Мировой кинематограф уже довольно много лет от фестиваля к фестивалю доказывает в принципе простую, но от этого не менее загадочную истину: половина художников тоскует по прошлому, изъедена ностальгией, вторая половина – совершенно не знает, как осмыслить настоящее, хотя упорно вглядывается именно в него.
Эпиграфом ко всей программе российских фильмов я бы взяла цитату из документальной картины Андрея Тарковского-мл. «Андрей Тарковский. Кино как молитва», где совершенно «домашний» гений (эти съемки и эти интервью раньше не видел зритель, они хранились в семейном архиве) излагает свое кредо. Объясняет иногда страстно и спешно, иногда медленно, так, что мы видим: мысль рождается на наших глазах, и нам кажется, что мы, зрители, сидим с Тарковским за одним столом, присутствуем на съемочной площадке и даже можем подать какую-нибудь свою реплику.
Он говорит: кино есть, прежде всего, воплощение времени и еще – кино равняется стихотворению, в котором метафору нельзя разгадывать до конца, до понимания; разоблаченная и расшифрованная, метафора умирает, теряет свой смысл. Высокое искусство, по сути, поэтично, с исчезновением последнего поэта исчезнет и этот мир, в котором мы живем. Всё истинное – поэзия. Не назовете же вы Микеланджело живописцем, нет, вы его назовете поэтом, не назовете же вы Бетховена композитором, нет, вы назовете его поэтом.
Да, огромное влияние оказал на кинематограф Андрея Тарковского его отец – тончайший лирик Арсений Тарковский, и сын пытался монтировать свои картины по законам стихотворного построения, где нет линейного смысла, но есть парабола догадки.
Так близко, по-моему, ни один документальный фильм не подбирался к своему герою-гению, да и вообще временами ловишь себя на мысли, что фильм не документальный, а игровой – потому что между картинами Тарковского и его реальной жизнью нет зазора, он, собственно, весь и состоял из своих работ. И говорил, что кино не только поэзия, но и молитва, без веры снять картину невозможно.
Из одного российского фестивального фильма в другой идет на разные лады разговор о поэзии и молитве.
«Большая поэзия» Александра Лунгина строится, думаю, на реальных стихах рэперов, они исполняются в различных клубах и кружках, где юные создания пишут, пишут, как им кажется, именно стихи, и при этом ничего о настоящей поэзии не знают и знать не хотят. Самый талантливый, признанный лидер показанного в фильме сообщества – оно очень похоже на клуб анонимных алкоголиков – даже остроумно рифмует: «Лёха я или не Лёха?/ Бог не отвечает, ему по...» (ну, скажем, Богу типа фиолетово, безразлично).
Возникает ощущение документального рассказа, в котором руководитель литобъединения советует «не гоняться за рифмой, как за собакой», потому что «белым стихом тебе было бы проще». Пишут стихи миллионы людей, пишут и пишут. Это какая-то внутренняя, древняя, первобытная, почти звериная потребность выразить себя через как-то организованное словесное пространство. Об этом говорил в великом своем рассказе «Сообщение Броуди» Хорхе Луис Борхес – в диком племени, не в силах преодолеть себя, встает вдруг человек и выкрикивает подряд несколько слов; если они не произведут впечатления на племя, то ничего не будет, а если слова как-то подействуют на окружающих, то поэт объявляется богом и каждый может его… убить.
В поэтическом кружке есть два неразлучных друга, два инкассатора с блокнотиками. Один смелый, можно сказать, бесстрашный (Александр Кузнецов), но пишет плохо, а второй как бы талантливый (Алексей Филимонов), но трус, всегда прячущийся за спину товарища. Кто-то им объяснил (может быть, тот же руководитель кружка), что стихи рождаются из реального опыта, выкраиваются из своей судьбы. И вот друзья возвращают метафору к ее первооснове: в прямом смысле слова строят поэзию на крови, на том, что стихи пишутся красной жидкостью, вытекающей из вен, на том, что за большую поэзию можно заплатить жизнью. Постепенно меняется жанр фильма – он становится боевиком, триллером, но и сквозь убийства всё время проглядывает попытка вдохновения, которое дается только свыше и которое невозможно украсть…
И снова я хочу вернуться к документальному кино. К трагическому фильму Сергея Лозницы (надо, наверное, указать в скобках, что Сергей Лозница - украинский режиссер, хотя данный фильм имеет равное отношение ко всем, кто родился в СССР) «Государственные похороны», смонтированному из хроник, которые снимали во время похорон Сталина. Это философская притча о миллионах, осиротевших, когда их лишили палача и тирана. Лица проникнуты такой скорбью, такой тоской, так искажены и обезображены горем, словно вместе с жизнью убийцы их родных и близких, их детей и матерей, их поэтов и художников, обрывается и их собственная жизнь.
