кинооператор Анатолий Дмитриевич Заболоцкий. Ему 83 года, но память у него отличная. Он помнит всё: как работал оператором на «Безумии» Кальо Кийска, беседовал с Вольдемаром Пансо, снимал Юри Ярвета, как работал на фильмах Шукшина «Печки-лавочки» и «Калину красную»...
А началось всё в Сибири, на Алтае: «Я стал кинооператором благодаря ссыльному, Валентину Дмитриевичу Куликову, который вел фотокружок в Доме пионеров. Он увидел мои фотографии и привязался ко мне: мол, поступай во ВГИК. Послал меня на слет юных техников в Москву. Меня потрясли большие дома. В Москве я в первый раз в жизни выпил томатного соку, сразу пять стаканов, а потом мы пошли в мавзолей смотреть на Ленина – и я там чуть не обоссался. Хорошо, одна учительница заметила, что что-то не то со мной, милиция отвела меня в ГУМ, в туалет... Всякое было. Москва меня совершенно ошеломила. Я и сам захотел поступать во ВГИК, со второго раза поступил. Там преподавали тогда великий Довженко, знаменитый кинооператор немого кино Левицкий, актриса Пыжова...»
– В послевоенное время проводились фестивали фильмов Прибалтики и Белоруссии – почти ежегодные. Они не давали больших премий, но очень располагали к общению. А я по окончании ВГИКа был загнан на работу на студию «Беларусьфильм» – и работал там девять лет практически без отпуска. Мне не нравилась тамошняя тематика, я устал... На одном из таких фестивалей я познакомился с литовским режиссером Витасом Жалакявичюсом, очень хотел с ним работать – но его сценарий «Садуто туто», который мы хотели снимать, закрыли. Витас порекомендовал меня Кальо Кийску, которого ценил как театрального режиссера. Я прочитал сценарий «Безумия», написанный латышом Виктором Лоренцем, – мне сюжет понравился.
– Полнометражная – уже третья. До того я снял, например, фильм «Через кладбище» по Павлу Нилину, он вошел в список ЮНЕСКО «Сто лучших фильмов о Второй мировой войне». Музыку к тому фильму писал Андрей Волконский, он был женат на эстонке (Андрей Михайлович Волконский – отец Пеэтера Волконского – Н.К.). Очень интересный композитор, но судьба его сложилась так, что в кино он работал в основном для заработка – на таких фильмах, как «Мертвый сезон» и «Три плюс два», – и получал очень большие деньги, потому что в прокат выходило много копий. Я хотел, чтобы Андрея пригласили и в «Безумие» тоже, но у Кальо Кийска был свой композитор. Волконского не взяли – а зря, он был гениальный композитор. Мы с Андреем дружили, он даже предлагал мне вместе эмигрировать. Уехал на Запад в 1972 году, но и там не нашел работу. Везде свои касты...
– На съемках «Безумия» мы работали дружно, а на студии... Пришлый человек всегда неприятен, тем более, что я не говорил по-эстонски. Мне повезло: я снимал на девяти студиях Советского Союза – и четко понимал, что я нигде не свой. Особенно тяжело мне было на «Мосфильме», где мэтры – Волчек, Лебешев – меня гнобили по-черному. Но у меня уже был опыт выстаивания. И я снимал только то, что мне было интересно. Это единственное, из-за чего можно работать. Профессия оператора – рабская... Я наживал врагов. Снял фильм «Звездная минута» о Юрии Гагарине для Льва Кулиджанова, а он меня цапнул на семь серий «Молодых лет Карла Маркса». Я как разобрался, так и ушел от него, а Кулиджанов обиделся, не пустил меня за границу, до смерти на мое «здравствуйте» не отвечал. Я отказался снимать несостоявшийся фильм о Пушкине Марлена Хуциева, потому что понимал: Хуциев будет снимать пять лет, а я эти пять лет буду сидеть почти без работы. Еще один враг... Один режиссер, с которым у нас был конфликт, сразу в ЦК побежал, мол, я антисоветчик...
Он на меня посмотрел, как Ленин на буржуазию, ничего не сказал...
– Знаете, одно то, что в Эстонии можно было снять «Безумие», которое в Москве никто не пропустил бы, говорило о многом. Я сегодня был в вашем Художественном музее, там видно, что в социалистической Эстонии практически не было цензуры – это у нас насаждался соцреализм, а ваши художники продолжали кубизм Пикассо и многое другое. Соцреализм вас не тронул, вам здесь жилось куда свободнее, чем нам там.
