С этого вопроса начинает вышедшую в серии ЖЗЛ свою книгу «Катаев: погоня за вечной весной» прозаик Сергей Шаргунов. «Почему первоклассный писатель забыт? Вопрос. Или подзабыт?.. Все равно — вопрос. Литература-то бесспорная».
Забытый писатель? (1)
Конечно, это даже не риторический вопрос, а очень удачная интеллектуальная провокация: если так начать биографическую книгу о писателе, читатель уж точно не отложит ее в сторону, а станет читать. А так как написана «Погоня за вечной весной» лихо и увлекательно, то дочитает до конца.
Как писателю остаться незабытым?
Однако вопрос имеет свой смысл. Очень многие первоклассные писатели если не совсем забыты, то как бы выпали их активного читательского обихода – назовите первому встречному их фамилии, и он более или менее уверенно скажет: «Как же помню, были такие писатели», но на следующий вопрос, «Когда вы в последний раз читали их книги?» - ответить затруднится.
Примечание: это не относится к объектам телевизионных опросов, которые проводятся в местах скопления праздных (обычно молодых) людей. То ли телевизионщикам так везет, то ли они намеренно выбирают в жертвы некую особую категорию обывателей, но после таких передач впадаешь в отчаяние: до чего ж народ дремуч!
Чтобы оставаться в этом самом обиходе, писателю нужно дружить с телевидением. Как прижизненно - регулярно появляться на экране со своими мнениями и мыслями, чтобы тебя запомнили и полюбили или возненавидели: любое сильное чувство тебе в плюс. Так и посмертно - в экранизациях своих произведений.
Сняли сериал по «Анне Карениной» - неважно, насколько удачно – в библиотеках вырос спрос на Льва Николаевича. Не экранизируют писателя N. – не потому, что писал плохо, а потому, что руки не дошли, денег нет и пр. – о нем не вспоминают.
Когда все пишут хорошо, пиши плохо!
Трудно представить себе, чтобы сегодня кому-то пришла в голову мысль экранизировать Валентина Катаева. Особенно – его поздние (лучшие!) книги: «Святой колодец», «Трава забвения», «Алмазный мой венец», «Уже написан Вертер»… Авторская поэтика и стилистика, то, что сам Катаев называл мовизмом, от французского слова movais, плохой («В наше время все умеют писать хорошо, так что для того, чтобы тебя заметили, надо писать плохо», - иронически объяснял он этот термин) – не переводится на язык мейнстримного кино. Тут необходим крутой артхаус – но я даже представить себе не могу, кто из кинорежиссеров сделает фильм адекватно (и конгениально!) этой прозе.
А ведь этими своими книгами Валентин Катаев сделал для русской прозы то, что для англоязычной – Джеймс Джойс. Доказал, что помимо линейного и «маятникового», т.е. местами уходящего в прошлое и возвращающегося, развертывания нарратива возможна композиция, соединяющая эпизоды по ассоциативному принципу. У Катаева это не поток сознания в чистом виде, как у Джойса, строительство сюжета идет более усложненными путями, но при этом сохраняется напряженность и увлекательность произвольно компонуемого событийного ряда.
Шаргунов приводит очень ценное свидетельство того, как поначалу воспринималась эта «мовистская» проза. Причем людьми отнюдь не консервативными и зашоренными. В 1963 году Анатолий Гладилин и Василий Аксенов навестили Катаева на его даче в Переделкино. Катаев прочел молодым (Аксенову было 30, Гладилину 28) собратьям отрывки из «Святого колодца». На тех прочитанное произвело тягостное впечатление: «Выслушав, - признается Гладилин, - мы сказали соответствующие слова и заспешили к последней электричке. До станции шли молча. И лишь на перроне переглянулись. “Да-а, — протянул Аксенов, — по-моему, Валентин Петрович малость сбрендил”. “Впал в маразм”, — подхватил я».
А ведь фактически Катаев тогда открыл глаза молодым авторам на то, что русская проза может развиваться не только известными всем путями. Гладилина и Аксенова (а также Анатолия Кузнецова) ввел в литературу Катаев, когда он создал и редактировал журнал «Юность». Аксеновский «сюрреализм» (начиная с «Затоваренной бочкотары») и гладилинская нарочитая небрежность письма, которая дала Катаеву в Париже повод сказать: «Хуже меня пишет только великий мовист, мой друг Анатолий Гладилин») возможно, возникли под влиянием (косвенным, не прямым) катаевской новой прозы.
А если вернуться к проблеме экранизации, то года два назад был снят сериал по «Таинственной страсти» Аксенова. Результат был провальным, И прежде всего потому, что телевизионщики проигнорировали жанр и стиль книги. А уж то, что картина превратилась в какую-то антологию сплетен, причем часто лживых – это уже следствие абсолютного непонимания сценаристом и режиссером книги, которую они в меру своего разумения переносили на экран.
