«Бродский/Барышников» – уникальный спектакль юбилейного фестиваля Городского театра «Сон в зимнюю ночь»

Михаил Барышников Фото: QUIQUE GARCIA / EPA

На этот спектакль зрители прилетели, приехали, примчались из разных стран, готовые заплатить любую цену за билет. И как шутят в Городском театре, коллектив мог бы «приподняться», спекулируя билетами.

Так, чтобы сошлись два друга, два гения на одной сцене, чтобы срослись две великие линии искусства сначала российского, потом американского и, наконец, всемирного в одном спектакле, – бывает редко. И еще реже – чтобы скрестил эти потоки латвийский режиссер, а сцена оказалась таллиннской.

Как не повторить вслед за Бродским:

«Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,

Барышникова зреть. Талант его не стерся!

Усилие ноги и судорога торса

с вращением вкруг собственной оси

рождают тот полет, которого душа

как в девках заждалась, готовая озлиться!

А что насчет того, где выйдет приземлиться, --

земля везде тверда; рекомендую США».

И как не восхититься тем, что в данном случае земля оказалась тверда именно в Эстонии, в Таллинне, где приземлился не только Михаил Барышников, но и режиссер Алвис Херманис, художница Кристине Юрьяне,  художник по свету Глеб Фильштинский, создавшие спектакль по стихам Бродского.

В одном из шуточных посвящений другу – сначала артисту балета, потом и драматическому, и артисту кино – Бродский написал:

«И все же я не сделаю рукой

Того, что может сделать он ногой!»

В Нью-Йорке есть ресторан «Русский самовар». Бродский и Барышников помогли его приобрести своему питерскому другу – литератору Роману Каплану. И сами там часто бывали. На втором этаже читают стихи, устраиваются творческие вечера приезжим поэтам (мне выпало счастье читать однажды там стихи и представлять свои книги), а на первом этаже звучат под гитары цыганские романсы в исполнении артистов высочайшего класса; потом за рояль садится какой-нибудь знаменитый музыкант, на крышке инструмента стоит бокал, куда можно опускать купюры, никто, впрочем, к этому не принуждает; говорят и говорят о литературе те, кто уже прочно вошел в ее историю. Иногда заходят в поисках экзотики американцы и заказывают, например, борщ в сочетании с мороженым и куском торта.

В одном из документальных фильмов о Бродском есть эпизод: он в «Русском самоваре» поет «Очи черные», с одной стороны, опровергая максиму о том, что гений всё делает гениально, с другой – подтверждая ее, потому что и изъяны его дикции и исполнения не мешают любоваться им.

… Евгений Шварц сам над собой подшучивал в «Дневнике»: на спектаклях по своим пьесам он непроизвольно шептал вместе с актерами все реплики. Естественно, когда звучат стихи Бродского, невольно шевелишь губами, смакуя строки, которые знаешь наизусть. Это особенное наслаждение, словно озвучиваются твои тайные помыслы, и ты их не стыдишься.

До спектакля «Бродский/Барышников» я была убеждена, что лучше всех читает стихи гения Сергей Юрский и читал Михаил Козаков. Но чтение – это все-таки не спектакль. Поэтому можно сказать, что Барышников начинает в каком-то смысле с чистого листа.

«Такова власть гения»

Эти слова принадлежат Куприну, так он описывает выступление великой певицы в публичном доме, поразившее продажных женщин. Бунин не мог простить коллеге и другу этой фразы, называя ее пошлейшей из всех возможных пошлостей. Мне же она несколько раз приходила на ум в эпизодах спектакля, которые были просто невероятными по выдумке и пластике.

На сцене была застекленная старая веранда (решение Юрьяне), на такой вполне могла поджечь занавески Марина Басманова, которой посвящена почти вся любовная лирика поэта. Веранда заросла плющом, но, на самом деле, это не плющ, а оголенные провода, и время от времени происходит короткое замыкание – треск и вспышка – от перегретого стихами воздуха. (Замечательная находка Фильштинского). Барышников то скрывается в этой веранде, то присаживается на деревянную скамейку перед ней. Он приходит со старым чемоданчиком, в котором всё необходимое для скитальца – полотенце, томики Бродского, крем для бритья…

В какой-то момент Барышников вдруг начинает читать стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку...» на манер Бродского, даже усиливая его картавость, тягучесть, беспрерывность его синтаксического ряда, а потом включается голос самого Бродского, звучащий даже скромнее, чем представлял его Барышников. Прием отсылает нас к оригиналу, о котором создатели спектакля помнят, но сделали они не копию, а  самостоятельное произведение.

