/nginx/o/2019/05/28/12206031t1hd2d8.jpg)
«Писательство – ежедневный каторжный труд... Если вы видите писателя, который, элегантно положив ногу на ногу и покуривая сигареты, рассказывает, как легко ему всё дается, не верьте – это кокетство», – говорит автор всенародно любимых романов о девочке Манюне.
Наринэ Абгарян стала гостьей литературного фестиваля HeadRead, прошедшего в Таллинне на прошлой неделе, и зал Дома писателей на ее выступлении был набит битком. Что неудивительно: книги «Манюня», «Манюня пишет фантастичЫскЫй роман», «С неба упали три яблока» и другие любят очень и очень многие. В интервью Наринэ рассказала о побеге в детство, о том, почему никогда больше не будет писать о войне, и о том, что сделать, чтобы люди перестали бояться смерти.
– Это действительно так и было. Но в писательство я пришла, можно сказать, из какого-то отчаяния. У меня была профессиональная нереализованность, проблемы в личной жизни. В какой-то момент мне поставили ошибочный диагноз – рассеянный склероз. И я завела себе Живой Журнал не для того, чтобы писать какие-то истории, а для того, чтобы читать других людей. Тогда еще интернет и блоги были в новинку, в «Новой газете» вышла подборка разных блогеров, я ее прочла, очень смеялась – и специально завела себе блог, чтобы их читать, на всех на них подписалась.
А потом я решила... Нет, не могу сказать, что это было осознанное решение. Я просто села и написала историю из детства. Получилась целая глава из книжки. Я не понимала, можно ли это вывешивать в ЖЖ. Во-первых, страшно - засмеют. Во-вторых, кому это нужно? Но я все-таки решилась эту главу вывесить. Потихонечку стала сочинять по одной главе. На меня вышло издательство, предложило сделать книжку. Самое смешное, что когда вышла книжка, с меня сняли ошибочный диагноз...
– Это был добровольный побег в детство. Видимо, от того, что оно было беспечным, счастливым – меня окружали любящие люди. Подсознательно я стремилась сбежать именно туда. И если бы мое детство прошло в русской деревне, это были бы рассказы о русской деревне. Так что это был побег не столько на родину, сколько в семью. Возвращение в состояние, в котором ты чувствуешь себя более защищенным.
Идешь мимо универмага – и замечаешь, что в витринах выставлен целый иконостас Политбюро ЦК КПСС. Ты осознаёшь, что это неправильно, ненормально, что в окнах универмага должны быть куклы, например. Или посуда. Но ни в коем раз не портреты страшных дяденек.
– Да? А я себя как раз называю инфантильным человеком. Мне кажется, я все-таки не выросла до конца. Это такое идиотское ощущение: ты взрослый человек, тебе сорок восемь лет, тебе нахамили на улице, ты растерялся, не смог ответить, ты пришел домой и три дня перед зеркалом отвечаешь. Это нормально?..
– (Смеется.) Значит, я не совсем инфантильный человек.
– Спасибо. Вы меня утешили.
– Это еще и от какой-то писательской беспомощности. Я же ощущаю, где недожала текст, где не развернула. У меня не получаются отрицательные персонажи. Если у меня персонаж вытворяет что-то не то, я подспудно начинаю его потихонечку оправдывать и делать его положительным. Это не просто мое самоощущение, это та правда, которая отражается в моих книгах. Я стараюсь всех оправдать...
– Нет, конечно. Самые интересные персонажи – разносторонние, открывающиеся по-разному. Я недавно прочла роман Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него». У него персонажи совершенно неоднозначные, и он играет с читателем. И чувство недоумения, когда книжка заканчивается и ты понимаешь, что автор с тобой все время играл, – оно прекрасно. Я такими книгами восхищаюсь, но сама так не могу. У меня все более прямолинейно и просто.
– Я бы не сказала, что мы когда-либо ощущали советский строй, когда были маленькими. Мы были счастливыми детьми и видели, что родители из кожи вон лезут, чтобы обеспечить нам благополучную жизнь. Ты начинаешь понимать, что что-то не так, годам к десяти-одиннадцати: идешь мимо универмага – и замечаешь, что в витринах выставлен целый иконостас Политбюро ЦК КПСС. Ты осознаёшь, что это неправильно, ненормально, что в окнах универмага должны быть куклы, например. Или посуда. Но ни в коем раз не портреты страшных дяденек. Я бы не сказала, что кто-то из моего окружения любил советский строй. О нем было не принято говорить, его было не принято ругать. Люди выживали. Когда ты с утра до вечера работаешь, потом стоишь в очередях, раздобыл что-то, принес домой, нужно быстро приготовить ужин, накормить детей – времени для политических разговоров не остается.
– Наверное, в том числе мифологизация прошлого, потому что Берд, который я помню и о котором пишу, давно не существует. Возвращаясь, я вижу, как он изменился: сейчас это уже полувоенный городок со своими проблемами, со своей жизнью. Я хожу по Берду и по крупицам, по кусочкам пазла собираю фрагменты своего детства, которое я любила. Собираю свой Берд в единое целое, греюсь о него, еду обратно в Москву – и пишу новую книжку о Берде.
Я бы с радостью написала и книжку о Москве, но, увы, мне кажется, что я слишком плохо ее знаю. В прошлом году я сделала такую попытку, перечитала то, что получилось, и с возмущением отвергла. Москвич, который прочитал бы эту рукопись, сразу понял бы, что я фальшивлю. Да, я живу в Москве четверть века – но у меня нет понимания и ощущения этого города. Мой сын шутит: мама, ты уехала из Армении и пишешь об Армении; тебе надо уехать из Москвы, чтобы писать о Москве. Так он выпроваживает мать из своей личной жизни!.. (Смеется.)
