Ах, война, что ты сделала, подлая!

Очередьза хлебом в Ленинграде конца 1945 года. Фото: Кадр из фильма

На экраны вышел фильм Кантемира Балагова «Дылда» , лауреат Каннского фестиваля в программе «Особый взгляд».

Летом я брал интервью у Михаила Идова, режиссера, поставившего сериал «Оптимисты» и  прекрасную, смешную и горькую, комедию «Юморист». Спросил: «У вас бывает белая зависть?» Он ответил: «Конечно. Например, к Кантемиру Балагову. Человеку 27 лет, а он уже рвет Канны на куски. Это именно белая зависть, а не черная, потому что я знаю, что в 27 лет даже не думал о режиссуре»

Это ответ талантливого и благородного человека. Бывает, конечно, и противоположная стратегия позиционирования себя в искусстве. Выкинут за интриги и доносы какое-нибудь двуногое из некоего заведения, так оно ответит длинным и скучным сочинением, единственная цель которого – сведение счетов и обливание грязью «обидчиков». Но это не наша стратегия.

«Против чужих талантов есть только одно свойство – полюбить их»,  - говорил Кант. «Дылду» - и сам фильм, и ее героиню, девушку ростом под метр девяносто, сыгранную Викторией Мирошниченко, и другую героиню, Машу (Василиса Перелыгина) очень трудно не полюбить. Картина сделана с великолепным профессиональным мастерством, даже неожиданным – ведь это всего лишь второй фильм молодого режиссера; в полной гармонии ритма, актерской игры и собственно «картинки», построения кадров, выполненного режиссером и оператором.   (Оператор Ксения Середа в свои 24  года уже включена журналом IndieWire в топ-20 молодых операторов мира.)

Но полюбить «Дылду» проще, чем понять. Считать все заложенные в картину смыслы.

В уже написанном о «Дылде» (а написано немало, только не надо читать это до просмотра), повторяется, что на режиссера повлияла книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Возможно. Но сводить к этой парадигме всю картину значит сузить, условно говоря, всю площадь кадра до маленького квадратика (и, может быть, даже находящегося не в самом центре). Заметить только одну сюжетную линию – и то не всю. Между тем в картине  их минимум три. Если не больше.

Остаточное воздействие войны

Это прежде всего история о том, что война, закончившись, все еще продолжает воздействовать на людские судьбы, корежить и коверкать их, и ее остаточное влияние длится… не скажу точно, как долго; может, и до нашего времени. 27-летний Балагов сердцем чувствует то, что не могут (или не хотят) почувствовать люди значительно старше, обладающие властью и/или влиянием. Что День Победы - действительно праздник со слезами на глазах, и в этот день лучше всего не чокаясь помянуть тех, кто отдал жизни за избавление мира от нацизма, а помпезные мероприятия, парады, бряцание оружием – это уже совсем другое. И тем более этот день не для того, чтобы цинично чернить память павших и пересматривать итоги Второй мировой…

Время и место действия «Дылды» Ленинград конца 1945 года, смотрящийся на экране удивительно достоверно. Он снят как бы с точки зрения рядового человека той эпохи: мрачные плохо освещенные боковые улицы – не Невский, впрочем, сегодня снимать фильм о том времени на Невском не получилось бы. Талый снег. Битком набитые трамваи; их берут с боем, и в заднее стекло вагона видны люди, устроившиеся на трамвайной «колбасе». В общее настроение картины, складывающееся из этих кадров, веришь безоговорочно: самое страшное позади, но к концу года эйфория уже пошла на убыль, люди ищут способы жить в мирное время – а остаточные травмы от войны мешают ориентироваться в мирном, но все еще тяжелом и голодном времени.

Война прошлась катком и по судьбам героинь.

Балагов намеренно многое не договаривает, оставляя нам строить предположения о том, что осталось за кадром. Таков стиль картины.