Этот спектакль на время опускает мосты и нет никакой оркестровой ямы, отделяющей нас от артиста. И время от времени – не каждый день, конечно –  можно поговорить с собеседником, который умней и талантливей тебя, можно даже и не понять его, «не догнать», почувствовать растерянность и перенапряжение. 

Несколько стихотворений отражены в пластическом рисунке:

«Сказать, что ты мертва?

Но ты жила лишь сутки.

Как много грусти в шутке

Творца!»

Это – бабочка на стекле веранды. Сначала ее трепетание имитируют только пальцы артиста, она оживает под ними, пальцы сами становятся бабочкой, потом бабочка прорастает во всем теле Барышникова и он, раскинув руки, сам замирает на стекле. Пластический этюд не заслоняет стихи, но придает им иное измерение, созданное пространством танца. Как и стихи «Чёрный конь», где пластический этюд подобен рисунку, когда художник, не отрывая карандаша от бумаги, выводит контур, тонкое сплетение линий полно изящества и изобретательности.

«Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины,

ее горбоносый профиль, подбородок мужчины».

«Портрет трагедии» Михаил Барышников воспроизводит страшно и гротескно, заставляя свое теле переживать смертельные муки, судорогу агонии, уродство гибели, доведенное до гиперболы – сатиры. Возможности его пластики безграничны, и именно они помогают прочувствовать всё безумие и бешенство безвыходного отчаяния и одиночества, которое сопровождает Поэта, Художника.

А в финале артист читает стихотворение юного Бродского, которое когда-то пели у костров в сопровождении нехитрых гитарных переборов, еще никто не знал тогда автора слов, да в них еще и не открылся его гений. Финальные строки:

«Да будут метели,

снега, дожди

и бешеный рёв огня,

да будет удач у тебя впереди

больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен

бой,

гремящий в твоей груди.

Я счастлив за тех,

которым с тобой,

может быть, по пути».

Тут спектакль заканчивается, и эти строки своими незамысловатыми напутствиями обращены к каждому, сидящему в зале. Сложнейший поэт обращается на «ты» к любому, пришедшему на встречу с его стихами, и просит для каждого у Бога – разделенного одиночества, полноценной жизни, удачи, счастья, всего самого-самого доброго, светлого и хорошего.

Как это сделано

Ни одним стихотворением Алвис Херманис не играет со зрителем в поддавки: ни одного ироничного, ни одного страстно-любовного, ни одного заезженно-привычного до самого финала мы не слышим. Медленная поступь горя, необитаемая веранда на необитаемом острове одиночества, спокойный голос, лишенный  даже намека на «актерское» прочтение с «глубоким смыслом», насильно вдалбливаемым в зрителя. Трагедия без высокомерия, разговор с самим собой (за неимением другого собеседника, а у Бога, как известно, всегда занято). Михаил Барышников словно надевает на себя, как трико, все эти буквы, эти строчки, эти ритмы и прочитывает не только и не столько голосом, сколько телом, лицом, глазами партитуру, состоящую не из одних слов, но и из множества знаков, значков, внятных только ему одному.

Но демократичный финал – вершина мастерства. Собственно, весь спектакль и был об этом: о том, что великая поэзия возвышает до себя каждого, кто, преодолев страх, готов к ней приникнуть, она усыновит, она утешит, только дайте ей возможность проникнуть в ваши души. Это акт физического взаимодействия, это форма физического прикосновения, если угодно – физических объятий с прекрасным. И именно Михаил Барышников должен был эти объятья нам открыть; Бродский писал в стихах, ему посвященных:

«Классический балет есть замок красоты,

чьи нежные жильцы от прозы дней суровой

пиликающей ямой оркестровой

отделены. И задраны мосты».

Этот спектакль на время опускает мосты и нет никакой оркестровой ямы, отделяющей нас от артиста. И время от времени – не каждый день, конечно –  можно поговорить с собеседником, который умней и талантливей тебя, можно даже и не понять его, «не догнать», почувствовать растерянность и перенапряжение. Иногда это полезно – как лекарство от пошлости. Не прививка, прививки не существует, но короткий отпуск от отдыха души.