Но вообще Эстония показалась мне какой-то... провинциально-западной. Вот семья, а каждый индивид в ней живет какой-то своей жизнью, – меня это потрясло. Конечно, на Алтае традиционный уклад тоже разрушался – особенно из-за войны. Представьте: после войны и до конца 1960-х годов у нас никто не праздновал дни рождения – так сильны были воспоминания о голодных годах. Мне на съемочной площадке «Безумия» актеры устроили первый в жизни день рождения! Подарили ложку с надписью «От СУМАСШЕДШИХ – БЕЗУМНОМУ. Таллинфильм, 16 сентября 1968 года». Более пафосного дня рождения у меня не было в жизни. Речи говорили и Юри Ярвет, и Волли Пансо, и Юозас Мильтинис, глава Паневежского театра, и Брониус Бабкаускас... Брониус играл Вилли, темпераментный был человек. Как-то на съемках встречает меня и говорит: «А у меня сегодня день рождения!» – и хлоп своим лбом о мой лоб! Я и отключился... Он потом переживал, говорил: «Я же любя!..» Увы, через несколько лет покончил с собой...
Главное, что меня потрясло на съемках «Безумия», – это актерский ансамбль. Какие актеры! В фильме участвовал чуть не весь Паневежский театр. Конечно, Юри Ярвет и Вольдемар Пансо. И Виктор Плют из рижского театра... Я притащил в «Безумие» гениального артиста Валерия Носика. Было трудно собрать всех вместе, снимать приходилось порознь. Сработались мы быстро – и сняли кино.
Люди выиграли войну, потому что были генетически религиозны. Теперь такого уже не будет – институт семьи разрушен, настоящих священников мало, нет почти института духовничества...
– Благодаря «Безумию» Ярвета ведь и взяли на «Короля Лира». На фестивале в Белоруссии фильм из-за меня так и не показали, но, не показав, дали все-таки Ярвету за роль Виндиша первую премию. После этого «Безумие» посмотрел Козинцев – и тут же пригласил Ярвета играть Лира.
У меня с Юри была такая история... Мы уже начали снимать, он ходил, работал над характером, и я предложил, чтобы портрет героя был более обаятельным, подклеить уши – они у Ярвета торчали. Он на меня посмотрел, как Ленин на буржуазию, ничего не сказал... Страшно был со мной нелюбезен, слышать ничего не хотел. Я сказал Кальо: давай ему для пробы подклеим уши пластилином, увидишь, совсем другое дело будет. Мы так и сделали, и Ярвет сам стал подклеивать себе уши. А на моем дне рождения подошел и говорит: смотри, мол, что ты со мной сделал. Я глянул – у него за ушами короста. Через несколько лет, когда он снимался в «Короле Лире», а я на том же «Ленфильме» снимал «Обрыв» по Гончарову, мы встретились в коридоре, и он сказал, что уши ему все-таки вылечили. «Ты меня чуть ушей не лишил!..»
– С Вольдемаром Пансо мы вели длинные беседы. Он был в ссылке в Сибири – и расспрашивал меня о староверах. Они его поражали тем, что соблюдали нравственные основы жизни – в советское время мы о них забыли. Я много позже попал на Валааме к одному монаху, македонцу, он заставил меня исповедоваться и когда узнал, что у меня было четыре женщины, сказал: «Да тебя в церковь нельзя пускать!» Меня та встреча перевернула – мы же жили как черви... Вот и Пансо на «Безумии» говорил мне, как его потрясает то, что люди выиграли войну, потому что были генетически религиозны. Теперь такого уже не будет – институт семьи разрушен, настоящих священников мало, нет почти института духовничества...
Мне потом говорили, что Мери написал о «Безумии»: в фильме показано, что фашизм и социализм – одинаково тоталитарные режимы. Мы, конечно, именно это и подразумевали. Но в итоге у «Безумия» не было особой прокатной судьбы.
