«Сережа»: так что же нам делать?

Анна у кровати сына. Сцена из спектакля. Фото: Александр Иванишин

21 и 22 октября в рамках фестиваля «Золотая Маска в Эстонии» был показан спектакль «Сережа» режиссера-визионера Дмитрия Крымова.

«Сережа» — это остроумная и эффектная театральная рефлексия, в ее основе — главная сюжетная линия романа «Анна Каренина». Все происходящее на сцене, как всегда у Крымова, фабульно далеко от знаменитого первоисточника. Здесь причудливым образом смешалось все: комическое и трагическое, самое важное и несуразные пустяки. Анна в постановке Крымова — взбалмошная, нелепая, увязшая в своих страданиях женщина-ребенок; ее изумительно играет Мария Смольникова. Она говорит, говорит, говорит... Ее монологи — незамысловатый поток сознания, в который попадают любые подробности ее жизни: вид на Неву из окон дома, семейный сервиз, любимица-кошка, занятия сына, сделанная ею вышивка на трусах мужа и вообще все, что приходит ей на ум.

Идет постоянная игра с сюжетом, текстом, зрителем — ведь история давным-давно всем известна, предопределена, и, хоть Анна и Вронский только встретились, рога уже неизбежны.

Сама сцена знакомства Вронского (Виктор Хориняк) и Анны изображена как катастрофа, стихийное бедствие — ураган или землетрясение, от которого пострадают не только находящиеся в его эпицентре герои. Все разлетается, падает, рушится: чемоданы, люди, судьбы. Это коллективный танец с судорожной пластикой и каскадом блесток; торнадо, который очень скоро обрушится на мужа Анны и ее сына.

Анна и Каренин. Кадр из спектакля. Фото: Александр Иванишин

Каренин (Анатолий Белый) впервые появляется на сцене с огромными оленьими рогами на голове, которые носит с царственным достоинством. Когда он кивает или трясет головой, прикрепленные к ним колокольчики выразительно позвякивают под легкий смешок в зале. Идет постоянная игра с сюжетом, текстом, зрителем — ведь история давным-давно всем известна, предопределена, и, хоть Анна и Вронский только встретились, рога уже неизбежны. Вронский здесь — ничем не примечательный молчаливый молодой человек в очках, маменькин сынок, лишь однажды обращающий на себя более пристальное внимание — когда по-мальчишески ходит на руках, чтобы произвести впечатление на Анну, отвлечь ее от горестных мыслей.

Анна Аркадьевна, Анна Аркадьевна, надо продолжать...

В «Сереже» много и о самом театре. Перед спектаклем звучит запись мхатовской «Анны Карениной» 1937 года в постановке Немировича-Данченко — голоса Аллы Тарасовой и Николая Хмелёва, да и потом, например, Каренин упоминает имена Хмелева и Прудкина, сыгравших Каренина и Вронского в 1937-м.

Крымовская Анна сообщает зрителям, что вот сейчас ей положено произнести реплику из романа: «Здоров ли Сережа?», или торжественно объявляет: «Мхатовская пауза!» Из суфлерской будки, куда чуть не провалилась в начале спектакля поскользнувшаяся на наклонной плоскости сцены Анна, идут подсказки или даются указания, причем не актрисе Смольниковой, а застывшей от чувства вины героине: «Анна Аркадьевна, Анна Аркадьевна, надо продолжать...». А во время разговора Анны и Вронского полунамеками о роковой неизбежности (можно ли хоть что-то предпринять, изменить?) суфлер выдает им стопку бумаг с мхатовским сценарием.

Спектакль потрясающе эстетичен и поставлен с безупречным вкусом, и в этом в полной мере проявился Дмитрий Крымов-художник, оформивший не один спектакль, в том числе и постановки своего отца Анатолия Эфроса. Здесь нет ничего лишнего, ни одного инородного элемента — все четко и слажено, как в византийской мозаике. Впрочем, мозаика эта постмодернистская и новаторская. Даже платья Анны поражают воображение и словно делят ее жизнь на две части: до встречи с Вронским (элегантное темное дорожное и изящное летнее белое) и после нее (огромное, не по размеру, черное и разноцветный клоунский наряд с разными туфлями — желтой и красной). Да и вся постановка пропитана атмосферой клоунады: жонглирование словами, трюки и аттракционы, летящие из рукавов снежинки и разноцветные блестки.

