Изюминкой прошедшего в первой половине декабря театрального фестиваля «Сон в зимнюю ночь» стал спектакль московского Театра наций «Рассказы Шукшина» в постановке латвийского режиссера Алвиса Херманиса. Наряду с Чулпан Хаматовой и Евгением Мироновым в «Рассказах» занята и Юлия Пересильд.
В ноябре этого года «Рассказы Шукшина» отметили десять лет со дня премьеры. «Да, мы играем этот спектакль давно – и, главное, интенсивно, – говорит Юлия. – Есть спектакли, которые играются по десять лет, но не так часто. Чем мы можем – ну, не похвастаться, но погордиться точно, – так это тем, что "Рассказы Шукшина" охватили все части света. Мы ездили и в Китай, и в Мексику, и в США, и на Сахалин...»
– Да. Как ни удивительно.
– Мне кажется, у Алвиса есть какой-то ключик к человеческим сердцам... Когда мы спрашивали: «Что мы играем в этой сцене? А что в этой?..» – он часто говорил: «Не знаю, что вы будете играть, но очень важно, чтобы вы любили этих людей, своих героев». Поначалу для нас это были слова... общие, что ли. Но уже к премьере мы понимали, что это самые главные слова.
– Нет. Мы же со многими из них познакомились лично, когда ездили на Алтай. К сожалению, многих из них уже нет на свете...
Чудик – это человек без адреса, человек предельной искренности, с очень своеобразным внутренним миром, который не позволяет ему реагировать на внешний мир как-то обыденно. Чудик на всё реагирует очень по-своему.
– Мы много что оттуда вынесли. И встречи с этими людьми, и общение друг с другом. Мы поехали на Алтай на две недели, думали, три дня походим, посмотрим, потом начнем репетировать. Репетиций в привычном понимании так и не было. Но на самом деле мы репетировали каждую секунду – когда общались с людьми, выпивали с ними водки, самогона, медовухи, заходили к ним в дом, получали приглашение заночевать, чтобы не возвращаться в нашу гостиницу в Бийск или Барнаул... Из всего этого и сложился спектакль.
– Ну, я и территорию деревни знаю хорошо... Что до рассказов Шукшина, то мне кажется, что они и не деревенские, и не советские. Честно говоря, не случись в этой истории Алвиса, боюсь, клеймо советскости и деревенскости на Василии Макаровиче так и осталось бы. Но благодаря тому, что европейский человек с горячим сердцем вдруг стал ставить этот спектакль, клеймо исчезло.
Мы отказались от фуфаек, валенок, всего того, на чем, как некоторым кажется, заканчивается Шукшин. В действительности он с этого всего только начинается. Это внешняя оболочка, а суть – персонажи Шукшина, чудики: они не деревенские, у них нет национальности, нет прописки. Вот почему мы играем «Рассказы Шукшина» в Израиле, в Германии, в Америке – и люди плачут, и говорят, что у них случаются точно такие же истории. И плачут не эмигранты, а местные. Чудик – это человек без адреса, человек предельной искренности, с очень своеобразным внутренним миром, который не позволяет ему реагировать на внешний мир как-то обыденно. Чудик на всё реагирует очень по-своему.
– Скажу честно: во время репетиций я была глубоко влюблена в Алвиса. Хотелось сесть с ним рядом, поговорить. Я увидела как-то: ему говорят какие-то комплименты, не очень адекватные, – и он краснеет. Мне кажется, что люди, которые не разучились краснеть, – необычное явление само по себе. Он очень порядочный, он глубоко понимает, что такое человек.
И еще... Знаете, есть художники, которые не приспособлены к быту, посуду они не моют, есть не готовят. Я как-то приехала играть в Ригу «Варшавскую мелодию», Алвис не смог прийти на спектакль, была его жена Кристина. На следующее утро он мне говорит: раз ты в Риге, поедем ко мне в гости. Мы заехали на рижский рынок, он купил рыбы, мы поехали к нему домой – и пока говорили про судьбы русского и не только театра, он сварил какую-то невероятную уху из нескольких видов рыбы. Я только и говорила: «Помочь? Помочь?..» То есть – у него еще и руки на месте. И нет вот этого: «Я такой избранный, мне позволено больше, чем вам, а вы хоть все умрите!..» Я очень ценю и люблю таких художников. Их так мало...
