Когда стираются национальные черты

Елена Скульская. Фото: архив Елены Скульской

Как вернуть любовь к русской культуре, можно ли стереть национальные черты и правда ли, что русским присуща гастрономическая сердобольность? Об этом рассуждает критик Елена Скульская.

Недавно в Раквереском театре после спектакля «Пока она умирала» («Kuni ta suri») – он пользуется небывалым успехом и на несколько месяцев вперед проданы все билеты – проходило обсуждение со зрителями: чем, собственно говоря, именно эта мелодрама так дорога публике? Написала пьесу Надежда Птушкина (она была на премьере и чрезвычайно высоко оценила работу раквереского коллектива с участием звезды из Таллинна - Марии Кленской), поставлена мелодрама во множестве российских театров, добралась эта трогательная предновогодняя история, когда возможны долгожданные чудеса и жизнь преподносит невероятные сюрпризы, и до Раквере.

Меня пригласили участвовать в обсуждении, и мы с постановщиком Пеэтером Раудсеппом пытались ответить на вопрос, волновавший среди прочих загадок зрителей: что специфически русского есть в этой пьесе, что вообще из особенностей русской литературы отразилось в ней?

По-моему, как раз ничего национального в этой пьесе – рассказе о «золушке» – старой деве 59 лет, встретившей, полюбившей состоятельного мужчину и добившейся взаимности и вообще обретшей полнейшее счастье в предновогодние дни, нет и быть не может. От классической «Золушки» Шарля Перро до, скажем, фильма «Pretty Woman» («Красотка») всё строится на чуде, невероятном подарке судьбы, разница лишь в качестве текста – более остроумного, тонкого или, напротив, слишком сентиментального. Но Пеэтер Раудсепп все-таки нашел типично русскую черту у Надежды Птушкиной: герой начинает присматриваться к героине в тот момент, когда она его, страдающего желудочными болями, кормит кашей. Желание позаботиться, обогреть, но, прежде всего, все-таки пожалеть и накормить – русская черта, – уверил зрителей Раудсепп.

Тут ничего специфически национального я не увидела – и русские школьники больше не любят русскую литературу, как и любую другую.

Конечно, представить себе американку, выражающую свою заботу о больном желудке избранника с помощью гамбургера или пиццы, или китайской еды в бумажном картонном пакете, похожем на цветочный горшок  с приложенными палочками, довольно трудно, поэтому я согласилась, что в основе успеха пьесы лежит и русская гастрономическая сердобольность.

Тут последовал вопрос одной школьной учительницы уже ко мне лично: «Вы написали и выпустили на эстонском языке книжку «Любовь в русской литературе», зная наверное, что эстонские школьники больше не любят русскую литературу и не хотят ее читать. Как вернуть эту любовь?!»

Признаться, и тут ничего специфически национального я не увидела – и русские школьники больше не любят русскую литературу, как и любую другую. Это если говорить об общей тенденции. Но меня интересуют как раз исключения. Да и люди всю жизнь меня влекли, действующие вопреки логике и здравому смыслу, политической ситуации и общей тенденции; над моей головой, по счастью, всегда пролетали стаи белых ворон.

Немного о белых воронах 

Беру первый попавшийся пример: в Вене стоит памятник Гёте; в этом городе великий немецкий поэт и философ никогда не был, но для меня архитектурно-скульптурная ансамбль города принципиально меняется оттого, что тот, кто повлиял на мировоззрение и поэзию всего мира, сидит в кресле на пьедестале и в Вене. В той самой Вене, которая имела полное право упиваться одним только Моцартом.

Стереть национальные четы невозможно, изменить национальный характер и уверять, что он – выдумка – глупо. Как это принято у французов? Как это принято у англичан? Как это принято у евреев? Почва для юмора и анекдота всегда реальна, и мы откликаемся на гиперболизацию, карикатуру, за которой есть некоторая устойчивая данность. Но меня всегда волнует то, что вырывается за национальные флажки, что пренебрегает ими, как явлениями не самыми существенными.

Так меня взволновал приезд в Таллинн Михаила Барышникова со стихами Иосифа Бродского в постановке Алвиса Херманиса в рамках фестиваля Городского театра «Сон в зимнюю ночь». Было бы нелепо и смешно уверять, что Херманис внес нечто сугубо латышское в постановку, а Барышников подчеркнул русско-американскую переменную в пластическом или голосовом решении, а публика сознавала разницу между юношескими стихами, написанными Бродским в России, и поздними, когда он уже практически перешел на английский.