Их сын Сережа — печальная хрупкая кукла в окружении кукловодов-гувернеров и слуг — одинокий ребенок, не нужный занятым лишь собой взрослым. 

Отношения Анны и Вронского намечены в постановке лишь пунктиром. Их близость режиссер изобразил почти как балетную сцену внутри огромного черного платья, в которое он обряжает Анну по ее просьбе. Платье ей неимоверно велико, и героиня смотрится в нем очень жалкой и беззащитной. Она сама же потом и прокомментирует и так очевидное: «Почему я ношу черное? Это что, траур по моей жизни?»

Основное внимание приковано к Каренину и Анне. В спектакле это совсем другая пара: он домовитый, веселый, заботливый, она беспечна и непрактична, но они понимают друг друга с полуслова, именно об этом говорит их забавный диалог сразу после ее возвращения. Сразу ясно, что когда-то они были счастливы. И реагирует поначалу посмеивающийся муж на ситуацию иначе — он в ярости, в бешенстве. «Презрение к вам убило во мне любовь к сыну», — бросает он Анне.

А был ли мальчик?

Их сын Сережа — печальная хрупкая кукла в окружении кукловодов-гувернеров и слуг — одинокий ребенок, не нужный занятым лишь собой взрослым. Он все время где-то рядом, присутствует на сцене, но живет в своем параллельном, лишенном любви мире. Само название кричит о том, что судьба брошенного, ненужного ребенка — основная тема постановки. Тут нельзя не вспомнить пластический спектакль Русского театра с похожим названием «Васенька». Постановка Даниила Зандберга по повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского» — о другой по-своему несчастливой семье и о другом ненужном ребенке. Авторы спектакля так же сфокусировали внимание на этой теме и вынесли ее в название (в названии самой повести — имя отца), а образ Васеньки тоже создан с помощью куклы.

Рождение дочери Вронского и Анны. Кадр из спектакля. Фото: Александр Иванишин

В одной из финальных сцен рождается дочь Анны и Вронского: младенец с необрезанной пуповиной во время судорожного танца переходит из руки в руки, в то время как мать неподвижно сидит на стуле. Она опутывает, соединяет меж собой всех действующих лиц, олицетворяя трагическую неразрывную связь героев и напоминая паутину наследственности в балете Эйфмана «Братья Карамазовы», в которой запутались Алеша, Митя и Иван.

Хоть что-то ответить на эти вопросы можно, лишь вспомнив, что у Толстого финал «Анны Карениной» выходит за пределы любовного сюжета — Левин находит выход из своих противоречий, превращаясь почти в героя притчи.

Когда Анна рвется увидеть Сережу и подходит к его кроватке, мы вдруг видим его «ожившим» и выросшим: при виде матери он встает на кровати и долго смотрит на нее сверху вниз. Она удивляется этой метаморфозе, и тут его, совершенно неподвижного как труп, уносят со сцены. И мы понимаем — Анна теряет сына. Клоунада заканчивается. Здесь вспоминается эпизод из «Персоны» Бергмана: в постели лежит такой же безжизненный мальчик, а героиня Лив Ульман счастлива не более, чем Анна. Спектакль в целом отсылает к творчеству Бергмана, который не раз обращался к теме «как по-разному бывают несчастливы семьи».

К Сережиной кровати прикрепляют палку с табличкой, похожей на могильную, а Анне покрывают голову пуховым платком, набрасывают на плечи старенькое пальтецо, и вот она превращается в мать лейтенанта Шапошникова из романа Гроссмана «Жизнь и судьба», которая ищет могилу погибшего сына. Фигура в платке со слезами в голосе и на глазах вытаскивает бумажку с вопросами, которые она хочет задать комиссару, но вместо этого зачитывает «Последние вопросы», написанные для спектакля Львом Рубинштейном: «Где они все? Куда делись? Что с ними стало?... А еще хоть что-нибудь где-нибудь было?... И почему все именно так, а не как-нибудь еще?... Да и имеет ли это теперь хотя бы какое-нибудь значение?»

Хоть что-то ответить на эти вопросы можно, лишь вспомнив, что у Толстого финал «Анны Карениной» выходит за пределы любовного сюжета — Левин находит выход из своих противоречий, превращаясь почти в героя притчи. В основе трактата Толстого «Так что же нам делать?» — тезис, подготовленный финалом романа: «Только кажется, что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно и одно только дело оно делает — оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет».