/nginx/o/2019/10/23/12679216t1he9d4.jpg)
В Таллинне в рамках 15-го фестиваля «Золотая Маска в Эстонии» с большим успехом прошел спектакль Дмитрия Крымова «Сережа». Одну из главных ролей в нем сыграл Анатолий Белый, актер, которого равно любят и уважают завзятые театралы и люди, следящие за российскими телесериалами.
В кино и на ТВ Белый сыграл под сотню очень разных ролей, среди них – гэбист Николай Черных в «Оптимистах», Иван Карамазов в «Братьях Карамазовых», Казимир Малевич в фильме Александра Митты «Шагал – Малевич». В театре он столь же разнообразен: от Мастера в «Мастере и Маргарите» и Штольца в «Обломове» до Катуриана в «Человеке-подушке» и многочисленных ролей в спектаклях «новой драмы», в том числе в постановке Кирилла Серебренникова.
«Сережа» Дмитрия Крымова сделан по «Анне Карениной», и Белый играет Алексея Каренина, но – не все так просто. «Если говорить о "Сереже", это, как всегда у Дмитрия Анатольевича Крымова, своя история, имеющая опосредованное отношение к Толстому. Тема протянута в наше время, в XXI век – в спектакле есть и "Жизнь и судьба" Гроссмана, и строчки Льва Рубинштейна. У Крымова надстройка всегда важнее базиса. Мы отпрыгнули от Толстого – это, я бы сказал, "прыжок на тему"... Спектакль – о том, что в любое время, будь то XIX век, XX, начало XXI века, взрослые, занимаясь своими делами, забывают о детях. Что может быть страшнее? Всегда есть потерянное поколение – но кто его теряет? Мы сами и теряем».
«Конечно, оттолкнулись мы от образа Алексея Каренина, – продолжает Анатолий Белый, – но нам с самого начала хотелось уйти от Каренина, каким он написан у Толстого: государственный человек, педантичный, пунктуальный, ходячая машина, в глазах Анны – скучный... У нас Каренин – и домохозяйка, и вообще приятный человек. Если посмотреть на сегодняшних крупных бизнесменов, на политиков – среди них есть нормальные люди, образованные, приятные. Каренин – и добрый, и мягкий... Но оттого и страшнее: даже он «пропускает» своего сына. Даже он. Как же так получилось?.. Это очень страшная и очень больная тема».
– Страшной в каком плане? Я ее боюсь?..
– Такого нет. Тот же Катуриан в «Человеке-подушке» – писатель с детской травмой, сочиняющий хоррор-сказки... кажется, что с ума можно сойти. Но для меня это, наоборот, сценотерапия – я в этой роли выплескиваю всё то, что во мне копится. Высвобождаю негативные эмоции. Да, пьеса Макдонаха – страшная, но для того, кто в ней играет, это чистилище, я освобождаюсь от каких-то своих диббуков (злой дух в ашкеназском фольклоре – Н.К.)
А если говорить о роли, перед которой я больше всего трясусь... Это, конечно, Хлудов в «Беге» (спектакль Сергея Женовача, премьера которого состоялась в МХТ в мае – Н.К.) Мне очень страшно! Переносить Булгакова на сцену, что «Мастера и Маргариту», что «Бег» – задача вообще неподъемная. Поэтому режиссер выбирает всегда какую-то одну линию. Янош Сас, режиссер спектакля «Мастер и Маргарита», в котором я играю Мастера, выбрал любовную линию – без ответвлений. В «Беге» Сергей Васильевич Женовач нанизал всё на Хлудова, на его сны и фантазии. Он правильно ощутил, что нужен стержень, что без стержня всё разлетится – и будет непонятно, о чем постановка.
Большие режиссеры такие вещи понимают, что Янош, что Сергей Васильевич. «Белая гвардия», которую тоже поставил Женовач (Белый играл там Шервинского – Н.К.), была о доме, о семье, об этом столе, за который все цеплялись... «Бег» – спектакль более фантасмагоричный, метафизичный, что ли, не зря Сергей Васильевич дал ему подзаголовок «Сны». В общем, очень сложная роль для меня. У Булгакова отлично выписаны жанровые сцены, нереально вкусно, но вот эта потусторонняя, зазеркальная линия – ее очень сложно воплотить на сцене. Хорошо было в кино: камера наезжает на бездонные глаза Владислава Дворжецкого – и всё понятно. Но у нас-то камеры нет. Ко всему прочему Сергей Васильевич сделал такой аскетичный спектакль, чистый Шекспир: пустое пространство. Сценография простая: перрон во всю стену, и на нем стоит телеграфный столб, он же крест. Лир в степи... Есть ты, партнер по сцене, зритель и Бог – вперед!..
– Конечно, возникает. У меня у самого вот этот страшный взгляд Дворжецкого – Хлудова выжжен в сетчатке. Но... Я понимал, что наша сценическая история – другая. И у меня нет таких глаз, такой физиогномики. Знаете, здесь для меня действует принцип... я его называю «принцип айкидо». Когда на вас идет энергия, а вы ее используете в мирных целях. Я думал о том, что может быть такой энергией, и... На сегодняшний день глаза Дворжецкого – это для меня вход в наш спектакль. Портал такой. Через них я вхожу в это безумие.
