:format(webp)/nginx/o/2019/01/28/11746943t1haf0b.jpg)
Все-таки что-то меняется в стране: еще несколько лет назад постановка вроде этой в Русском театре была вряд ли возможна – а сегодня, ты смотри, русские актеры играют эстонцев в спектакле по пьесе Андруса Кивиряхка, грустно высмеивающей пресловутую эстонскость, и небо не падает на землю.
С «Похоронами по-эстонски» история сложная. Любая национальная культура, различающая «нас» и всё остальное, – наша страна, наша история, наш народ и так далее – по определению производит штабеля мифов, идолов, абстракций, которые складируются в головах и, чего греха таить, частенько там загнивают. Хорошие писатели чуют запах и обрушиваются на культурные мифы всей силой таланта, а не слишком озабоченные национально читатели (или, если о театре, зрители) эту, как сейчас принято говорить, деконструкцию охотно принимают: миф есть миф, живем мы в реальном мире, решать проблемы которого национализм мешает.
Вместе с тем писатель, у которого за родину болит душа, не может не ощущать себя ее частью. Отсюда – знаменитые пушкинские слова (из письма к Вяземскому): «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Не рискну обобщать, но лично мне интуитивно понятно, что одно дело, когда эстонский национальный миф высмеивает эстонец и его пьеса ставится в эстонском театре, – и совсем другое, когда эта самая пьеса идет в Русском театре пусть даже и Эстонии. Не зря культурные деятели из эстонских русских так долго дистанцировались от любых актуальных высказываний, кабы чего не вышло. Эта творческая беззубость – в том числе из страха «а вдруг придут и прикроют» (не сказать, кстати, что страха необоснованного) – вошла в привычку: театр NO99 ставил оглушающие «Взлет и падение Эстонии», а местная русская культура ничего похожего предложить не могла даже о «своих», не говоря уже о стране.
В этом смысле «Похороны по-эстонски» на сцене Русского театра – прорыв необычайный. Для сравнения представьте, что в эстонском театре идет пьеса, развенчивающая русский культурный миф, и всех русских героев, трагикомических донельзя, играют эстонцы. Не будет вам, вот как Пушкину, где-то досадно? И, с другой стороны, не правильнее ли в подобной постановке сместить кое-где акценты? Национальные мифы и чувства требуют деликатного обращения, особенно если часть общества искренне считает тебя чужаком. Но, может, мы здесь уже не совсем чужаки? А, Эстония?..
/nginx/o/2019/01/28/11747091t1h5245.jpg)
Пьеса «Похороны по-эстонски» повествует именно о штабелях мифов, идолов, абстракций, обрамляющих братскую могилу эстонской культуры. Символизм весьма прозрачен: название «Eesti matus» переводится и как «Эстонские похороны», и как «Похороны Эстонии» (Эстонии прошлого, скажем так). В деревне умирает старик Андрес – идет колоть дрова, падает замертво у колоды, – и в старый дом стекаются его родственники и соседи. Устраивают поминки, те плавно переходят в свадьбу, потому что, как выяснилось, внук Андреса, тоже Андрес, накануне женился. Попутно рассказываются истории, всё это складывается в ясную картинку, от которой, несмотря на вроде бы комичность происходящего (а спектакль местами феерически, гомерически смешон), мороз идет по коже.
Режиссер Юллар Сааремяэ и художник Вадим Фомичев поместили в центр сцены гигантскую поленницу, гору дров, которые всю жизнь кололи покойный Андрес и его сын Сассь (Артем Гареев). Этот символ – ключевой, к нему мы еще вернемся. Рядом – импровизированный стол – старая дверь, положенная на две пары козел, – две колоды с воткнутыми в них топорами и две скамейки: полная симметрия, позволяющая глазу приравнять сцену к лубочной картинке.
Для сравнения представьте, что в эстонском театре идет пьеса, развенчивающая русский культурный миф, и всех русских героев, трагикомических донельзя, играют эстонцы.
Сассь – глава семейства, у него своя фирма, по сути он – бригадир бригады строителей-ремонтников. Это классический рабочий мужик, одевающийся, может, и без особого вкуса, – на поминках он ходит в черной шляпе, белом галстуке на черной же рубашке и почему-то красных туфлях – но из тех людей, на которых можно положиться, с принципами и знаменитой talupojatarkus, хуторской смекалкой. Под стать ему и жена Марет (Лариса Саванкова) – женщина с карикатурными формами, выпивающая, всех вокруг жалеющая, но ни о ком, кажется, всерьез не переживающая; выслушивая очередную кошмарную историю, она бесперечь кивает, гладит человека по голове и в нужных местах ужасается.
