Михаил Идов, он же Майкл Айдов, журналист, писатель, композитор, соавтор сценариев «Лондонграда», «Оптимистов», нашумевшего фильма Кирилла Серебренникова «Лето», привез в Таллинн свой дебютный кинофильм – «Юморист».
Михаил Идов: от «Оптимистов» и «Лета» – к «Юмористу»
Историю советского юмориста Бориса Аркадьева (Алексей Агранович) можно смотреть как вполне реалистическую трагикомедию о нелегкой судьбе сатирика в эпоху застоя А можно как метафору: Аркадьев то говорит с космосом, то спускается в ад генеральских бань, и делает выбор, определяющий судьбу всей страны. Премьера «Юмориста» прошла в Таллинне 29 мая.
Идов родился в советской Риге, в 16 лет вместе с семьей переехал в Америку, теории кино, сценарному мастерству и драматургии учился в Мичиганском университете. Как журналист печатался в том числе в The New York Magazine. Три года прожил в Москве, сегодня живет в Берлине: «Европа, мне кажется, проникла в меня за это время, и если я вернусь в Штаты, мне будет сильно не хватать европейского взгляда на вещи. В Голливуде все хорошо, только люди живут, не представляя, что в мире есть что-то, кроме Америки, и эта их косность и зашоренность ничем не лучше ее российского эквивалента. Иногда лучше жить в маленьких странах - они по крайней мере представляют себе, что за мир существует вокруг них».
«Юморист», по словам Михаила, – лента между жанрами, между артхаусом и мейнстримом: «То, что я снимаю, можно назвать арт-мейнстримом. Что поделать, именно такие фильмы снимают мои любимые режиссеры: Дэнни Бойл, Алекс Гарланд... Мне интересно рассказывать сложные истории, я всегда отношусь к зрителю как к взрослому человеку, но не ухожу в заумь».
Жванецкий, Арканов, Альтов, Хазанов – в одном лице
– Почему вы сняли «Юмориста»?
– С первыми фильмами всегда такая штука: ты снимаешь историю, которую не можешь не рассказать. А эту историю мне хотелось рассказать давно. Меня всегда интересовал феномен советского юмора: в стране, где мало о чем можно было шутить, были шутники-сверхзвезды. Причем юмор существовал на двух уровнях: кухонный – анекдоты, примерно то, что сейчас называют мемами, – и официальный, сейчас это условный Comedy Club, а тогда – не менее условная программа «Вокруг смеха». Как себя ощущали люди, которые сделали юмор своей профессией? Тут включается и моя личная история: я вырос в окружении детей юмористов. На разных этапах своей жизни я был знаком с детьми Арканова, Жванецкого, Хазанова...
– Неслучайно дочь Геннадия Хазанова Алиса играет в «Юмористе» супругу героя?
– Это скорее совпадение – я очень люблю ее как актрису. Но, с другой стороны, не такое уж и совпадение: это всё еврейская интеллигентская среда. «Юморист» – это еще и странный, может быть, способ рассказать о советском еврее, российском еврее и его месте в обществе. Мое собственное еврейство – не слишком осознанное, оно никак не связано, допустим, с религией, но это тоже часть моей самоидентификации. Как кто-то правильно сказал, о чем ни пишешь, получается автобиография...
Недавно я прочел академическую статью американского ученого о моих книгах, романе «Кофемолка» и других. Автор был ко мне не так уж добр, зато написал кое-что, что я и сам о себе не знал. В том числе о том, что я пишу о себе не в лоб, а маскируясь под другой этнос или перемещая историю в другое время. «Юморист» был для меня такой медленно вызревающей историей, в которой я мог бы рассказать очень важные для меня вещи.
– У главного героя был прототип? Старая сумка Аркадьева отсылает к портфелю Жванецкого, другие приметы – на Аркадия Арканова...
– Я специально сделал так, чтобы поиск прототипа стал дурацким занятием – не потому, что прототипа нет, а потом, что прототипов много. Аркадьев – буквально собирательный образ: возьмите советских юмористов, перемешайте в блендере... Конечно, у него сумка от Жванецкого, фамилия – от имени Арканова, черты Альтова. Он и Смолин, и Хазанов в одном лице – Смолин писал, Хазанов исполнял, Аркадьев сначала писал, а потом решил выйти на сцену. У него полностью выдуманная биография. Мне важно было показать, что слава пришла к Аркадьеву, когда он начал выступать сам, и он этого немного стыдится – для него это не такое важное занятие, чем писать книги или хотя бы юморески, но для других. В фильме есть еще персонаж – кривое зеркало: каким мог бы быть Аркадьев, если бы не поступался принципами и не прогибался, начиная со смены фамилии на русскую.
