Виталий Манский: я доверял людям, которые придумали Путина

Фото: Paula Čurkste / LETA

Одной из самых громких русских премьер на фестивале «Темные ночи» стал документальный фильм Виталия Манского «Свидетели Путина».

Документалист Виталий Манский в Эстонии – гость частый: у нас показывали его фильмы «Труба» (о газопроводе из России на Запад), «В лучах солнца» (о жизни в Северной Корее; фильм получил специальный приз PÖFF’а, Манский был признан лучшим режиссером), «Родные» (о родственниках Манского, живущих в разных регионах Украины, и о российско-украинском конфликте).

«Свидетели Путина» – фильм необычный: в его основу легли материалы, которые Манский снял в 1999–2001 годах, готовя для телеканала РТР документальную ленту об избранном в 2000 году президенте России «Путин. Високосный год». Тогда Виталий Всеволодович получил доступ в святая святых – кремлевский кабинет Путина, его предвыборный штаб, на дачу Ельцина. Герои «Свидетелей» – сам Путин, Ельцин, его дочь Татьяна Дьяченко (ныне Юмашева), другие весьма известные лица. Манский показывает всё то, чему был свидетелем сам: как окружение Ельцина назначило преемника, как проходили выборы, как Путин руководил страной в первый срок – включая восстановление в правах «гимна Александрова».

Для Манского, демократа и либерала, возвращение одного из основных советских символов стало первым сигналом опасности. В ключевой сцене Путин спорит с Манским, объясняя ему, зачем, собственно, это возвращение нужно – и это, наверное, одна из самых личных сцен с главой РФ, запечатленных на кинопленке.

В 1996 году спасением России была бы победа коммунистов

– Почему вы сняли «Свидетелей Путина» – фильм о событиях 1999 и 2000 года – только сейчас, в 2018-м?

– Снял я их, конечно, куда раньше – а фильм, действительно, сделал только сейчас... Потому что, как ни относиться к Путину на посту президента, до 2008 года он формально был в рамках законности. Потом были четыре медведевских года, которые давали надежду на иной вектор развития России. А 2012 год и тот цинизм, с которым были проведены выборы и увеличен президентский срок, многих отрезвил, меня в том числе. Я стал возвращаться к событиям, которым был свидетелем, задумался о своей ответственности, об ответственности общества в целом. А уж когда началась война на Украине... Так что у меня возникло обязательство перед самим собой – сделать «Свидетелей Путина». Но сначала нужно было закончить фильм «В лучах солнца», затем, когда возникло ощущение, что возможна война на Украине, я стал снимать «Родных». Но уже потихонечку отсматривал архивы...

– Я чуть переформулирую: зачем вообще было делать именно такой фильм именно сейчас? Вы показываете события 19-летней давности, «преданья старины глубокой». За это время в России и мире сменилось несколько эпох – экономических, политических, всяких, и сам Путин за два десятка лет наверняка изменился, как изменились мы все...

– Надеюсь, вы сейчас полемически заостряете – потому что ответ очевиден. Моя картина рассказывает об операции «Преемник». Это документальное свидетельство того, как либералы пытались нелиберальными инструментами спасти либерализм в России, оно показывает, как в результате компромисса по имени Владимир Путин Россия свернула с пути построения демократического цивилизованного общества. Так случилось, что я оказался свидетелем этого поворота. Сначала он был вроде бы символическим, но, как показала дальнейшая жизнь, символы определяют многое.

Cегодня, с высоты опыта и разочарований, я хочу сказать, что в 1996 году спасением России была бы победа коммунистов.

– Кроме прочего в «Свидетелях Путина» нет важного контекста, не очень понятного, я думаю, молодым людям: почему, собственно, Ельцин и другие так хотели, чтобы победил Путин? С кем они боролись? Что защищали? На тот момент главным врагом ельцинского окружения были коммунисты...

– Я уверен, что отдельно взятое документальное кино не только не обязано, но и не должно закрывать всю проблему полностью, превращаться в учебник истории, взвешенно представляющий все аспекты вопроса. Оно должно быть одним из элементов понимания проблемы – но не может давать все ответы. Ну, если это не документальный сериал на Би-би-си. Позволить зрителю очнуться, ущипнуть себя, осознать компромиссы, на которые все мы шли, цену этих компромиссов, – вот функция документального кино, которое я снимаю.