– Я никогда не жила в Прибалтике, но у меня очень много друзей – ребят из Литвы, Эстонии, Латвии, мы с ними неплохо друг друга понимаем. И мне кажется иногда, что мы думаем очень похоже. Сложно мне отвечать на вопрос о корнях... Не хотелось бы говорить: «Да, ощущаю!» – только потому, что в Таллинне ответить иначе было бы странно. Я бы сказала так: я начинаю к этому ощущению подбираться. Кстати, роли, которые мне попадаются, подталкивают меня в этом направлении...
– Да, как-то так получается, что мои роли соприкасаются с Европой, в частности, с Северной Европой. И мне это приятно. Мне нравятся эти породы женщин – к слову, породы абсолютно разные, для меня Латвия, Литва и Эстония – три кардинально разных страны, я не из тех, кто говорит о Прибалтике как о едином целом. Я не просто вижу разницу, я даже могу для себя сформулировать, в чем она заключается.
– Меня сильно мотало, конечно. Я училась на пятерки, у меня была великолепная учительница химии, она нам на уроках пела оперу, – в результате я увлеклась химией, ездила на олимпиады, думала, что стану стоматологом. Потом решила пойти в школу МЧС. Потом влюбилась в немецкий язык, хотела поступить в институт Голицына на военный перевод, но мне не повезло – в тот год не набирали девочек. И тут я как-то осознала: огромное желание быть и тем, и тем, и еще чем-нибудь одновременно – выполнимо, есть место, где все это можно совместить.
В первый раз я поехала поступать в ГИТИС точно как Фрося Бурлакова, сама готовилась, очень было смешно – и невероятно наивно. Я не была неначитанным человеком, может, не всё в книгах видела – но читала их очень много. Глупой я, может, и не была, а вот наивной – да, причем до каких-то критических точек, меня можно было развести, сотворить со мной что угодно, и я бы не перестала этому человеку верить. Наверное, в том числе поэтому я попала к своему мастеру Олегу Львовичу Кудряшову: он видел во мне какую-то, видимо, европейскость. И не склонял меня к Островскому и прочим, а давал любопытные задачи, которые, как мне тогда казалось, со мной не монтируются. Как показывает практика, он был прав. Мой мастер разглядел меня гораздо раньше, чем я сама.
– Не хочется никого расстраивать, но – упаси боже, конечно... Не жалею. Но не жалею я и о том, что год отучилась на филологии. Я бы в жизни не прочла книги, которые прочитала за тот год. Помню, на уроке режиссуры – у нас актерско-режиссерский факультет – мы проходили композицию, и я сказала Кудряшову: «Зачем вы так долго это рассказываете, Александр Пропп давно написал об этом в "Морфологии русской сказки"!» Кудряшов такой: «А ты читала "Морфологию русской сказки"?..» – «Да, и не просто читала, я знаю формулу русской сказки». – «Написать сможешь?» – «Смогу». Я вышла, написала, и Кудряшов велел всем взять «Морфологию русской сказки» и выучить ее назубок...
– Каждый что-то дает, просто нужно уметь брать. Это качество, которому нужно учиться. Мне, наверное, с этим повезло. У Серебренникова я взяла, пожалуй, его умение смотреть на проблему с разных ракурсов. Очень многое я взяла у Алвиса. Я так скажу: зерно актрисы стало набухать во мне во время «Рассказов Шукшина». До того я не чувствовала, что я готова как актриса.
У Кудяшова есть понятие «синтетический артист» – артист, который может всё: петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах, прыгнуть на шпагат, если надо. Когда я пришла к Алвису, я была артист-универсал, как и мой однокурсник Паша Акимкин. У нас после Кудряшова словно была в руках колода карт, и мы могли показывать любые фокусы. Алвис нам сказал: «Паша, Юля, слушайте... а можно сделать так, как будто вы ничего не умеете?» Это очень важные для меня слова. Мы должны были стать как дети, которые любой игре учатся заново, поэтому на них так интересно смотреть. Алвис насытил мой достаточно профессиональный к тому времени организм неким теплом, любовью...
– Нет. В тебе должна вариться... горячая лава, что ли.
Я – патриотка, если бы я не была патриоткой, я давно бы уехала. Поводов оставаться в стране, которую не любишь, я не вижу.
– Конечно, «В тумане», тут даже обсуждать нечего. Кино должно переворачивать. Любое произведение искусства должно потрясать, заставлять думать. Пусть лучше тебя вырвет, чем ты уйдешь с холодным носом. Иначе зачем тратить столько труда, столько крови, пота...
