«Похороны по-эстонски»: хоронили эстонскость, наломали дров (1)

Copy
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Индрек (Сергей Черкасов) внешне напоминает Артемия Троицкого, а внутренне – Андруса Ансипа и других переквалифицировавшихся советских функционеров.
Индрек (Сергей Черкасов) внешне напоминает Артемия Троицкого, а внутренне – Андруса Ансипа и других переквалифицировавшихся советских функционеров. Фото: FB Русского театра

Все-таки что-то меняется в стране: еще несколько лет назад постановка вроде этой в Русском театре была вряд ли возможна – а сегодня, ты смотри, русские актеры играют эстонцев в спектакле по пьесе Андруса Кивиряхка, грустно высмеивающей пресловутую эстонскость, и небо не падает на землю.

С «Похоронами по-эстонски» история сложная. Любая национальная культура, различающая «нас» и всё остальное, – наша страна, наша история, наш народ и так далее – по определению производит штабеля мифов, идолов, абстракций, которые складируются в головах и, чего греха таить, частенько там загнивают. Хорошие писатели чуют запах и обрушиваются на культурные мифы всей силой таланта, а не слишком озабоченные национально читатели (или, если о театре, зрители) эту, как сейчас принято говорить, деконструкцию охотно принимают: миф есть миф, живем мы в реальном мире, решать проблемы которого национализм мешает.

Вместе с тем писатель, у которого за родину болит душа, не может не ощущать себя ее частью. Отсюда – знаменитые пушкинские слова (из письма к Вяземскому): «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Не рискну обобщать, но лично мне интуитивно понятно, что одно дело, когда эстонский национальный миф высмеивает эстонец и его пьеса ставится в эстонском театре, – и совсем другое, когда эта самая пьеса идет в Русском театре пусть даже и Эстонии. Не зря культурные деятели из эстонских русских так долго дистанцировались от любых актуальных высказываний, кабы чего не вышло. Эта творческая беззубость – в том числе из страха «а вдруг придут и прикроют» (не сказать, кстати, что страха необоснованного) – вошла в привычку: театр NO99 ставил оглушающие «Взлет и падение Эстонии», а местная русская культура ничего похожего предложить не могла даже о «своих», не говоря уже о стране.

В этом смысле «Похороны по-эстонски» на сцене Русского театра – прорыв необычайный. Для сравнения представьте, что в эстонском театре идет пьеса, развенчивающая русский культурный миф, и всех русских героев, трагикомических донельзя, играют эстонцы. Не будет вам, вот как Пушкину, где-то досадно? И, с другой стороны, не правильнее ли в подобной постановке сместить кое-где акценты? Национальные мифы и чувства требуют деликатного обращения, особенно если часть общества искренне считает тебя чужаком. Но, может, мы здесь уже не совсем чужаки? А, Эстония?..

Сассь (Артем Гареев) внезапно узнаёт, что его сын Андрес (Эдуард Теэ) женился на Леэ (Катрин Сутть) за день до похорон деда.
Сассь (Артем Гареев) внезапно узнаёт, что его сын Андрес (Эдуард Теэ) женился на Леэ (Катрин Сутть) за день до похорон деда. Фото: FB Русского театра

Поминки, плавно переходящие в свадьбу

Пьеса «Похороны по-эстонски» повествует именно о штабелях мифов, идолов, абстракций, обрамляющих братскую могилу эстонской культуры. Символизм весьма прозрачен: название «Eesti matus» переводится и как «Эстонские похороны», и как «Похороны Эстонии» (Эстонии прошлого, скажем так). В деревне умирает старик Андрес – идет колоть дрова, падает замертво у колоды, – и в старый дом стекаются его родственники и соседи. Устраивают поминки, те плавно переходят в свадьбу, потому что, как выяснилось, внук Андреса, тоже Андрес, накануне женился. Попутно рассказываются истории, всё это складывается в ясную картинку, от которой, несмотря на вроде бы комичность происходящего (а спектакль местами феерически, гомерически смешон), мороз идет по коже.

Режиссер Юллар Сааремяэ и художник Вадим Фомичев поместили в центр сцены гигантскую поленницу, гору дров, которые всю жизнь кололи покойный Андрес и его сын Сассь (Артем Гареев). Этот символ – ключевой, к нему мы еще вернемся. Рядом – импровизированный стол – старая дверь, положенная на две пары козел, – две колоды с воткнутыми в них топорами и две скамейки: полная симметрия, позволяющая глазу приравнять сцену к лубочной картинке.

Для сравнения представьте, что в эстонском театре идет пьеса, развенчивающая русский культурный миф, и всех русских героев, трагикомических донельзя, играют эстонцы. 