Более того: если кино пытается осветить всё с какой-то незыблемой платформы, оно превращается в пропаганду, а этим я заниматься точно не хочу. Мне кажется, что и мой фильм о Путине 2001 года – тоже не пропаганда. Другое дело, что контекст делал его пропагандой. И нельзя быть наивным, нельзя не понимать, в какой контекст попадает твой фильм. Так что я с себя вины не снимаю. Было бы странно, сняв «Свидетелей Путина», начать юлить, мол, это не я такой, это время такое... Нет! Это мы делаем время таким или сяким – и отвечаем за то, что происходит с нами.

– Вопрос из серии «если бы да кабы»: было бы лучше, если бы тогда победили коммунисты?

– Я не хотел бы устраивать спиритических сеансов, но... Если уж задаваться таким вопросом, я бы вспомнил про 1996 год, противостояние коммунистов и Ельцина было – стенка на стенку. Более того, видимо, коммунисты все-таки тогда победили, просто демократы решили во спасение немножечко подправить итоги выборов. Так вот: сегодня, с высоты опыта и разочарований, я хочу сказать, что в 1996 году спасением России была бы победа коммунистов.

– Даже так?

– Да. Я могу разложить, если хотите... Зюганов – слабый политик, коммунистический электорат – в вымирающей фазе. Максимум, что мог бы позволить себе Зюганов, – два срока до 2004 года. При слабом президенте точно выросла бы молодая и сильная демократическая коалиция, которая пришла бы к власти в 2004 году – и сегодня нам не пришлось бы говорить обо всем том, что мы вынуждены разгребать.

Если бы тогда общество восстало...

– Ваш фильм о Северной Корее «В лучах солнца» построен во многом на скрытых съемках: вы не выключали камеру, когда говорили, что ее выключаете, и так далее. В «Свидетелях Путина» есть такие кадры?

– Нет, такое невозможно – ни в Кремле, ни в домах, в которых я снимал. Другое дело, что снимал я постоянно, то есть включал камеру, когда хотел. Но незаметно включить камеру было нельзя, и в фильме это видно – Путин местами спрашивает: опять ваша камера работает? Когда он убеждает меня в своей правоте насчет гимна, то даже позволяет себе жаргонное словечко: «Что, вы опять пришли со своей мандулОй?» Мы долго думали, как перевести «мандулА» на английский, и придумали слово pussy-cam...

– Как вам удалось сохранить материалы в архиве?

– Я думаю, о них просто все забыли. Архив нашей студии сейчас хранится за пределами России. Я понимал ценность материала и его берёг, хотя пару совершенно забойных кассет не могу найти – и кусаю себе локти по этому поводу... И по правам мы всё проверили, чтобы не было ни у кого претензий: производством фильма «Путин. Високосный год» занималась студия моей жены «Вертов. Реальное кино», каналу РТР мы сдавали сам фильм, а права на материалы остались у нас.

– Почему фильм называется «Свидетели Путина»? Сознательна ли параллель со Свидетелями Иеговы?

– Для меня это ассоциация второго или третьего порядка, но я от нее не отказываюсь. Для меня главное то, что это картина не о Путине, а о его свидетелях, то есть о нас всех. Но если говорить о Свидетелях Иеговы – да, безусловно, Путину удалось создать сильнейшую секту, в которой он является абсолютным пророком.

Я думаю, Путин тестировал общество на сопротивление – и, не встречая сопротивления, двигался дальше.

– Самая любопытная сцена фильма – ваша неформальная беседа с Путиным, когда он пытается вас убедить в том, что нужно было вернуть мелодию советского гимна, чтобы что-то дать народу, который пострадал в девяностые, какой-то символ более стабильного времени. Путин вам говорит, что делает это, чтобы завоевать доверие народа – и потом уже проводить реформы. Как вы считаете, он был с вами искренен?

– Я думаю, что он, возможно, был искренним в тот момент, но... Да, это была попытка заполучить доверие, но когда идешь по пути популизма, когда опускаешься до запросов, базирующихся на естественном консерватизме общества, – ты становишься заложником этого процесса. И приходится делать следующие шаги. Кроме того, Путин, как мы знаем, воспитывался в системе Комитета государственной безопасности, в совершенно иной парадигме сознания, люди там совсем иначе представляют себе роль государства. То есть для Путина это даже не компромисс – это некий логичный путь, который приводит к вставанию с колен, аннексии Крыма и прочим вещам, из-за которых ныне Россия в плачевном состоянии. Такой вот магистральный путь...