Является на поминки и брат Марет, Индрек (Сергей Черкасов), городской хлыщ в костюме, стареющий, но активно молодящийся, обзаведшийся не так давно энной молодой женой Биргит (Екатерина Кордас). Она появится ближе к финалу, беременная и вся в заботах и хлопотах не очень среднего класса: яхта, спортзал, турпоход, конный спорт... Индрек занимается непонятно чем, но тоже весь в заботах, времени нет, работы столько!.. «Я себя не жалею», – говорит он, лежа на скамейке. Индрек очень сильно ощущает свои корни и всячески это демонстрирует: ходит босиком по траве, где его жалит оса, которую он не отличает от пчелы, рассуждает к месту и не к месту о «нас, эстонцах», о том, «как над нами издевались» – на что получает: «Кто над тобой-то издевался?» Выясняется, что патриот Индрек в советское время вступил в Компартию. Он возбуждается: да, вступил, чтобы разложить ее изнутри, ради работы, и вообще...
Очень знакомый и яркий тип; к таким особого сочувствия не испытываешь. В отличие от старика Тийта (Леонид Шевцов) в выглаженном костюме и корпорантской шапочке. Покойник был крестным отцом Тийта, человека нелегкой судьбы: его с семьей депортировали в Сибирь, где умерли и отец, и пятеро братьев, и мать, а Тийта взял на воспитание некий Беренсон. Не сразу понимаешь, что Тийт – не просто несчастный, но еще и психически травмированный человек, что он остановился в развитии в дальней юности и всю свою жизнь – вплоть до костюма и, видимо, шапочки – строит по примеру спасшего его «господина Беренсона», чьи премудрости цитирует по любому поводу.
Другие соседи Андреса, пьяница Карл (Юрий Жилин) и его жена Ида (Елена Яковлева) – герои вроде бы второго плана, но совсем не такие простые, какими кажутся поначалу. Наконец, Андрес-младший (Эдуард Теэ) и его жена Леэ (Катрин Сутть), молодые люди в великолепной, блестящей одежде, будто не из этого мира: этих двоих от остальных отличает то, что в их головах особых представлений об «эстонской жизни» нет. Пока нет. Сладкой парочке безразличны дом, дрова, бессознательный трудоголизм, страдания народа и всё то, чем живут, так сказать, умудренные опытом люди. Андрес с Леэ мечтают упорхнуть в свадебное путешествие «туда, где цветут апельсиновые деревья» – подальше от родных осин, картофельных полей и бесконечных рассказов о том, кто и как трагически скончался.
Старый Андрес всю жизнь работал. Колол дрова – и наколол целую гору. Копал картошку – вон в подвале мешки лежат. Варил из яблок варенье – наварил много-много банок; как говорит его внук, «странно, что они еще не взорвались». Сассь и Марет тоже все отпуска проводили в деревне: кололи, копали, варили. «Зачем мне копать картошку, если я могу купить ее в магазине?» – вопрошает Андрес, и отец смотрит на него как на полудурка: «Это что же, я буду покупать картошку в магазине, а мое поле будет простаивать?»
Жизнь, навсегда застрявшая в трагическом прошлом, в травмах детства. не дающих повзрослеть; жизнь с вечной фигой в кармане (в одной из историй некий эстонец при советской власти не покупал проездных на месяц: вдруг завтра СССР сковырнется и деньги пропадут?); жизнь, определяемая бессмысленными патриотическими лозунгами; жизнь-работа, непонятно зачем и для кого; жизнь, лишенная свободы, – да жизнь ли это?
На одном уровне это, конечно, конфликт поколений, на другом – нечто более зловещее. В этой пьесе все, кроме Андреса и Леэ, живут так, будто их запрограммировали. Кто-то сказал им, что надо колоть, копать, варить, и они это делают, не задаваясь вопросом, ради кого и чего; как говорил похожий на Сасся герой «Покровских ворот»: «Живут не для радости, а для совести!» Может, потому что работа придает жизни хоть какой-то смысл, а без нее ты окажешься лицом к лицу с пустотой?
/nginx/o/2019/01/28/11747092t1h69aa.jpg)
Штабеля никому не нужных дров в спектакле рифмуются со штабелями историй о болезненном прошлом: вкупе со слоганами типа «пока жив эстонский хутор, жива и наша страна!» они и образуют ведь ту самую эстонскость, особенный «менталитет». Истории все реальны, они были или могли быть: и гибель всей семьи Тийта в Сибири, и бегство дяди Биргит, архитектора, в 1940-е в Швецию. На чужбине дядя днем трудился в архитектурном бюро, чертил проект цирка, дома по ночам работал над проектом монумента Свободы для будущей независимой Эстонии, а потом умер, и чертежи исчезли, и зачем он всё это делал – опять же непонятно...