– Быт эпохи застоя воссоздан, по-моему, очень тщательно. Вы приложили к этому много усилий?
– Знаете, я сейчас абсолютно перепахан сериалом «Чернобыль». Когда видишь, как можно воссоздавать быт, если по-настоящему заморочиться... Нам всем должно быть стыдно, что «Чернобыль» снял кто-то другой. В «Юмористе» у меня были, конечно, чуть другие задачи. Метод был тот же, что и в сериале «Оптимисты»: маниакальная точность в одних деталях ради индульгенции беззастенчиво фантазировать в других.
Вещественный мир и календарь «Юмориста» очень точны – например, действие происходит с 5 по 11 августа 1984 года. Зритель этого не знает, а мне это нужно для собственного успокоения, чтобы врать потом в других деталях. В «Оптимистах» детали тоже выверены только для того, чтобы на них построить альтернативную историю: якобы в 1960 году была предпринята вторая неудачная попытка сместить Хрущева. А в «Юмористе» есть пилотируемый космический корабль «Топаз», который играет важную роль в сюжете. Я рассуждал так: если фильм – о знаменитом и вымышленном герое, значит, мы уже в параллельной вселенной. Почему бы там не быть кораблю «Топаз»?
Сделки с совестью и элементы нечаянной автобиографии
– В «Оптимистах» герои мечутся, пытаясь не стать ни приспособленцами, ни диссидентами, – и понятно, что оба варианта для того, кто хочет хоть что-то изменить, неприемлемы. Примерно то же происходит в «Юмористе» и в «Лете». Причем ваши герои решают проблему почти одинаково: остаются внутри системы, заключая до какой-то точки сделки с совестью, они же сделки с режимом...
– Я бы поменял акценты: отправная точка для героев «Оптимистов» та, что они в молодежной наивности думают, будто смогут облагородить систему и изменить ее изнутри. И на протяжении 13 серий эта система каждого из них ломает через колено. В этом плане «Оптимисты» – мрачный сериал: к финалу все предают всех. А «Лето» – все-таки другая история: о внутреннем побеге, о том, как люди в отсутствие внешней свободы находят свободу внутреннюю. Есть немало фильмов о поисках такой свободы – тут и «Довлатов», и «Заложники», и «Юморист» в каком-то смысле тоже. В «Лете» описана самая безобидная попытка побега: давайте побудем Марком Боланом и Дэвидом Боуи – и не станем замечать, какой кошмар творится вокруг. В «Заложниках» описана самая страшная попытка такого рода. «Юморист» в этом плане – где-то посередине...
Стоит добавить, что я – рьяный антисоветчик, совмещающий ненависть к советскому строю с искренней любовью к российскому народу и российской истории и болеющий за российскую культуру. Мои взгляды на бесчеловечность системы лучше всего иллюстрируются судьбами людей, которых эта система переломила. В том числе тех, которые на нее же и работают.
– Вы для себя определили, до какой точки стали бы заключать сделки с совестью?
– Конечно, и «Юморист» в том числе про это. В нем есть элемент нечаянной автобиографии, многое из того, с чем я сталкивался, когда работал главредом российского журнала GQ в условиях быстро закручивающихся гаек после протестов 2011–2012 годов. В один прекрасный день ты приходишь на работу и узнаёшь, что тебе законодательно запретили говорить что-либо хорошее про геев, например. И юрист просит тебя снять положительную рецензию на фильм «За канделябрами» о пианисте Либераче, потому что там есть слово «любовь». То есть секс между геями – возможен, а любовь – это уже пропаганда. У тебя в подчинении три десятка сотрудников, у тебя есть обязательства, ты перевез в Россию семью. Что ты сделаешь – хлопнешь дверью? Снимешь рецензию? Проведешь переговоры?..
Я устроил истерику, сказал, что если рецензии не будет, я уйду – и опубликую в New York Times статью обо всем, что произошло. Ну хорошо, я это сделал, рецензия осталась. Вопрос: помогло это кому-то? Нет. Это был дурацкий жест, направленный только на то, чтобы я себя почувствовал лучше, чтобы я потом не вспоминал о себе тогдашнем с отвращением. Я вроде поступил по совести, но мотив был не очень достойным.