– Вы говорите о ретроспективе, но почему вы так ополчились на символы тогда, в начале 2000-х? Это ведь всего лишь символы. Все понимали, Путин в том числе, что вернуть СССР невозможно.

– Сегодня я думаю, что, наоборот, уделил гимну крайне недостаточно внимания. И общество в целом проспало этот сигнал. Надо было выходить на баррикады... Я думаю, Путин тестировал общество на сопротивление – и, не встречая сопротивления, двигался дальше. Если бы тогда общество восстало... Нужно было бороться до последнего – тогда он не двинулся бы дальше, тогда он вынужден был бы в 2008 году уйти с поста президента – и у нас был бы шанс на иное будущее.

Безусловно, гимн был не единственным звонком, сигналившим об уничтожении демократии. Были и уничтожение независимых СМИ – разгон НТВ, например, – и подчинение бизнеса, и построение вертикали власти, и уничтожение выборности губернаторов. Это всё – первый срок Путина. Гимн был первым, казалось бы, безобидным компромиссом в угоду общественным настроениям. Пилюля для людей с фантомными болями, скорбящих по утраченной империи.

Компромиссы – это и есть предательство

– Как вы думаете, зачем Путин пытался вас убедить – один на один?

– Я об этом думал, но – не могу понять. Может, он хотел себя проверить. Может, хотел понять, можно ли меня где-то использовать... Его окружение уже давно с ним не спорило, это тоже могло сыграть роль.

– Насколько вы сами тогда подпали под обаяние харизмы Путина?

– Прежде всего я очень сильно доверял людям, которые придумали Путина. Я их знал с хорошей стороны. Да, меня что-то смущало, но я думал: не могут же они свинью подложить – себе прежде всего... Значит, я чего-то не понимаю. Путин сначала показался мне достаточно адекватным и симпатичным молодым парнем. Была ли во мне ответная симпатия? Да – первые две-три недели общения. Потом стали возникать вопросы, и чем дальше, тем настойчивее. Отсматривая материал, я сам удивлялся: и правда, почему я спрашиваю Путина, скажем, о сменяемости власти, если нет никаких формальных поводов? Но что-то витало в воздухе, что не давало мне покоя, и не спросить было – нельзя.

– Снимая фильм «Путин. Високосный год» вы, по сути, были пропагандистом – то есть снимали фильмы о власти и для власти за деньги. Если кто-то сегодня скажет, что вы просто поменяли сторону, что вы ответите?

– Да, наверняка кто-то так и скажет. Но... Мне кажется, я никогда не менял сторону. Я всегда был антисоветчиком, и в советские годы тоже. Всегда был против власти коммунистов – собственно, потому-то я и поддержал демократов в 1996 году: я был абсолютным противником коммунистического реванша, мне казалось, что это катастрофа, которой допустить нельзя. Пусть в минимальных дозах, но я участвовал в предвыборной кампании «Голосуй или проиграешь» и прочих. Просто я шел на компромиссы... Но только практика показала, что компромиссы – это совсем не просто. Компромиссы – это и есть предательство. Я часто предавал свои идеалы, свое представление о жизни, я соглашался с тем, с чем нельзя было соглашаться. В конечном счете я плачу за это дорогой монетой...

– Вы и в фильме упоминаете о цене, которую заплатили за свои компромиссы. Если не секрет, что это за цена?

– Прежде всего – крах страны.

– Но это не совсем ваша личная цена.

– Она и личная тоже. Сам я на финишной прямой своей жизни вынужден был с одним чемоданом уехать в чужую страну (с января 2015 года Манский живет в Риге – Н.К.) – и неважно, как там меня приняли, хорошо или плохо. Я оставил близких, я потерял возможность разделить с ними радость и бросить горсть земли в их могилу. Для меня это – очень высокая цена. Мы закрыли компании, оставили дома...

– Но вы в России бываете?

– После того, как я сделал «Свидетелей Путина», – нет, еще не был. То есть – уже целый год.

– Вы сказали на встрече со зрителями, что относитесь к Навальному с симпатией, но он ненормальный, потому что в России только странные и ненормальные люди могут быть в оппозиции...

– Есть разница между оппозиционером и революционером. Оппозиции в России нет. А революционером может быть только человек... очень определенного склада.

– Вы не революционер?

– Наверное, пока нет. Но, может, еще наступит момент, когда я почувствую, что единственно возможный путь – это булыжник, оружие пролетариата.