Кто-то наивно полагает, что после заключения мира война заканчивается.
– То и то. Там, где война, нет экономики, и люди уезжают, чтобы где-то еще найти работу. Берд ополовинился. Ты ходишь вечером по городу, а в пятиэтажном доме свет горит в лучшем случае в пяти окнах. Это очень угнетает...
– Невыносимо тяжело, и я даже не очень поняла, зачем я это сделала. Я смотрела, как живут люди после войны, и мне захотелось о них написать, потому что я ими восхищаюсь. Кто-то наивно полагает, что после заключения мира война заканчивается. Это долгая, невероятно долгая травма на многие поколения. Я не уверена, что Европа отошла от Второй мировой войны. Мне хотелось написать об этих людях, я собрала сорок историй и хотела написать сорок рассказов, потому что сорок – сакральное число. Написала тридцать и поняла, что больше не потяну. Мне было невероятно плохо, я сдала рукопись и год ничего не написала. У меня пропали слова. У меня пропали эмоции. Для творческих людей топливо – это эмоции: любовь, привязанность. Вычерпав себя до дна, потом долго отходишь. Я никогда больше не буду писать о войне. Разве что коротенькие эпизоды – но книг о войне не будет.
– Я – классическая билингва. У меня одна бабушка – русская, она плохо знала армянский, и когда она приезжала к нам в гости, мы должны были как-то общаться. Поэтому мама, сама преподаватель русского языка и литературы, с детства говорила с детьми на обоих языках. Это для нас естественное положение вещей. Быть билингвой и хорошо, и плохо. Хорошо с детства владеть двумя языками. Плохо, что ты ни никогда не будешь владеть в совершенстве ни одним языком. Это ленивое состояние, ты расслаблен, не можешь вспомнить слово из одного языка – берешь его из другого, тебя все равно поймут.
– Я училась в армянской школе, и мои первые попытки писать были на армянском. У меня не получалось, мне не нравилось. Потом я пыталась писать на русском, и мне понравилось больше, хотя я ощущаю, что русский у меня – не классический, у него национальное, явно армянское звучание, это русский с акцентом. Но, видимо, это тоже объясняется моим билингвизмом. Такой эффект дает мое «междуречие». Хотя армянский мне помогает. Когда я не могу сформулировать предложение на русском, сначала придумываю его на армянском, а потом перевожу на русский. Так бывает часто.
– Я бы не справилась. Писатель и переводчик – совершенно разные профессии. Переводчик – он как психотерапевт для текста... Мне повезло, переводчица «Манюни» – моя землячка из Берда, она отлично знает местный колорит и прекрасно его передала. В русской книге бердский диалект, который смешно звучал бы на полотне литературного языка, никак не передашь. В армянском этого диалекта – море, в армянском переводе второстепенные персонажи говорят на этом диалекте, что добавляет вкус повествованию. Так что местами перевод вышел смешнее оригинала.
– Я ее обожаю. И очень горжусь Мариам – она написала такую, знаете, концептуальную вещь. Это как «Черный квадрат» Малевича. Я знаю огромное количество людей, которые «Дом...» не просто любят – они им живут. Мы с сыном читали эту книгу одновременно, ему тогда было 16 лет, и он, удивительное дело, прочел «Дом...» в два раза быстрее меня, и были моменты, которые он мне объяснял. Это очень динамичное повествование, идеальное для подростков. Я каждый раз пытаю Мариам: ты что-нибудь пишешь или нет? Она отнекивается, но все-таки вроде что-то пишет... Она смешно рассказывала: каждый раз, когда я сажусь что-то написать, у нас дома случается какой-нибудь катаклизм. И если кран потек или лампочка сгорела, один из сыновей прибегает и говорит: мам, ты что-то уже пишешь, да?..
– Мы с Мариам почти одногодки, мы пережили одно и то же: войну, землетрясение, блокаду. Мариам говорила, что лучше всего ей думалось о романе, когда она мыла посуду. Что такое тогда мыть посуду? За день скапливается посуда, электричества нет, нужно нагреть воду – спасибо, если есть вода, – и при свече мыть эту посуду долго и тщательно, а потом ополаскивать холодной водой, так что руки у тебя делаются ледяные. Я как армянка всё это в ее романе вижу. Может быть, общие обстоятельства, в которых мы вынуждены были на какое-то время замкнуться и существовать, и придают нашим книгам ритмичность, цикличность, ощущение бесконечности. Замкнутость на себе. Особо поговорить было не с кем, каждый решал свои проблемы, переживал свою боль. Может, причина – в этом.
– Любому автору хотелось бы, чтобы его посещало вдохновение, когда пишется легко и просто, и впечатление, что тебе кто-то нашептывает слова. Но у меня это до того редко бывает... Это ежедневный каторжный труд. Ты себя заставляешь. Ты себя ненавидишь. Ты ненавидишь текст. У него ровно такое же отношение к тебе. Вы вымучиваете друг друга до того, что уже видеть друг друга не можете. И если вы видите писателя, который, элегантно положив ногу на ногу и покуривая сигареты, рассказывает, как легко ему всё дается, не верьте – это кокетство.
– Я пишу. Взялась сразу за две работы, для первой книги написала четверть, мне не понравилось, надо переделать, а переделывать для меня – мука. Это документальная история одной женщины, пронзившая мою душу. Вторая рукопись – сборник веселых историй о похоронах. Похороны, безусловно, очень печальное событие, но смешных историй о похоронах – множество, и если сделать из них «Амаркорд» или «Не горюй», будет весело и прекрасно. Бояться смерти естественно, но если написать о ней весело, люди утешатся и, может быть, меньше будут бояться. У армян есть такой анекдот: «Похоронили дядю Хорена, так весело все прошло, что два раза выкапывали на бис...»