Жизнь, навсегда застрявшая в трагическом прошлом, в травмах детства, не дающих повзрослеть; жизнь с вечной фигой в кармане (в одной из историй некий эстонец при советской власти не покупал проездных на месяц: вдруг завтра СССР сковырнется и деньги пропадут?); жизнь, определяемая бессмысленными патриотическими лозунгами; жизнь-работа, непонятно зачем и для кого; жизнь, лишенная свободы, – да жизнь ли это? Да, конечно, всех этих людей очень жалко. Но повод ли это, чтобы становиться таким же?
В «Похоронах по-эстонски» можно увидеть переклички и с «Вишневым садом» – параллели очевидны, Раневская тоже застряла в прошлом, – и «Поминками по Финнегану», ирландской балладой, из которой Джойс сотворил абсолютную книгу об Ирландии и всем мире. Пьяница Финнеган падает с лестницы, ломает шею, его хоронят, напиваются, а он возьми да и воскресни, потому что ради выпивки готов на всё. Тоже культурный миф, только полный самоиронии: жизнь и смерть относительны, когда речь идет, так сказать, о вечном.
В «Похоронах по-эстонски», на свой манер обобщающих эстонское существование, никто не воскреснет – наоборот; даже финал, в котором нарождается новая жизнь, оптимизма не внушает. Кто поручится, что ребенок не вольется в дурную бесконечность колки дров, копания картошки, варки варенья, переживания депортации с оккупацией, гордости за то, что «мы эстонцы»? На сцене есть два топора, но нет Лопахина, готового вырубить этот вишневый сад. Штабеля культурных дров будут расти – бессмысленно и беспощадно.
Или нет? Кажется, Андрес и Леэ все-таки находят выход – и сбегают к своим апельсиновым деревьям. Но тут появляется маленькая ложка дегтя. Катрин Сутть и Эдуард Теэ обладают прекрасным потенциалом, однако старших товарищей – Шевцова, Саванкову, Черкасова, Гареева, Жилина, Яковлеву – переиграть не могут. Старая гвардия изображает персонажей с двойным дном, все их герои – не только индивиды, но и типажи, такими они, судя по всему, задуманы Кивиряхком. Эдуард и Катрин между тем играют настоящих влюбленных – и только.
Хотя, если судить по стилистике реплик (нельзя не упомянуть отличный перевод Бориса Туха), второе дно есть и у молодоженов: это такие высокопарные, оторванные от жизни мечтатели, которые не могут сказать без пафоса, в какую страну поедут в медовый месяц, – и вещают восторженно об апельсиновых деревьях. Эдакие Ромео и Джульетта местного уезда. Кивиряхк не щадит никого, Андрес с Леэ – не исключение: сегодня их аналоги – инфантильная молодежь, которую не без иронии называют «снежиночки», lumehelbekesed.
Может быть, я неправ; в спектакле есть игра с символами, когда Андрес оказывается Дюймовочкой, Леэ – спасающей его ласточкой (Эстонией будущего?), а родня – кротами, чуть не затащившими Дюймовочку в свои норы навсегда. Так или иначе, когда смотришь на сцену, поневоле вспоминается евангельское «пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Хоронящие Андреса люди и сами где-то мертвы, они живут как зомби, и зомбифицировал их национальный миф, эстонскость, дающая иллюзию смысла жизни – дрова, хутора, память о страданиях, – но отнимающая свободу. Пелевин раскрыл суть этого феномена применительно к советскому мифу в эссе «Зомбификация»; по странному совпадению прошлая премьера Русского театра, «Омон Ра» по повести Пелевина, – о том же самом.
И все-таки побег – вряд ли выход. Куда ты сбежишь с этой подводной лодки? Пока национальная система координат сильнее прочих, вокруг повсюду будет ровно то же самое, только в другой стране на тебя еще и глядеть могут как на чужака; русские Эстонии знают об этом не понаслышке. «Похороны по-эстонски» ставят вопрос, но не дают ответа. Потому что если ответ – внутренняя свобода, каждый должен обрести ее сам: в любой культуре, в любой стране, в любой идеологии спасение Дюймовочки из кротовьего царства – дело рук самой Дюймовочки.