Сассь – глава семейства, у него своя фирма, по сути он – бригадир бригады строителей-ремонтников. Это классический рабочий мужик, одевающийся, может, и без особого вкуса, – на поминках он ходит в черной шляпе, белом галстуке на черной же рубашке и почему-то красных туфлях – но из тех людей, на которых можно положиться, с принципами и знаменитой talupojatarkus, хуторской смекалкой. Под стать ему и жена Марет (Лариса Саванкова) – женщина с карикатурными формами, выпивающая, всех вокруг жалеющая, но ни о ком, кажется, всерьез не переживающая; выслушивая очередную кошмарную историю, она бесперечь кивает, гладит человека по голове и в нужных местах ужасается.

Является на поминки и брат Марет, Индрек (Сергей Черкасов), городской хлыщ в костюме, стареющий, но активно молодящийся, обзаведшийся не так давно энной молодой женой Биргит (Екатерина Кордас). Она появится ближе к финалу, беременная и вся в заботах и хлопотах не очень среднего класса: яхта, спортзал, турпоход, конный спорт... Индрек занимается непонятно чем, но тоже весь в заботах, времени нет, работы столько!.. «Я себя не жалею», – говорит он, лежа на скамейке. Индрек очень сильно ощущает свои корни и всячески это демонстрирует: ходит босиком по траве, где его жалит оса, которую он не отличает от пчелы, рассуждает к месту и не к месту о «нас, эстонцах», о том, «как над нами издевались» – на что получает: «Кто над тобой-то издевался?» Выясняется, что патриот Индрек в советское время вступил в Компартию. Он возбуждается: да, вступил, чтобы разложить ее изнутри, ради работы, и вообще...

Очень знакомый и яркий тип; к таким особого сочувствия не испытываешь. В отличие от старика Тийта (Леонид Шевцов) в выглаженном костюме и корпорантской шапочке. Покойник был крестным отцом Тийта, человека нелегкой судьбы: его с семьей депортировали в Сибирь, где умерли и отец, и пятеро братьев, и мать, а Тийта взял на воспитание некий Беренсон. Не сразу понимаешь, что Тийт – не просто несчастный, но еще и психически травмированный человек, что он остановился в развитии в дальней юности и всю свою жизнь – вплоть до костюма и, видимо, шапочки – строит по примеру спасшего его «господина Беренсона», чьи премудрости цитирует по любому поводу.

Банки с вареньем и сгинувший монумент Свободы

Другие соседи Андреса, пьяница Карл (Юрий Жилин) и его жена Ида (Елена Яковлева) – герои вроде бы второго плана, но совсем не такие простые, какими кажутся поначалу. Наконец, Андрес-младший (Эдуард Теэ) и его жена Леэ (Катрин Сутть), молодые люди в великолепной, блестящей одежде, будто не из этого мира: этих двоих от остальных отличает то, что в их головах особых представлений об «эстонской жизни» нет. Пока нет. Сладкой парочке безразличны дом, дрова, бессознательный трудоголизм, страдания народа и всё то, чем живут, так сказать, умудренные опытом люди. Андрес с Леэ мечтают упорхнуть в свадебное путешествие «туда, где цветут апельсиновые деревья» – подальше от родных осин, картофельных полей и бесконечных рассказов о том, кто и как трагически скончался.

Старый Андрес всю жизнь работал. Колол дрова – и наколол целую гору. Копал картошку – вон в подвале мешки лежат. Варил из яблок варенье – наварил много-много банок; как говорит его внук, «странно, что они еще не взорвались». Сассь и Марет тоже все отпуска проводили в деревне: кололи, копали, варили. «Зачем мне копать картошку, если я могу купить ее в магазине?» – вопрошает Андрес, и отец смотрит на него как на полудурка: «Это что же, я буду покупать картошку в магазине, а мое поле будет простаивать?»

Жизнь, навсегда застрявшая в трагическом прошлом, в травмах детства. не дающих повзрослеть; жизнь с вечной фигой в кармане (в одной из историй некий эстонец при советской власти не покупал проездных на месяц: вдруг завтра СССР сковырнется и деньги пропадут?); жизнь, определяемая бессмысленными патриотическими лозунгами; жизнь-работа, непонятно зачем и для кого; жизнь, лишенная свободы, – да жизнь ли это? 

На одном уровне это, конечно, конфликт поколений, на другом – нечто более зловещее. В этой пьесе все, кроме Андреса и Леэ, живут так, будто их запрограммировали. Кто-то сказал им, что надо колоть, копать, варить, и они это делают, не задаваясь вопросом, ради кого и чего; как говорил похожий на Сасся герой «Покровских ворот»: «Живут не для радости, а для совести!» Может, потому что работа придает жизни хоть какой-то смысл, а без нее ты окажешься лицом к лицу с пустотой?