Все-таки мне повезло участвовать в съемках «Безумия». Очень интересные разговоры были с Юозасом Мильтинисом, он исполнил в фильме роль шахматиста. Еще там играл Вацловас Бледис из Паневежского театра, говорили, что он Мильтинису будто жена... Оба были преданы искусству, и роль Бледиса получилась столь яркой именно благодаря Мильтинису. У него в Паневежском театре была мощнейшая школа, на нее облокачивался и Витас Жалакявичюс, о котором я уже рассказывал, еще один режиссер одной картины, «Никто не хотел умирать», – и его топтали его же соотечественники...
– Нет, потому что фильм был многонациональным: автор сценария – латыш, в съемках участвуют эстонцы, литовцы, русские... И другого отношения эстонцев к войне тогда не чувствовалось, разве что полунамеками. Наоборот... Я был знаком с Леннартом Мери, будущим президентом Эстонии, – он дружил с Андреем Волконским. Так вот, мне потом говорили, что Мери написал о «Безумии»: в фильме показано, что фашизм и социализм – одинаково тоталитарные режимы. Мы, конечно, именно это и подразумевали. Но в итоге у «Безумия» не было особой прокатной судьбы, я и денег за нее получил не особо много, и вообще ничего, кроме неприятностей...
– Уже в 1967 году мы с Шукшиным – оба сибиряки, он с Катуни, я с Енисея, – собирались работать вместе. Но Москва делала всё, чтобы нам в кучу не сбиться... Мы познакомились в институте. Мой первый фильм на «Беларусьфильме» назывался «Последний хлеб», его Хрущев закрыл, потому что хлеб подорожал. Шукшин посмотрел этот фильм и предложил: давай снимать моего «Разина»! У меня уже есть оператор, Валерий Гинзбург, будете работать вдвоем. Я согласился, потому что хотел ему помочь...
– Да, так и было. Власти хотели через Гинзбурга Васей управлять. За всем стоял Сергей Герасимов, а он был известный интриган. Герасимов был великим организатором и оратором, я на съезды кинематографистов ездил, только чтобы его послушать, а режиссер он, я считаю, средненький. Васю, можно сказать, караулили. Шукшин все время рос над собой, писал сценарии, а Герасимов хотел, чтобы снимался как актер – и никакой режиссуры. Помню, мне говорили: «Да какой он режиссер...» Эх, если бы нам удалось снять «Разина»...
– «Разин» не всем начальникам не нравился. Мы как-то встречались с председателем Госплана Байбаковым, который был очень толковым мужиком. Он сказал: «Надо встряхнуть русский народ! Сделайте вы этот фильм о разбойнике!..» Стенька Разин – он же настоящий герой. Но мы хотели показать и то, что он в итоге бросил крестьян, а это тоже было нельзя...
С фильмами Шукшина всё было непросто. «Калину красную» не выпустили бы в прокат, если б ее не увидели Косыгин и Брежнев. Брежнев заплакал – и судьба картины была решена. Ее и после этого не стали бы сильно прокатывать, но Вася умер – и «Калину красную» посмотрело очень много народа. Мне в одном лагере говорили, что заключенные, строившие местный кинотеатр, сказали: мы его построим в срок, только покажите нам два сеанса «Калины красной»!
Ну а мы за этот фильм почти ничего не получили. Такая вот моя жизнь без заработка. Так что потом я кино бросил. В 90-е пробовал сериалы снимать, всякого насмотрелся – как продюсер свою наложницу на главную роль приводит... В общем, бросил я кино. Стал заниматься фотографией, иллюстрировать и издавать книги. Кино в России сейчас почти и нет. Я не разделяю взгляды Сокурова, например. Мне его эстетика и его взгляды кажутся оккупантскими...
– Да. Потому что нельзя, живя в этой стране, так издеваться даже над Лениным, например, как он в «Тельце». Он же жил при социализме. Безнравственно менять так взгляды...
– Это он сам себя считает учеником Тарковского! Я же знаю, Тарковский его всячески чурался... Андрей – художник интереснейший, мне две его картины, «Иваново детство» и «Ностальгия», очень нравятся. Он снимал прекрасные фильмы с оператором Гошей Рербергом. А «Сталкера» переснимал три раза, выгнал Рерберга – и картина всё равно не случилась.
– Нет, я себя счастливым не считаю. Если б снова начинал жизнь, ни за что не стал бы оператором. Если бы я не стал кинооператором – был бы механизатором в деревне, наплодил бы много детей. Спился бы. И не мучался бы так, как мне пришлось перестрадать...