Не уберегла

Ия (она же Дылда) – медсестра в военном госпитале, живет с маленьким Пашкой в коммуналке. (Балагов не позволяет себе расхожих штампов: никаких склок на общей кухне; люди, пережившие войну – и, наверно, блокаду – научились бережно относиться друг к другу. Собственно говоря из всех соседей более или менее заметен только старичок, слегка влюбленный в Ию – он сообщает, что имя ее в переводе с греческого значит «фиалка». Остальные соседи проходят где-то почти вне кадра, важно, что они есть.) Пашка (Тимофей Глазков) очарователен и трогателен, как все маленькие дети; Дылда берет его с собой в госпиталь, и раненые развлекают ребенка, изображают животных, предлагают ему отгадать их. Пашка растерянно молчит: откуда ему опознать собаку или кошку, если во время блокады все они были съедены.

Ия (Виктория Мирошниченко) с Пашкой (Тимофей Глазков). Фото: Кадр из фильма

О военном прошлом Дылды известно только то, что она была зенитчицей и комиссована после тяжелой контузии. Травма время от времени напоминает о себе: девушка замирает, цепенеет. Один из таких моментов наступает, когда Ия возится на полу с маленьким Пашкой, ребенок пытается выбраться из-под навалившейся тяжести, колотит ручками, Ия ничего не чувствует. Снят этот кадр потрясающе: кажется, мы задыхаемся вместе с ребенком, ужас длится долго, слишком долго, хочется отвернуться от экрана, но невозможно: вдруг Ия очнется, опомнится…

И тут возвращается из армии ее подруга Маша: с солдатским орденом Славы и несколькими медалями на левой стороне груди и двумя нашивками за тяжелые ранения на правой.

Балагов потрясающе умеет передавать тягость и трагизм через медлительный ритм кадра, крупные планы, недомолвки. Настоящая мать Пашки – Маша; обе подруги были ранены, но Ия была уволена из армии, а Маша осталась на фронте, мстить за погибшего мужа, а сына- дитя войны – доверила подруге. И вот подруга не уберегла…

«Из сострадания я должен быть жесток»

Каким жестоким иногдабывает мастерство художника! Балагов мог бы сказать о себе словами Гамлета: «Из сострадания я должен быть жесток!» Из сострадания ко всем исковерканным войной: Второй мировой, афганской, чеченской.  Выстраивать страшный и беспощадно, томительно, жестокий кинематограф, чтобы увидевшие фильм прониклись ужасом и отвращением к войне. Чем дальше уходит память о войне, тем сильнее и страшнее следует напоминать о ней. Потому что в наше время  человечество ведет себя так, словно инстинкт самосохранения у него атрофировался. И это ощущается во всем: начиная с политкорректности и толерантности по отношению к пришельцам, которые ведут себя, очень мягко говоря, разнузданно, наплевав на то, что в чужой монастырь со своим уставом не суются! И заканчивая власть имущими: ведь нынче у власти находятся люди, лично не знакомые с войной и не почувствовавшие ее на своей шкуре! И они не до конца понимают, какая огромная ответственность легла на них.

Мир, созданный в »Дылде» Балаговым и его соавтором по сценарию, ярким и жестким прозаиком Александром Тереховым (если вы не читали его романы «Каменный мост» и «Немцы», непременно прочитайте!), амбивалентен. С одной стороны, подкупающе достоверен. С другой – все же сконструирован по воле авторов. В нем есть нарочитые анахронизмы (главным образом это линия высокопоставленной чиновницы Любови Петровны и ее сына Саши) и – что заметнее и значимее – алогизмы, парадоксальные реакции героинь. Узнав о гибели сына, героиня Василисы Перелыгиной после томительной паузы решительно говорит Ие: «Пошли на танцы!». Если Ию военная травма превратила едва ли не в аутистку, то в Маше резко активизировала ее женскую программу, стремление к продолжению рода. Немедленно и любой ценой.