Сассь (Артем Гареев) и Карл (Юрий Жилин) дуэлируют на топоре и мотопиле из-за Марет (Лариса Саванкова).
Сассь (Артем Гареев) и Карл (Юрий Жилин) дуэлируют на топоре и мотопиле из-за Марет (Лариса Саванкова). Фото: FB Русского театра

Штабеля никому не нужных дров в спектакле рифмуются со штабелями историй о болезненном прошлом: вкупе со слоганами типа «пока жив эстонский хутор, жива и наша страна!» они и образуют ведь ту самую эстонскость, особенный «менталитет». Истории все реальны, они были или могли быть: и гибель всей семьи Тийта в Сибири, и бегство дяди Биргит, архитектора, в 1940-е в Швецию. На чужбине дядя днем трудился в архитектурном бюро, чертил проект цирка, дома по ночам работал над проектом монумента Свободы для будущей независимой Эстонии, а потом умер, и чертежи исчезли, и зачем он всё это делал – опять же непонятно...

Жизнь, навсегда застрявшая в трагическом прошлом, в травмах детства, не дающих повзрослеть; жизнь с вечной фигой в кармане (в одной из историй некий эстонец при советской власти не покупал проездных на месяц: вдруг завтра СССР сковырнется и деньги пропадут?); жизнь, определяемая бессмысленными патриотическими лозунгами; жизнь-работа, непонятно зачем и для кого; жизнь, лишенная свободы, – да жизнь ли это? Да, конечно, всех этих людей очень жалко. Но повод ли это, чтобы становиться таким же?

Зомби хоронят своих мертвецов

В «Похоронах по-эстонски» можно увидеть переклички и с «Вишневым садом» – параллели очевидны, Раневская тоже застряла в прошлом, – и «Поминками по Финнегану», ирландской балладой, из которой Джойс сотворил абсолютную книгу об Ирландии и всем мире. Пьяница Финнеган падает с лестницы, ломает шею, его хоронят, напиваются, а он возьми да и воскресни, потому что ради выпивки готов на всё. Тоже культурный миф, только полный самоиронии: жизнь и смерть относительны, когда речь идет, так сказать, о вечном.

В «Похоронах по-эстонски», на свой манер обобщающих эстонское существование, никто не воскреснет – наоборот; даже финал, в котором нарождается новая жизнь, оптимизма не внушает. Кто поручится, что ребенок не вольется в дурную бесконечность колки дров, копания картошки, варки варенья, переживания депортации с оккупацией, гордости за то, что «мы эстонцы»? На сцене есть два топора, но нет Лопахина, готового вырубить этот вишневый сад. Штабеля культурных дров будут расти – бессмысленно и беспощадно.

Или нет? Кажется, Андрес и Леэ все-таки находят выход – и сбегают к своим апельсиновым деревьям. Но тут появляется маленькая ложка дегтя. Катрин Сутть и Эдуард Теэ обладают прекрасным потенциалом, однако старших товарищей – Шевцова, Саванкову, Черкасова, Гареева, Жилина, Яковлеву – переиграть не могут. Старая гвардия изображает персонажей с двойным дном, все их герои – не только индивиды, но и типажи, такими они, судя по всему, задуманы Кивиряхком. Эдуард и Катрин между тем играют настоящих влюбленных – и только.

Хотя, если судить по стилистике реплик (нельзя не упомянуть отличный перевод Бориса Туха), второе дно есть и у молодоженов: это такие высокопарные, оторванные от жизни мечтатели, которые не могут сказать без пафоса, в какую страну поедут в медовый месяц, – и вещают восторженно об апельсиновых деревьях. Эдакие Ромео и Джульетта местного уезда. Кивиряхк не щадит никого, Андрес с Леэ – не исключение: сегодня их аналоги – инфантильная молодежь, которую не без иронии называют «снежиночки», lumehelbekesed.

Может быть, я неправ; в спектакле есть игра с символами, когда Андрес оказывается Дюймовочкой, Леэ – спасающей его ласточкой (Эстонией будущего?), а родня – кротами, чуть не затащившими Дюймовочку в свои норы навсегда. Так или иначе, когда смотришь на сцену, поневоле вспоминается евангельское «пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Хоронящие Андреса люди и сами где-то мертвы, они живут как зомби, и зомбифицировал их национальный миф, эстонскость, дающая иллюзию смысла жизни – дрова, хутора, память о страданиях, – но отнимающая свободу. Пелевин раскрыл суть этого феномена применительно к советскому мифу в эссе «Зомбификация»; по странному совпадению прошлая премьера Русского театра, «Омон Ра» по повести Пелевина, – о том же самом.

И все-таки побег – вряд ли выход. Куда ты сбежишь с этой подводной лодки? Пока национальная система координат сильнее прочих, вокруг повсюду будет ровно то же самое, только в другой стране на тебя еще и глядеть могут как на чужака; русские Эстонии знают об этом не понаслышке. «Похороны по-эстонски» ставят вопрос, но не дают ответа. Потому что если ответ – внутренняя свобода, каждый должен обрести ее сам: в любой культуре, в любой стране, в любой идеологии спасение Дюймовочки из кротовьего царства – дело рук самой Дюймовочки.

Комментарии (1)
Copy
Наверх