В данном случае мне вот что было важно: нет на свете большого количества людей, которые бы читали, а, главное, понимали стихи Бродского, тут мало свободно владеть родным языком, тут нужна еще привычка воспринимать стихи и воспринимать их на слух. И не те стихи, которые стали песнями, и с легкой руки композитора ушли в народ, как случилось со стихами Марины Цветаевой, когда их запела Алла Пугачева и оказалось, что великий поэт – всего лишь очаровательный песенник для эстрадной дивы. Нет, в спектакле не было ничего «легкого», а публика была эстонской. Я имею в виду не национальность, но географическую точку, в которой сошлись параллельные линии, ибо настоящее искусство – и есть их пересечение.

«Царская невеста» – входит Сталин

Петербуржец Юрий Александров – не только один из самых знаменитых и востребованных оперных режиссеров мира, он относится к числу немногих оперных постановщиков, у которого есть еще и блестящее академическое музыкальное образование, и он ставит не либретто, но музыку. Почему он, пренебрегая предложениями из десятков стран, решил сейчас приехать в Эстонию и воплотить именно на эстонской сцене оперу Римского-Корсакова «Царская невеста», премьера которой состоится в конце января?

Желание подавлять человеческую личность, превращать народ в послушное стадо, держать страхом в узде – свойство надэтническое.

Действие в опере относится к царствованию Ивана Грозного, к выбору им невесты – несчастной Марфы Собакиной, загадочно угасшей после двух недель замужества; на Ивана Грозного хотел походить, как мы знаем, Иосиф Сталин, – непредсказуемое беззаконие и упоение кровью было одновременно тройкой, семеркой, тузом и пиковой дамой обоих тиранов. И все вокруг заражались жаждой убийства и отравы; темной, мрачной любовью, которая сродни пыткам.

Сталин как действующее лицо, как символ, не в первый раз возникнет в постановке Александрова, время действия не в первый раз переменится в спектакле режиссера, но русская история, русская музыка, русский Народный артист будет говорить со зрителем вовсе не о национальной трагедии. Не о злодеях, которые любили подражать друг другу, но о мировой проблеме деспотии, которая, по сути, не имеет национальности.

Мне, разумеется, известно, что китайцы еще в древности выдумали пытки, которые по изощренности невозможно сравнить ни с какими другими, а испанская инквизиция не была лишена циничного черного юмора в своих издевательствах, что принципиально отличало «испанский сапожок» от другой обуви, но само желание подавлять человеческую личность, превращать народ в послушное стадо, держать страхом в узде – свойство надэтническое, и именно оно тревожит, именно оно заставляет вздрагивать всякий раз, когда по какому-то (любому!) признаку один народ объявляется худшим, чем другой, одна религия более верной, чем другая, один патриотизм патриотичнее другого.

Тирания, кстати, всегда начинается  хамства, с грубости. Эта залихватская грубость – первейший признак ничтожества, дорвавшегося до власти. А у нас в стране до выборов осталось каких-то три месяца: страшно представить, какое хамство и какие помои еще успеют выплеснуться из партийных окон... Сколько еще будет совершено предательств дружбы во имя высших целей… Сколько еще людей не протянут друг другу руки из идеологических соображений...

Вопросы важны, ответы — нет

Недавно издательство Tänapäev выпустило на эстонском языке роман «Альтист Данилов» Владимира Орлова, потом выпустило книжку «Три города Довлатова» («Dovlatovi kolm linna»), издает один роман Стругацких; город Таллинн создает комиссию по установлению памятника Довлатову. Для чего это делается, какие специфические национальные интересы отстаиваются таким путем?

Понимаете, у этих действий нет национального окраса. Но есть широта взгляда. В разных аудиториях, в разных странах я читала лекцию под названием «Русский писатель Шекспир», и только один раз за долгие годы этой практики меня раздраженно переспросили: «Русский?!»

Три месяца прекрасный русский режиссер, переехавший, к сожалению, несколько недель назад в США, Мария Шорстова работала над спектаклем «Ромео и Джульетта Макбет», где оригинал сплетается с эстонским и русским переводом в театральной студии «Поэтическое содружество». Есть эстонский писатель Шекспир, есть японский писатель Шекспир, как, несомненно, есть английский писатель Достоевский.

Тот, кто строит мосты, знает, что всегда найдется желающий их взорвать, но он все равно строит.