Между тем Балагов самой тканью фильма постоянно бьет в одну точку, то и дело напоминая, что само это продолжение война поставила под угрозу. Очень многое  здесь связано с линией госпиталя, с образами врача Николая Ивановича (Андрей Быков) и парализованного инвалида Степана (Константин Балакирев). Степан, зная, что никогда не встанет на ноги, просит врача: «Выпиши меня насовсем из жизни».  Не хочет стать обузой жене и двум маленьким дочерям. Николай Иванович колеблется: эвтаназия  (тогда этого слова не знали) – дело страшное  и подсудное. И все-таки поручает Ие вколоть Степану в сонную артерию смертельную дозу  морфия.

Смерть и жизнь ходят в обнимку

Из его намеков мы узнаем, что Ие приходится делать это не впервые. Смерть ходит с этими двумя в обнимку, если придавать каждому эпизоду символический подтекст. (А попробуй не придай, если авторы картины стараются, чтобы в ней не было ничего случайного, ничего не пошедшего «в дело».) С одной стороны – помоги уйти из жизни. С другой – помоги состояться жизни. И обе миссии ложатся на одних и тех же персонажей.

Маша после ранения бесплодна. В сцене в бане мы видим, что по низу живота Машино тело пересекает длинный шрам. (Сцена в бане принципиально важна для поэтики фильма. Она абсолютно не эротична, хотя в помывочной толпится много молодых женщин. Сравните с аналогичной сценой в фильме Станислава Ростоцкого «А зори здесь тихие». Там посыл зрителю был таков: взгляни на эти прекрасные юные тела, созданные, чтобы любить и рожать. Скоро их прошьют насквозь автоматные очереди. Безжалостность войны показывалась сквозь беззащитность женского тела. Здесь мессидж другой: нагота не кажется эротичной потому что – не для кого! Мужиков-то повыбило железом.)

Маша, поняв, что не сможет забеременеть, требует от Ии, чтобы та родила для нее  ребенка. Мол, ты утратила моего сына, ты и вернешь мне его. А Ия испытывает к сексу с мужчиной отвращение. Отчего – не сказано, может, и тут война виновата, мало ли что могло там произойти. Ию и Машу тянет друг к другу, это каждый поймет в меру своей испорченности: картину (не в России, конечно) даже  выдвинули на премию ЛГБТ-сообщества «Квир-пальма», что режиссера вовсе не порадовало. Дело-то не в этом. Просто на рубеже последнего военного и первого мирного, 46-го то есть, года, когда кругом руины, все погружено в какой-то морок и неясно, есть ли жизнь после войны, с какой горькой правотой звучит совсем не смешная частушка: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». У них никого нет, кроме их двоих. И обе опустошены войной. Маша хочет, чтобы Ия забеременела от Николая Ивановича, шантажирует врача (обещает донести в НКВД, что он помогал умереть безнадежным больным.) Но возможно ли оплодотворить женщину без любви, повинуясь изнурительномиу долгу, да еще в мире тотальной выморочности и пустоты?

Кстати – еще два распространенных штампа, которых избежал Балагов – НКВД только упоминается, как страшилка, портретов Сталина не видно, и на новогодней вечеринке в госпитале никто не провозглашает первый тост за Сталина. Сама жизнь очень часто умеет разминуться со штампами – и остаться еще трагичнее, чем принято ее показывать в кино, в прозе, в театре и на ТВ.

Маша (Василиса Перелыгина) вернулась из армии. На груди – боевые награды и нашивки за ранения. Фото: Кадр из фильма

Гранд-дама и ее сынок, похожий известно на кого

Двое парней, которые катаются по вечернему городу на служебной машине матери одного из них и снимают (если пользоваться более поздним сленгом) морально уступчивых девушек, взяты явно из более позднего времени. Генезис этих образов отыщется в «Крокодиле» середины 1950-х, в фельетонах про «стиляг»: заглавие одного из них, «Папина «Победа», осталось в анналах советской сатиры. Но в пространство картины они вошли вполне органично. Маша (она еще не знает, что все женское у нее вырезано хирургом) поспешно и неловко отдается одному из них, Саше, на заднем сиденье, надеясь забеременеть, в то время как Ия где-то за кадром дает решительный отпор другому кавалеру, сломав ему руку.