С катаевской прозой вполне могло бы получиться нечто в том же духе. Слава богу, что до нее руки не дошли!
А все-таки жаль, что и у Шаргунова руки не дошли до серьезного анализа «мовистского» корпуса произведений Катаева. Книга о писателе-новаторе просто требовала этого. Но Шаргунов пошел иным путем.
Добросовестный археолог
«Погоня за вечной весной» - очень добросовестное, скрупулезное, содержащее множество интересных и ранее неизвестных (по крайней мере, широкому читателю) фактов исследование. Автор поднял и перелопатил гору материалов. Вот только по характеру это исследование, скорее, археологическое (ну ладно, пусть историческое, археология ведь подручное средство для историка), чем литературоведческое.
Шаргунов глубоко углубляется в генеалогическое древо Катаева, педалируя тот факт, что среди предков писателя, считая на три-четыре поколения назад – много священников. (А откуда еще могли вести свой род разночинцы-интеллигенты в России? Из священнослужителей происходили еще и Чернышевский, и Добролюбов, и Успенский и другие русские писатели. Такое подчеркнутое внимание к родословной вероятно легко объяснимо процерковной позицией очень многих авторов, в последнее время группирующихся вокруг издательства «Молодая гвардия», издающего серию «ЖЗЛ».
Книга Алексея Варламова о Михаиле Булгакове, к примеру, написана с аналогичных позиций, исследователь (кстати, очень серьезный, не случайный в этом жанре) пытается сблизить Булгакова с православием, хотя эти попытки выглядят спорными – вспомним хотя бы, что говорил Иешуа о Левии Матвее (т.е.о сочинителе «Евангелия от Матфея»): «Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил». (Булгаков был верующим человеком, но вера и церковь не всегда одно и то же; порою, глядя на творящееся вокруг, думаешь, что «Мастеру и Маргарите» повезло с публикацией более полувека назад: сейчас, чего доброго, нашлись бы те, кто усмотрел в книге «оскорбление чувств верующих»).
Катаев был циник особого советского типа – циник романтичный, циник, артистичный до мозга костей, циник, ненавидящий циников, циник, порой щедрейше помогавший всем, от кого цинизмом и не пахло.
Катаев еще дальше отстоял от церковности, чем Булгаков. Шаргунов с удовольствием приводит красочные свидетельства того, каким гедонистом и жизнелюбом был Катаев. Целые пассажи перепечатывает из главы ««Жаворонки с подгоревшими изюмными глазами», вошедшей в книгу Евгения Евтушенко «Волчий паспорт» - поэт рассказывает в этой главе, какой шикарный кутеж устроил в Париже Катаев. (И прекрасно, что перепечатывает, т.к. «Волчий паспорт» прочли немногие.) В этой главе Евтушенко как бы слегка перевоплощается в Катаева, перенимая яркость, красочность его описаний, брызжущий из каждой строки жизненный сок. (А может, сходство глубже и причина его иная: это проза поэта, а Катаев начинал как поэт – о чем можно узнать из «Травы забвенья», где он пишет, как приносил Ивану Бунину свои первые стихи!).
Но Евтушенко в этой главе говорит и о самом важном для понимания Катаева, которого слишком многие считали циником, конформистом, приспособленцем; ему отвели в литературном пантеоне такое место: «Несомненный талант, но сомнительная личность». После выхода книги «Алмазный мой венец» кто-то из коллег (приписывается Виктору Шкловскому) написал злую и несправедливую эпиграмму, которая начиналась так: «Он из чужих венцов терновых алмазный сплел себе венец…») Время было страшное, приходилось идти на компромиссы с ним, но для Катаева всегда существовала некая линия последнего рубежа, за которую отступать он не мог.
Он не был первым учеником!
Помните гениальный диалог из пьесы Евгения Шварца »Дракон».
«Я не виноват. Меня так учили!» - «Всех так учили. Но зачем же ты оказался первым учеником, скотина этакая?»
Евтушенко доказывает, что кто-кто, а Валентин Катаев первым учеником не был.
«Время – это дантист, вырывающий нас из нас без анестезии… Катаев заставлял себя любить отвратительные жирные волосатые пальцы новой власти с черными ободками под ногтями, лезущие с зубодерными клещами в глотку и душу. Это была любовь не от любви. Любовь от страха. Любовь от отсутствия выбора.
Петя Бачей больше всего в революции любил Гаврика. Но в тридцать седьмом году у взрослого Гаврика был только один выбор – либо стать палачом, либо жертвой.
Катаев именно в 1936 году лихорадочно начал писать свою гениальную книгу «Белеет парус одинокий», закутавшись, как в кокон, в собственное детство, но время от времени вынужден был высовывать из этого кокона авторучку, чтобы подмахнуть очередное письмо, разоблачающее врагов народа. Иначе его самого могли бы вытащить из этого кокона и швырнуть на плаху.