Миллионы замученных, расстрелянных, загубленных для многих и многих сегодня превратились в несущественную пыль, а Сталин остался идолом и иконой
И, конечно, важен не только беспросветно алый цвет знамен, повязок, цветов, словно пропитанных кровью, но и нежная «Колыбельная» Матвея Блантера на стихи Михаила Исаковского, где проникновенно звучит:
Завтра проснешься – и ясное солнце
Снова взойдет над тобой…
Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной.
То есть здесь и молитва и поэзия сливаются воедино, обещая после жертвенной смерти воскресение, только нужно подождать, потерпеть, набраться мужества.
… Мне не было и трех лет, когда умер Сталин, я не помню скорби и слез у себя в доме, но зато очень хорошо помню, как после ХХ съезда, во времена забрезжившей оттепели, дедушки и отцы иных моих друзей вынимали время от времени и молитвенно целовали портрет Сталина в овальной рамочке, сохраненный и спрятанный в посудном шкафу.
История злопамятнее народа, – констатировал Карамзин, описывая царствование Ивана Грозного. Что же изменилось? Миллионы замученных, расстрелянных, загубленных для многих и многих сегодня превратились в несущественную пыль, а Сталин остался идолом и иконой, религией, изложенной в простенькой «Колыбельной»:
Даст тебе силу, дорогу укажет
Сталин своею рукой.
Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,
Спи мой звоночек родной!
Фильм Константина Лопушанского «Сквозь черное стекло» предельно прост, как бывает проста напевная сказка для детей: дети ее запоминают, родители разъясняют, постоянно цитируют по поводу и без повода, и постепенно, взрослея, человек начинает воспринимать изложенное, как некую обязательную, непреложную истину, с которой уже не спорит до конца своей жизни.
Значит так, - говорит Лопушанский своим фильмом, – есть только три пути у человека: первый есть путь служения Богу, отказ от всего мирского, от всех дьявольских соблазнов, – время своё проводи в молитвах и трудах, наслаждайся внутренним зрением, тайной прозорливостью, внешнее можешь быть хоть слепым. Второй путь – соблазнись дьявольскими посулами, поселись в золотых хоромах, оденься в дорогие платья, ешь и пей на серебре, да только не будет у тебя ни радости, ни счастья на этой дороге, споткнется твой конь, скинет всадника и растопчет тебя гневными копытами. Третий путь – земной любви, да только во всей красе своей она никогда не раскроется, останется бутоном обещающим, обещающим, да не исполняющим обещаний: сломлен будет стебель цветка людьми злыми, разбойными, погублен будет возлюбленный твой, и ты, словно в древности царь Эдип, сам (сама) выколешь себе глаза зрячие, зрячие, да не видящие главного.
Перед актерами Максимом Сухановым и Василисой Денисовой – сыгравшими главных героев сказки-притчи – стояла задача почти невыполнимая: придать персонажам черты психологические, реалистичные, чтобы зритель мог принять не только назидание, но и поверить, что происходящее на экране имеет отношение к окружающей действительности, к выбору, перед которым может вдруг оказаться любой человек. И если Василиса Денисова просто движется по экрану во всей своей милой, нетронутой, сказочной красоте дочери купца из «Аленького цветочка», то Максим Суханов, блестяще владеющий актерским ремеслом, воет зверем диким, волочет за волосы по коридорам бедную девушку, не жалеет, словом, красок для своего образа чудовища, которое никогда не превратится в принца.
Как не вспомнить строки Александра Блока:
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
Думал ли над ними, сочиняя свою притчу Константин Лопушанский? – не знаю. Но поэзия, как предупредил Андрей Тарковский в начале этих заметок, не должна до конца расшифровываться. Хотя… когда нравственные ориентиры совершенно исчезают, их надо же как-то возвращать. Но это уже совсем другая история.