То есть – дело не только в том, как ты поступаешь, но и в том, почему. И эти вилки, которые тебе дает жизнь, – одна из самых интересных штук на свете. И у меня нет всех ответов, я просто хочу поговорить на эту тему. Для баланса стоит упомянуть, что пусть не политическое, но коммерческое давление я испытывал, и когда был журналистом и сценаристом в Америке. Любой творческий человек, работающий в реальности рынка, непременно попадает на поле компромисса. Этого не только Довлатов не избежал, но и Курт Кобейн: альбом «Nevermind» смикширован так, чтобы идеально звучать по радио, и это тоже явно ело Кобейна изнутри... Чистое искусство существует до тех пор, пока ты его никому не показываешь. Как только ты попадаешь в любую систему, даже неприбыльную, начинается череда компромиссов.
Экстремальная форма космополитизма
– Ваши проекты объединяет интерес к советской истории: «Оптимисты» – об оттепели и реакции, «Юморист» – о застое, «Лето» – о выходе из застоя. Чем вас так привлекает прошлое?
– Я вас разочарую: часто то, что кажется стилем, оказывается всего лишь тем, что удалось продать. «Оптимисты» придуманы и написаны еще в 2010 году, до повального интереса к оттепели, до сериала «Оттепель». Сценарий «Лета» нам с женой предложили написать, когда мы уже сочинили «Юмориста». Однако были и другие проекты, действие которых происходит в наше время в разных концах земного шара. Мы не можем контролировать, что именно выходит на рынок и в каком порядке. Получилось, что я «мистер Советское Ретро» – но это особенность тайминга, не более. Сейчас я готовлю к съемкам два фильма, действие обоих происходит в наше время.
– Что это за фильмы, если не секрет?
– Англоязычный триллер, если все сложится, мы будем снимать весной в Канаде. Другой проект – русскоязычный, я хочу успеть снять его в этом году. Это история о юных московских космополитах, которые считают себя свободными, потому что носятся по всему миру, но Москва неминуемо их засасывает. Еще мы с Лилей (жена Михаила и соавтор его сценариев – Н.К.) пишем сценарий для сериала «Германия 1989». Это продолжение мировых хитов «Германия 1983» и «Германия 1986». К слову, Amazon нанял нас, потому что его сотрудники посмотрели наших «Оптимистов».
– В «Оптимистах» меня поразило целостное восприятия истории: там и Кубинская революция, и тренировки Гагарина, и президентская кампания Кеннеди, и Парижская конференция, где Хрущев орал на Эйзенхауэра, и Солженицын, и Аллен Гинзберг... И ведь это правда так и было – всё вместе. Откуда у вас такое восприятие?
– Особенности биографии, конечно. Видимо, такую оптику обеспечивает экстремальная форма космополитизма, к которой я пришел. Не знаю, хорошо это или плохо, потому что не знаю, каково это – быть по-настоящему, всеми венами и аортами привязанным к какому-то куску земли. Наверняка это дает творческую подпитку, которую мне не получить. И это не связано ни с гражданством, ни с национальностью, мне что Израиль, что Марокко, грубо говоря... Мой патриотизм в отношении США обусловлен именно тем, что Штаты не делят людей по национальности, и он заканчивается там, где начинаются трампизм и попытки понять, кто у нас настоящий американец, а кто не очень. По биографии и роду деятельности я не люблю закрытые клубы. Планета маленькая, довольно глупо проводить время, разделяясь на маленькие группы.
– И «Оптимисты», и «Юморист» местами наводят на мысль об альтернативной истории. В одном интервью вы сказали: «От любого текста про оттепель, даже документального, неминуемо веет альтернативной историей: а как бы выглядел Советский Союз с открытыми границами? А с полурыночной экономикой?» Как вы думаете, возможны были точки бифуркации такие, чтобы СССР существовал и сегодня?
– Да, и такая точка – Хрущев. Если бы он не напорол ерунды в экономике... В политическом плане тогда готовились интереснейшие реформы, в СССР могли бы быть полуоткрытые границы и полурыночная экономика. Своего рода китайский вариант, да. Но Хрущев дал слабину в народном хозяйстве, сделал много такого, что людей легко было убедить его сместить. Кроме того, прогрессивные взгляды сочетались у Хрущева с фантастическим самодурством – он был визионером в одних областях и необразованным мужиком в других. Так что ничего этого не случилось – но размышлять о том, что могло бы случиться, очень интересно. На эту тему есть роман Олега Нестерова «Небесный Стокгольм»... Впрочем, не будем забывать, что именно Хрущев стоял за Будапештом 1956-го, а также за расстрелом рабочих в Новочеркасске. Идеализировать его не стоит.
– Кстати: герой «Юмориста» в ключевой сцене все-таки меняет историю?
– Да. Это мало кто замечает, хотя сюжетный поворот лежит на поверхности. Действительно, герой «Юмориста» случайно изобрел перестройку...