Саша влюбляется в Ию, приносит девушкам еду с барского стола матери, помогает ей красить стены, готов жениться.

Балагов сделал ставку на непримелькавшиеся актерские лица: Мирошниченко и Перелыгина - вообще дебютантки, вполне возрастной актер Андрей Быков снялся в кино во второй раз. Дебютант и Игорь Широков – Саша; он удивительно похож на юношеские портреты первого лица РФ. Одни рецензенты решаются сказать, на кого именно, и предрекают молодому актеру, что со временем он заткнет за пояс Маттиаса Шонерта, сыгравшего русского резидента (правда, не в ГДР) в американском боевике «Красный воробей». Другие ограничиваются осторожными намеками. Думаю, что сходство случайно и не несет смысловой нагрузки: характер-то совсем другой. Саша – нерешительный истеснительный маменькин сынок, сейчас бы его назвали ботаником.

Явно перенесен из более позднего, едва ли не из нашего, времени образ Сашиной матери Любови Петровны, чиновницы очень высокого (возможно, по питерским масштабам самого высокого) ранга. В этой роли снялась актриса тоже очень высокого ранга, блистательная Ксения Кутепова. В первый раз она появляется в госпитале, с казенно-задушевной интонацией, сквозь которую просматривается фальшь, произносит речь перед ранеными и приказывает сопровождающему ее сыну раздать подарки. Во второй – мы встречаем ее возле окруженного лесопарком дома. Дома? Подымай выше – это настоящее дворянское гнездо, замок феодала; на поводке у Любови Петровны роскошная русская борзая, от хозяйки борзой веет холодом, когда Саша представляет матери Машу: »Это моя подруга. И станет женой», Любовь Петровна мгновенно принимает меры, чтобы поставить девушку не нашего круга на место.

Словесный поединок между двумя женщинами, одна из которых набралась умения бороться за существование в коридорах власти,  а вторая – на фронте, поливая из счетверенной зенитной установки пикирующие прямо на голову немецкие бомбардировщики, один из ключевых эпизодов фильма. Тут использована одна глава книги Алексиевич «У войны не женское лицо», но то, что сказано в книге, Балаговым вовсе не толкуется впрямую. Любовь Петровна уверена, что Маша выжила именно по той модели поведения,о которой пишет Алексиевич: секс с начальством, аборты, попытки любой ценой остаться вдали от линии фронта и ради этого лечь под любого козла с двумя просветами на погонах. И Маша, понимая, что здесь она нежеланная гостья, эпатирует хозяйку: мол, да, и отдавалась всем, кто захочет, и аборты делала, отчего стала бесплодной. Мол, знай, что переносили  женщины в то время, как ты шагала к власти (и тоже, небось, когда надо, раздвигала ноги).

И вот я читаю написанную с пылу с жару, прямо в Каннах, рецензию Ольги Бялик «Женское лицо войны» - и нахожу, что рецензентка приняла слова Маши за чистую монету. А на экран она смотрела? Нашивки за ранения и боевые награды проглядела? Ну, медаль «За боевые заслуги», которую – сам слышал от двоюродного деда-хирурга, во время войны оперировавшего в полевом лазарете, остряки называли «За бытовые услуги» - отзывчивая деваха могла получить. Но орден Славы?  Вот оно – женское лицо кинокритики!

Красное и зеленое

В заключение – о цветовом решении картины. В кадрах, снятых в интерьере – в основном, в комнате Ии и Маши – преобладают оттенки двух цветов. Красного и Зеленого. Кровь и (пробуждающаяся) жизнь.

Красное – не яркое, а блеклое, бурое, скорее, цвета запекшейся крови – старых ран, которые не зажили и вряд ли заживут когда-либо. Зеленое – цвет надежды. Пока дышу - надеюсь. В финальном кадре на Ие, сломленной, опустившей руки – красный вязаный свитер, на Маше – взятое напрокат и заляпанное кровью из носа (хлынувшей во время разговора с Любовью Петровной) зеленое платье.

Я слишком уважаю читателя, чтобы растолковывать ему суть последней метафоры.