Говорят, что талант – это Божий дар. Но дьявольский договор можно заключить и с Божьим даром. Не перестает ли он от этого быть Божьим?
Не будь у Катаева звериного инстинкта самосохранения, писателя, может быть, не в чем было бы морально упрекнуть, но зато он, наверное, не смог бы выжить и написать ни «Белеет парус одинокий», ни «Святой колодец», ни «Алмазный мой венец», ни «Траву забвенья», ни беспощадный приговор революции в своем самом страшном произведении: «Уже написан Вертер».
А из-за того, что он выжил, не гнушаясь любой ценой, мрачноватый блик усталого цинизма лежит и на его феноменально написанных последних книгах. Катаев был циник особого советского типа – циник романтичный, циник, артистичный до мозга костей, циник, ненавидящий циников, циник, порой щедрейше помогавший всем, от кого цинизмом и не пахло.
Это был цинизм с сентиментальными порывами. Это был слишком непредсказуемый, неуправляемый вид цинизма, не способный, правда, на Голгофу, но способный на упрямство, неподчинение и на прочие капризы, непозволительные с точки зрения цинизма правящего и амебного цинизма большинства….
Изломанные историей, но не уклонившиеся от нее писатели, впустившие в себя эпоху со всеми ее иллюзиями, ложью, кровью и этой эпохой раздавленные, в лучших своих книгах оказались летописцами, без которых история как таковая просто-напросто бы исчезла».
Этим отрывком можно было бы заменить много страниц из книги Шаргунова, которые, в общем, говорят то же самое, только не так лаконично и ярко. Заслуга Шаргунова в том, что он приводит множество фактов из жизни того террариума единомышленников, которым был Союз советских писателей и в сталинскую эпоху, и в период оттепели, и в период застоя. И это очень интересно, хотя несколько отклоняется от магистральной линии книги.
Наверно, интересно и то, что можно назвать «донжуанским списком Катаева». Хотя иногда Шаргунов слишком прямолинейно понимает соотношение реальной девушки, ставшей прототипом художественного образа, и образа как такового.
В романе «Зимний ветер» (третья часть тетралогии «Волны Черного моря», написанная последней, время действия - 1917-18 годы) главный герой цикла Петя Бачей, к тому времени офицер, награжденный орденом Св. Анны, влюблен в генеральскую дочь Ирен Заря-Заряницкую. Фамилию Катаев придумал по аналогии с другой генеральской: Май-Маевской, а прототипом Ирен была в какой-то степени юношеская любовь писателя Ирина Алексинская, но судьбы героини и прототипа не вполне тождественны.
Ирен в романе – девушка-вамп, она ненавидит большевиков и когда узнает, что Петя записался в Красную армию, стреляет в него из дамского пистолета – разумеется, мимо. Шаргунов уверен, что Ирина Алексинская отказала Катаеву во взаимности, а тот в отместку изобразил ее в черных красках. (Через 43 года после описываемых событий.) Но для большого писателя такое мелкое сведение счетов кажется неправдоподобным. Катаев руководствовался исключительно литературными соображениями. В структуре романа необходима была такая героиня, и она предстала цельным образом, в полной гармонии внешности и характера.
Достоинство книги – и в том, как в ней, опять же с аккуратностью археолога, воссоздана неповторимая Одесса времен молодости героя. Та Одесса, которую уже невозможно было узнать в 1970-80-90-е годы, когда мне не раз счастливилось бывать в ней, и которую, наверно, сегодня тем более не узнать. Одесса дала миру блестящую плеяду русских писателей ХХ века: тут и Исаак Бабель, и Юрий Олеша, и Эдуард Багрицкий, и Валентин Катаев, и Илья Ильф, и Евгений Петров. В Одессе был прекрасный Литературный музей… В этот город можно было влюбиться заочно, по книгам и рассказам о нем, а побывав, утвердиться в этой любви.
С любовью написана и книга Шаргунова.
Я взялся за Катаева, - пишет он. - потому что это — мой любимый писатель советского времени. Бесподобный стилист, мастер. Но и потому, что он прожил остросюжетную жизнь, неотделимую от всего сложнейшего двадцатого века. Это еще и пособие по истории советской литературы и даже просто истории. Видит Бог, у меня не было задачи писать житие святого Валентина. Надеюсь, получилась предельно честная книга, где я не умалчиваю ни о чем. Но кроме того, что Катаев-писатель досадно полузабыт, есть еще привычка изображать Катаева-человека полным конформистом, как ты сказал, приспособленцем, что я объясняю завистью со всех сторон к его дару, который позволял ему оставаться независимым.
Он был не более грешен, чем те, кто видят в его глазу соринку, не замечая своих бревен. Но главное для меня то, что глаз его был глазом прекрасного художника. То, что Катаев — большой мастер, не обсуждается. Как и то, что главное для писателя не его общественное поведение, а его книги.
С этим не поспоришь.