/nginx/o/2019/10/23/12679205t1h5a4b.jpg)
– Я был на грани отказа. Мне казалось, что роль Мастера – знаковая, и ее должен играть знаковый для времени человек. Если бы на нее пригласили, допустим, Петра Мамонова... или Анатолия Васильева... Это должна быть роль, сращенная с временем. А что я могу транслировать? С этими сомнениями я пошел к Яношу, понимая, что и отказываться от роли – еще большая глупость. После долгих разговоров мы решили, что сделаем собирательный образ человека, который у нас в стране есть в каждом поколении: он творит – а система ему мешает.
– Все современные тексты разные, к каждому нужен свой ключ. Способ выражения может быть любым: нарратив, вербатим, какая-то фантазийная история... Братья Пресняковы, Клавдиев, Курочкин, Ворожбит – ребята писали совершенно разные пьесы, каждый раз требовался другой ключ.
Любой человек в системе, неважно, за он или против, может стать винтиком, гаечкой, которую ломают на раз.
Когда в «нулевые» была первая волна, я в ней активно участвовал, а сейчас у меня всего два таких спектакля осталось. Я не могу сказать, что меня больше тянет к классике или к современности, но сейчас «классических» ролей у меня больше. Наверное, это связано еще и с тем, что новая драма – о сегодняшних молодых, от двадцати до тридцати пяти где-то лет, а я по возрасту из этой категории вышел. Но спектакли, которые у меня остались, – «Человек-подушка» Серебренникова по Макдонаху на Малой сцене МХТ и «Пленные духи» по Пресняковым в Центре драматургии и режиссуры – эти спектакли греют мне душу. Это даже другой способ произнесения текста, другая внутренняя подача.
Я только вчера прочитал в Фейсбуке, что Мастерская Брусникина представила спектакль по Марку Равенхиллу «Shoot / Get Treasure / Repeat» – а я когда-то играл Равенхилла, «Откровенные полароидные снимки». Надо идти смотреть! Для меня это как обновление крови. Надо впитывать сегодняшний день обязательно, иначе впадешь в штампы, впадешь легко и незаметно, станешь их рабом, а любые штампы надо периодически с себя сдирать. И новая драма этому отлично помогает.
– Не мой – по посылу, по тому, что человек делает. Вопрос в том, «что». С «как» все понятно, а вот «что»? Какой мессидж режиссер нам посылает? Я посмотрел три его спектакля и понял, что – не хочу. Вся эта мизантропия, фига в кармане, человеконенавистничество, назовите как хотите, – во мне не откликается. Я думаю, искусство – не про это. Даже если ты препарируешь с вот таким скальпелем в каждой руке – ты как хирург, как режиссер, для чего это делаешь? Чтобы отправить останки в морг? Или все-таки в основе твоей работы должен быть гуманизм?
– Не знаю, получилось или нет, но мне хотелось рассказать историю человека, который, да, работает в системе, всё про нее понимает и сказал себе: «Я – в системе, я против нее не пойду». В какой-то момент он чувствует себя сильным, а потом становится разменной монетой – потому что любой человек в системе, неважно, за он или против, может стать винтиком, гаечкой, которую ломают на раз. И изменить что-либо – не в твоих силах. Система ломает всех, даже тех, кто в нее свято верит. Ты становишься жертвой. И – все.
– Тема второго сезона – Карибский кризис. В конце первого сезона моего персонажа стирают в порошок. Что он будет делать во втором сезоне – увидите.
– Знаете, я в какой-то момент уже физически не мог... Сначала это было накопление опыта, интересные герои, я пытался, по Станиславскому, найти в них что-то хорошее... Сейчас всё вокруг поменялось – и я понимаю: не надо в них искать ничего хорошего. И играть их – противно. Да и в сценариях они уже другие. В последний раз мне предлагали сценарий о доблестных служителях закона, которые предотвратили серию терактов в Крыму. Нет, большое спасибо, играйте сами... В эту сторону я даже не смотрю. Меня долго в эти рамки загоняли, но контекст поменялся, и я в этих рамках быть не хочу. Сломать их очень непросто. За последний год я снимался всего два раза... Но я прикладываю все усилия, чтобы что-то все-таки поменять.
– Очень просто: это моя отдушина. Во всех смыслах. Я делаю «Кинопоэзию» от души – но это и форточка в плане творчества. Совпало так, что во мне созрел порыв сделать нечто новое, а в театре у меня новых ролей не было, да и сериалы тоже уже были вот где... Я с группой товарищей снял мини-фильм по стихотворению Владимира Маяковского «Лиличка», и мне настолько понравилось, что теперь я «Кинопоэзией» горю.
Правда, выяснилось, что на мне, несмотря на возраст, были вот такие розовые очки. Я-то думал, что этот проект будет сразу интересен и Министерству культуры, и Министерству образования... Нет! Вообще нет! (Смеется.) Так что я долго искал продюсера, недавно, кажется, нашел. Для меня это еще одна грань реализации – я могу в «Кинопоэзии» воплощать какие-то идеи, которые больше нигде воплотить не смогу. Снимать людей, креативить, фантазировать, придумывать сценарные ходы – мне это все безумно интересно. Единственная грань, которая во мне так и не открылась, – это умение находить деньги... Вот черт возьми! (Смеется.) Придумывать что-то, гореть, звонить людям в три часа ночи – да. А найти миллион... Так что сегодня проект в положении stand-by, ему нужен переход на другой уровень. Пока я жду, потихоньку что-то делаю...
– Есть такое. Моторчик. Я не Обломов, не зря, наверное, я сыграл в свое время Штольца. Но когда я устаю, когда наступает усталость материала, я ныряю в семью, в детей. Восполняю энергию. Потом выныриваю – и по новой...