– Мы ходим в суд. Наслаждаемся разрешенными 15 минутами разговора. Все недоумевают, что происходит. Мы много чего делаем, но не факт, что всё, что мы делаем, правильно – никто не знает, что именно нужно делать... Обозлилась ли я из-за этого на всю Россию? Нет. Я – патриот, если бы я не была патриотом, я давно бы уехала. Поводов оставаться в стране, которую не любишь, я не вижу. Другое дело, что у меня вопросов очень много. И я не перестану их задавать. Хотя проще всего не задавать вопросов и уехать. Но я не хочу. Мне небезразлично, что будет с моей страной.
У нас вообще как-то... чем хуже, тем лучше. У нас в России прекрасный театр, и те же самые литовские режиссеры, которые не могут реализоваться на родине, блестяще реализуются у нас. Прекрасная литература, посмотрите, какие писатели появляются: Гузель Яхина, Алексей Сальников... Появилась наконец адекватная поп-музыка. Есть кино, которое лет пять назад невозможно было представить себе в России, – «Человек, который удивил всех», например. Молодые режиссеры, продюсеры... У нас настоящий подъем сейчас.
– Я боюсь, что даже Гурченко не смогла бы сыграть себя «как в жизни». Если бы меня попросили сыграть саму себя, я была бы в тупике. Как это сделать? Людмила Марковна, как и многие, с разными людьми была разной...
Я к этой роли не относилась даже как к роли. Я не самая последняя идиотка, чтобы соглашаться играть человека, который только что покинул наш мир. Просто сценарий изначально был написан так, что на первый план вышли любовные истории. Я отказалась, быстро прочла книги Гурченко, нашла телефон ее мужа Сережи и сказала: надо весь сценарий переписывать – иначе выйдет фильм о том, как она меняла мужей. Мне было ужасно обидно. Мы сели с Сережей и режиссером и стали переписывать сценарий – по ее книгам.
Я к этой роли отношусь как к испытанию на порядочность. И на прочность еще. Хуже, труднее, отвратительнее работы в моей жизни не было и, надеюсь, не будет. После этой картины я на полтора года потеряла голос – от адского какого-то напряжения. Хотя взвалила я на себя всё это сама. Что называется, хочешь проблем на свою голову – спроси меня, как. И все-таки я счастлива, что всё произошло именно таким образом. После съемок номера «Пять минут» я вообще ничего не боюсь на съемочной площадке. Ни-че-го.
– Да мне все равно, проваливаются они или нет. Вы говорите о прокате?
– Критики... Нет, знаете, слишком мало есть критиков, которым я доверяю. Их ровно три. Критика неважна, важно, чтобы получилось хорошее кино. «Холодное танго» очень плохо прошло в прокате, но я считаю, что это блестящее кино. В случае с «Черновиком» меня очень покоробила компьютерная графика. Актерские работы замечательные – Северия Янушаускайте, великолепный Евгений Ткачук. И если закрывать глаза на сценах с графикой, вы поймете, что трогательные и смешные сцены отработаны отлично. Но как эротика не бывает без голых тел, так фантастика не бывает без спецэффектов. И если бы графика была на уровне «Пятого элемента», например...
Это самая отвратительная в мире профессия! Хуже – просто не существует. Ты или должен быть подонком, чтобы тебе было пофиг, что происходит с людьми вокруг тебя, или – инфаркты, инсульты, алкоголизм, наркотики.
С другой стороны, насколько я знаю, Сергей Лукьяненко не любит ни одной экранизации своих книг. Однако он участвовал в рекламной кампании и говорит, что если кому и даст снимать продолжение, «Чистовик», то это будет только режиссер «Черновика» Сергей Мокрицкий – настолько тот понял, о чем эта книга.
– Это самая отвратительная в мире профессия! Хуже – просто не существует. Ты или должен быть подонком, чтобы тебе было пофиг, что происходит с людьми вокруг тебя, или – инфаркты, инсульты, алкоголизм, наркотики. Плохо играет артист; кто виноват? Ты. Плохо поставили свет, костюмы пошили не такие, зритель сегодня не пришел; кто виноват? Ты! Ты это знаешь, даже если тебе этого никто не говорит. Я не считаю себя подонком, и мне было жутко интересно всё это придумывать, я сама писала инсценировку, но... Я ощущала гиперответственность. Мне было очень трудно.
– Вот знаете – не планирую пока. И все творческие идеи убиваю на корню. Чтобы даже не тянуло...